ои,  переходящие  во  Вторую  гражданскую  с  ядерными
взрывами в Воронеже,  Твери,  Петербурге?  Генерал  Авдеев  разработал  иную
стратегию. Иной метод?
   - В чем стратегия Суахили?
   - Ты можешь это узнать, только став частью плана. Ты не можешь знать план
и оставаться за его пределами. Если ты согласен войти в наш Союз, работать с
нами во имя Родины, я открою тебе стратегию? Ты согласен?..
   Все  было  не  правдоподобно,  случайно.  Бытие  во  всей  своей  полноте
совершалось в стомерном объеме мира, куда не было доступа  его  ограниченной
жизни, и оставалось лишь верить в благую суть  бытия.  Шестикрылый  дух  над
мертвой головой Суахили. Яблоко в руке у блаженного перед фреской  Страшного
суда. Храм Василия Блаженного за высоким окном. Бабочка, пойманная  Авдеевым
у французского  полигона  в  Конго.  Прокурор,  собиратель  бабочек,  с  его
утренним плотоядным смешком. Похожие  на  пернатых  сослуживцы,  слетевшиеся
проводить маленькую  мертвую  птицу.  Живой  Суахи-ли,  направлявший  его  в
африканский поход. И мертвый, после смерти зазывающий его в тайный Союз. Все
укладывалось в таинственный Закон Совпадений, открытый генералом Авдеевым.
   - Ты согласен? - Оранжевые глазки Гречишникова сверлили  его.  Мочки  его
ушей горели,  как  прозрачные  китайские  фонарики,  а  верхние  хрящи  были
мертвенно-белые, отмороженные,  и  их  можно  было  с  хрустом  отломить.  -
Согласен вступить в Союз?..
   - Да,  -  тихо  ответил  Белосельцев,  словно  за  него  говорил  другой,
вселившийся в его неживое тело.
   - Отлично! Еще один товарищ вернулся! Выпьем за наш Союз!
   Они поднялись и чокнулись, проливая водку  на  скатерть.  Задохнулись  от
горечи. Буравков прикоснулся манжетой к обожженным  губам,  оставив  на  ней
влажный след. Копейко с силой поставил рюмку на стол, так  что  пламя  свечи
колыхнулось,  почти  лизнув  фотографию.  За  окном  разноцветная,  красная,
золотая, зеленая,  была  расправлена  бабочка.  Закрывала  небо  драгоценной
пыльцой.
   -  Ну  что  ж,  как  это  водится  в  подобных  случаях,  выполним  обряд
посвящения. - Гречишников приобнял Белосельцева,  легонько  подвигая  его  к
дверям.  -  Совершим  небольшую  прогулку.  Так  завещал   Суахили?   -   На
кристаллическом лифте, мимо молчаливой охраны они вышли на Красную  площадь,
где их поджидал "мерседес".
   Он не  спрашивал,  куда  они  едут.  Смотрел,  как  плывет  мимо  красный
бесконечный Кремль. Баржа на  Москве-реке  подымала  пышный  бурун  пены.  В
стрекозином блеске мчался встречный поток машин.
   Они оставили в стороне Садовое кольцо, напоминавшее  сеть,  туго  набитую
рыбой. Взлетели на Крымский мост, словно их подкинуло катапультой. Коснулись
на  мгновение  Якиманки  с  белыми  хоромами  Министерства  внутренних  дел.
Подкатили к Дому художника на Крымском валу. Пустынное  здание,  у  которого
они остановились и вышли, породило у  Белосельцева  печальную  и  сладостную
тревогу. Там, в прохладных безлюдных залах, в тихом  свете,  висели  любимые
картины.  Красный  конь  с   золотым   наездником   в   лазурном   озере   -
Петрова-Водкина.  Ночная,  маслянисто-черная  Москва  с  желтыми,  лимонными
фонарями  -  Лентулова.  Сине-зеленые  осенние  сады,  отягченные   райскими
плодами, к которым тянутся оранжевые женские руки,  -  Гончаровой.  И  среди
этих  картин  -  его  любимая,  с  босыми  стопами,  переступает  по  теплым
половицам, подзывает его к портрету прелестной женщины в утреннем убранстве,
перед серебряным зеркалом, среди туалетных флаконов, булавок и гребней.
