узорными столиками, яростные споры  и  крики,  и  кто-то
бородатый, чернявый, с золотым  толстым  перстнем,  колотил  себя  в  тучную
потную грудь. Там  был  длинный  поезд,  составленный  из  синих  и  зеленых
вагонов, идущий сквозь осенние дубравы Германии, и в купе синий дым папирос,
непрерывный горячечный спор, в приоткрытую дверь заглядывает офицер, похожий
на усатого кайзера, и в дождливом окне с грохотом несутся встречные  эшелоны
с войсками, на открытых платформах колесные  пушки.  И  Финляндский  вокзал,
металлический проблеск дождя, ртутная синева прожектора,  и  кто-то  сильной
рукой подсаживает его на броню, поддерживает  на  скользком  железе.  Гулкий
удар с Невы, звон стекла в ночном кабинете, и в  распахнутые  резные  ворота
уезжает переполненный грузовик - в кузове фуражки, шинели, отливающие  синью
штыки, на кабине водителя расчехленный пулемет.
   Московский Кремль в сиянии  куполов  и  крестов,  деревянная  трибуна  на
площади, мимо проходит полк, матерчатые шлемы и звезды, колыханье  винтовок,
цокающий танец кавалерии, и комэска с красным