   Гречишников, Буравков  и  Копейко  повели  его  мимо  здания,  в  глубину
древесной аллеи, твердым тяжелым шагом знающих свою цель людей.
   Шли мимо зеленой, подстриженной луговины, среди которой стояли  бронзовые
и каменные скульптуры. Колхозницы в окаменелых позах подымали  над  головами
пшеничные снопы. Космонавты воздевали на мускулистых руках  спутники  Земли.
Могучие, голые по пояс кузнецы перековывали военные мечи  на  мирные  орала.
Автоматчики в касках и плащ-накидках шли в  атаку.  Благообразный  ученый  и
моложавый инженер разворачивали свиток с чертежами.
   Памятники украшали когда-то порталы и арки  помпезных  советских  зданий,
стояли на постаментах в  академиях,  университетах  и  министерствах.  После
крушения Красной Империи были свезены на этот зеленый  пустырь,  поставлены,
словно кладбищенские надгробия. Белосельцев смотрел  на  них  с  мучительным
прозрением, словно ему показали место, где  были  закопаны  останки  любимой
страны, в которой он родился,  которой  беззаветно  служил.  Разрезанная  на
части, словно огромное  бездыханное  существо,  страна  была  похоронена  на
пустыре,  и  под  каждым  памятником,  под  каждым  скульптурным  надгробием
скрылись навсегда ее кости,  мускулы,  расчлененные  органы,  приводившие  в
движение могучее тело Империи. Ее атомные реакторы и  циклотроны.  Подводные
лодки и ракетные шахты.  Бесчисленные  города  и  заводы.  Символы  и  иконы
Красной  Религии.  Многоликие  образы   таинственного   Красного   Божества,
подымавшего народ на  великие  битвы,  даровавшего  стране  великие  победы.
Теперь все это, рассеченное на мертвые  куски,  истлевало  в  земле.  И  над
каждым  захоронением,  как  окаменелые  танцоры  балета,  застыли   солдаты,
космонавты, сталевары.
   Поводыри молча, тяжело шагая, вели  его  в  глубину  аллеи,  наступая  на
хрустящий гравий, напоминая смену караула, держащего равнение и шаг.  И  он,
Белосельцев,  был  включен  в  этот  суровый  торжественный  караул.  Другая
половина просторного  зеленого  луга  была  уставлена  маленькими  каменными
уродцами из галереи абстрактных скульптур, напоминавших  карликов  с  голыми
задами, собак с человечьими головами, ящериц с волчьими загривками, зубастых
рыб с женскими грудями, лягушек с возбужденными мужскими членами.  Маленькие
упитанные чудовища, словно сошедшие с собора Парижской Богоматери, резвились
на лужайке. Совокуплялись, дрались, испражнялись, весело догрызали  какую-то
падаль, разбрасывали задними лапами сочную траву, зарывая экскременты. И при
этом поглядывали все  в  одну  сторону  настороженными  свирепыми  глазками,
словно кого-то стерегли,  чутко  сторожили,  готовые  кинуться  разом,  всей
стаей, рвать и терзать.
   Белосельцев с  опаской  и  гадливостью  проходил  мимо  каменных  злобных
уродцев и, войдя под высокие деревья аллеи, увидел того, кого они сторожили.
   Бронзовый Дзержинский, на высоком  цоколе,  под  густой  листвой,  стоял,
почти доставая головой до ветвей, в военной шинели, истовый,  гордо  выкатив
грудь, как выкатывают ее перед расстрелом поставленные к стенке,  презревшие
смерть солдаты. Цоколь, с которым сливалась похожая на колокол шинель, был в
следах глумлений, в остатках краски, в кляксах  и  сквернословиях  тех,  кто
десятилетие назад сопровождали свержение памятника.  На  позеленелой  бронзе
хранился оттиск столкновения,  когда  Корабль  Красной  Империи  ударился  о
подводный айсберг и пошел ко  дну,  а  бронзовая  статуя  на  носу  корабля,
окисленная, сорванная, смятая бурей,  была  выброшена  на  тихий  московский
пустырь,  под  осенние  деревья.  Белосельцев  всматривался  в   полустертые
хуления, в испачканный и оскверненный щит и меч, привинченные к  постаменту.
И среди оскорблений, заборных надписей, шматков спекшейся краски в отверстие
от вырванных болтов была вставлена живая красная роза.
   Гречишников, Буравков и  Копейко,  замедляя  шаг,  медленно  вытягивая  и
опуская  ноги,  наподобие  почетного  караула,  приблизились  к  постаменту,
замерли, склонив головы. Белосельцев встал  среди  них,  испытывая  робость,
волнение, нарастающее возбуждение, словно памятник вливал в него сокровенную
живую энергию.
   - Прости, что не уберегли? - кланяясь  памятнику,  произнес  Гречишников.
Вслед ему Буравков и Копейко склонили головы. -  Дело  твое  живет?  Чекисты
тебя не забыли.
   Белосельцеву казалось, памятник был рад их появлению.  От  него  исходило
едва ощутимое тепло,  словно  под  металлическим  литьем  оставалась  живая,
неостывшая плоть. Он был свергнутым  божеством,  сброшенным  с  расколотого,
оскверненного алтаря. И они, четверо, явившиеся к  нему,  были  его  тайными
жрецами,  верными  служителями,  хранящими  заветы  и  заповеди  отвергнутой
религии.
   - Мы вернем тебя на площадь. Поставим на законное место? И те, кто пачкал
тебя, подвешивал в петле, повезут тебя обратно на своих горбах. Впряжем их в
платформу, и они, с надутыми пупками и выпавшими грыжами,  повезут  тебя  на
Лубянку?
   - Пойдем, Виктор Андреевич? Теперь ты опять с нами, - сказал Гречишников,
когда они уходили от памятника. Молчаливый шофер поджидал их в  "мерседесе".
Белосельцев отказался ехать, желая пройтись пешком. - Завтра я тебе позвоню,
продолжим разговор, - стискивал ему ладонь Гречишников. Копейко  и  Буравков
молча протянули руки.
   - Как будем общаться по телефону?  Называть  всех  по  имени?  -  спросил
Белосельцев, пожимая руки соратникам.
   - Вообще-то у нас каждый носит имя птицы. Буравков - пеликан.  Копейко  -
филин. Я - дикий голубь, витютень.
   - А кем  буду  я?  -  без  удивления,  угадывая  ответ  наперед,  спросил
Белосельцев.
   - Ты? - Гречишников внимательно осматривал Белосельцева, словно  старался
в его человеческом  облике  угадать  образ  тотемного  зверя.  -  Ты  будешь
скворец? Завтра я тебе позвоню? Они уселись в машину, и  тяжелый  "мерседес"
ушел на Крымский мост, разбрасывая лиловый  огонь,  издавая  затихающий  вой
сирены.
   Белосельцев  медленно  поднимался  на  Крымский  мост,  пробираясь  между
огромными, падающими с неба синусоидами. Мост напоминал начертанный  в  небе
график, изображавший пульс железного сердца,  его  всплески,  предынфарктные
сжатия, болезненные  замирания.  Кардиограмма  города,  в  сиреневых  дымах,
бензиновых  выхлопах,  золоте   соборов,   шелесте   блестящих,   непрерывно
мелькавших машин.
   Он достиг середины моста. Остановился, касаясь руками толстого  железного
поручня. Руки чувствовали могучую дрожь, колебания, угрюмые гулы  и  рокоты,
пробегавшие по металлическим тягам. Он был  в  глубине  огромного  рояля,  в
котором  звучала  грозная,  рокочущая  музыка.  Река  внизу  была   голубой,
предвечерней, с блестящим отпечатком ветра, словно крылом  по  воде  ударила
большая птица. Там, где  река  поворачивала  к  Кремлю,  колыхалось  золотое
отражение храма Христа Спасителя, будто с купола прямо в реку стекала жидкая
позолота, и на этом струящемся, ударявшем  в  берега  отражении  шла  черная
баржа.
   Он видел Африку, явленную ему на Москве-реке. Он плывет в океане,  играет
с зеленой веткой, ныряет под влажные листья, целует, обнимает ее.  Бежит  по
сухому склону за бабочкой, за ее изумрудным мельканием, и в небе, недвижная,
переполненная кипятком, ртутным ядовитым сиянием, застыла  туча.  Маленький,
похожий на стрекозу самолет бежит  по  белесой  траве,  несет  в  пропеллере
прозрачное искристое солнце, превращается в красный взрыв. Морская пехота  в
полосе прибоя  проскальзывает  белую  пену,  выносится  на  рыжий  откос,  и
далекое, в душном ветре,  трепещет  военное  знамя.  Африканка  в  прилипшей
одежде встает из воды, и сквозь мокрую ткань проступают  ее  соски,  плотный
кудрявый лобок. Маквиллен, веселый, острый, смотрит на него, как из зеркала,
усмехается, наблюдает за ним из прошлого. Белосельцев почувствовал жжение на
груди. Стоя на мосту, глядя на желтое пятно отражения, расстегнул  рубаху  и
увидел на груди  длинный,  спускавшийся  к  животу  ожог,  словно  хлестнули
крапивой, оставив на коже водянистые пузырьки.  Другая  воспаленная  бахрома
пересекала грудь от плеча к плечу. Крест горел на его коже под рубахой.  Все
имело смысл.  Имело  объяснение  в  стомерном  объеме  мира,  где  двигалось
истинное бытие,  сокрытое  от  человеческих  глаз.  А  здесь,  на  земле,  в
трехмерном пространстве, на Крымском мосту, это бытие обнаруживало себя  как
крестовидный ожог  на  груди,  как  яблоко  в  кармане  пиджака,  подаренное
неизвестным прорицателем.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

   Наутро Белосельцев, едва проснувшись,  увидел  на  стене  знакомое  пятно
водянистого  солнца,   коробки   смугло-фиолетовых,   жемчужно-перламутровых
нигерийских  бабочек.  Мгновенно  пропитался  ощущением  утренней  бодрости,
готовности, нетерпеливого ожидания.  Его  новая  жизнь  началась,  прекратив
дремотное бесцельное прозябание. Он снова был  в  строю,  был  военный.  Был
частью осмысленного коллективного целого. Ожидал боевого приказа. Поднимался
из постели одновременно  с  разгоравшимся  телефонным  звонком,  похожим  на
ворвавшегося в комнату шального стрижа.
   - Доброе утро, скворец! Это я, лесной  витютень!  -  услышал  Белосельцев
звуки, напоминавшие гульканье  дикого  голубя  на  вершине  дуба.  -  Виктор
Андреевич, это я, Гречишников! - раздался добродушный веселый  смех.  -  Как
почивал? Не могли бы мы сейчас повидаться?
   - Приезжай ко мне. - Белосельцев с  тревогой  оглядел  свой  неприбранный
кабинет.
   -  Давай-ка  встретимся  на  нейтральном  месте.  Приезжай  на  смотровую
площадку, на Воробьевы горы, к Университету. Оттуда далеко видно.  Поговорим
по душам. Жду тебя через час? - И снова курлыкающие голубиные звуки,  серый,
в перламутровых переливах зоб, огненно-рыжие бусинки глаз.
   Он вывел из гаража свою черную, слегка осевшую "Волгу". Покатил  к  месту
встречи, освобождая  в  душе  пространство  для  предстоящего  разговора,  в
котором должен был обозначиться план, чьим участником его избрали.  Поставил
автомобиль на влажный асфальт,  перед  розово-серым  Университетом,  который
косо улетал в ветряную пустоту, одинокий и прекрасный,  как  замысел  вождя,
оставившего народу свой прощальный дар.
   Еще  издали,  у  балюстрады,  среди  прилавков  и   одиноких   торговцев,
Белосельцев увидел Гречишникова.  Тот  расхаживал,  заглядывая  на  лотки  с
дурацкими  матрешками,  изображавшими   Горбачева   и   Ельцина,   перебирал
сувенирные платки с двуглавыми орлами. За  его  головой,  падая  в  туманную
синеву, кудрявились склоны,  блестела  река  с  кораблем,  круглилась  арена
Лужников. Москва, среди облаков и брызжущих лучей,  сверкала,  как  огромная
перламутровая  раковина,  с  жемчужинами  храмов,  монастырей   и   дворцов,
окутанная туманами, в легчайшей желтизне наступающей осени.
   - Рад видеть, Виктор Андреевич. - Лицо Гречишникова было розовым.  Свежий
ветер  вырвал  из  оранжевых  глаз  две  слезинки,  в   которых   крохотными
перламутровыми завитками отражалась Москва. Он был одет просто, почти бедно,
напоминая праздного, располагавшего временем пенсионера.  Выпьем  по  кружке
пива, там, где ветер нас не возьмет, - он кивнул на стекляшку, прилепившуюся
на  откосе,  с  надписью  "Хайнекен".  Сквозь  прозрачную  стену  был  виден
затейливый фарфоровый кран, из которого служитель  выдавливал  густую  струю
пива. - Кое-что тебе поведаю там, где не достанет нас чуждое ухо. Они сидели
в стеклянной пивной перед тяжелыми  кружками.  Осторожно  погружали  губы  в
белую, словно сбитые сливки, пену, добираясь до терпкой горечи. На тарелках,
окутанные легким паром, розовели креветки, похожие на маленьких  распаренных
женщин, вышедших из душистой бани.
   Москва  сквозь  стекло  переливалась,   пестрела,   вспыхивала   золотыми
россыпями церквей, полосатыми дымными трубами, стальными кружевами мостов  и
башен. Храм Христа  Спасителя  казался  огромной  золотой  дыней,  созревшей
посреди  города  под  падающими  голубыми  дождями.  Белосельцев,  оглядывая
Москву, любуясь ее женственной красотой, не забывал  ни  на  минуту,  что  в
городе царствует враг. Захватил Кремль,  засел  в  министерствах  и  военных
центрах. Невидимый червь проточил золотистое яблоко столицы,  поместил  свое
тулово среди ее площадей и проспектов, уткнулся  лбищем  в  Спасскую  башню,
окружил тугим хвостом окраины.
   - Я говорил тебе, что все известные методы захвата Кремля  и  отстранения
Истукана от власти недейственны? На выборах спятивший, разделенный на  части
народ, как стадо бычков, торопится к урнам под крики телевизионных пастухов,
под ударами  электронных  бичей.  С  торжественным  видом  ставит  в  листах
каракули, а компьютер хохочет над доверчивыми старушками, выбивая  на  табло
заложенный в него результат?  Военный  переворот  исключен  при  помраченном
сознании офицеров, которые днем в Генштабе планируют победы в несуществующих
войнах, а ночью идут  на  товарную  станцию  и  разгружают  картошку,  чтобы
заработать  на  хлеб.  Этим  офицерам,  чтобы  вернуть  себе   самоуважение,
необходима маленькая победа на маленькой  горной  войне,  а  этого,  как  ты
знаешь, в Чечне не случилось? Народное восстание невозможно, ибо  наш  народ
предпочитает тихо вымирать под пение группы "На-На", нежели браться за  цепы
или вилы и идти  палить  усадьбы  еврейских  банкиров?  Импичмент  не  может
состояться, потому  что  к  каждому  народному  депутату  прикреплен  тайный
советник, который в нужный момент сует  ему  в  карман  конверт  с  зелеными
визитками Джорджа Вашингтона? Остается единственное,  -  Гречишников  сильно
дунул на пену, раскрывая под губами черное зеркальце пива,  которое  тут  же
сомкнулось под пышными белыми хлопьями, - Истукан должен добровольно уйти из
Кремля, передать власть другому, в которого бы верил, как в  сына,  полюбил,
как себя самого? Необходим человек, - назовем  его  условно  "Избранник",  -
кому, не страшась возмездия за смертный грех, Истукан  вручит  чемоданчик  и
ключик? Такой человек  существует?  Его  продвижение  во  власть  составляет
содержание "Плана Суахили", который разработал покойный генерал Авдеев?
   Белосельцев смотрел  на  Москву,  которую  им,  заговорщикам,  предстояло
отнять у врага.
   Толпы, прорывая ряды оцепления, сокрушая солдат  со  щитами,  валят,  как
кипящая смола. По Новому Арбату,  мимо  Манежа,  к  Кремлю,  накатываясь  на
розовые отвесные стены. С красными и имперскими  флагами,  выставляя  иконы,
падая под огнем  пулеметов,  бегут  к  Боровицким  воротам.  Ломают  запоры,
вышибают хрустящие щепки ворот, врываются в Кремль.  Мимо  соборов,  дворцов
яростное, в тысячи  ног,  топотание.  Арсенал,  Колокольня  Ивана  Великого,
Белокаменное теремное крыльцо. В здании Сената,  в  пустом  кабинете,  среди
золота, малахита  и  яшмы  -  Истукан,  больной  и  безумный.  За  ноги,  по
лестницам, головой о ступени,  сволакивают  на  брусчатку,  тянут,  оставляя
липкий  слизистый  след.  Истерзанного,  неживого,   с   вываленным   языком
заталкивают  в  Царь-пушку.  С  ревом  огня,  в  длинном,  косматом  пламени
выстреливают через стену, к реке.  Летит  обугленный,  похожий  на  огромную
ворону, комок. Плюхается в реку  у  Английского  посольства,  качается,  как
груда тряпья, дымя, распуская по воде нефтяную пленку сгоревшего жира?
   -  Наши  враги  умны,  осторожны,  опасливы.  Они  поместили  Истукана  в
непроницаемый кокон из тысячи оболочек. Охраняют его  вблизи  и  на  дальних
подступах. В его кремлевских палатах и на границах страны. Все этажи  власти
заняты, захвачены их клевретами. Охранник и лекарь,  гастроном  и  чесальщик
пяток, командир дивизии и начальник Генерального штаба,  Министр  внутренних
дел и Министр культуры, телевизионный  магнат  и  последний  репортеришка  в
занюханной уездной газетенке. Все,  что  приближается  к  власти,  тщательно
просматривается под лупой, изучается под рентгеном, проверяется на детекторе
лжи. Сто колец обороны, как вокруг Сатурна. Сто слоев защиты, как у  атомной
станции. Не пройти, не проникнуть в  святилище.  Но  Суахили  нашел  проход.
Просчитал прогалы в их обороне. Прочертил  единственно  возможный  лабиринт,
как  в  компьютерных  играх,  по  которому  можно  подойти  к  Истукану,  не
взорвавшись, не  задев  лазерного  луча,  не  возбудив  систему  электронной
защиты.  Гениальность  п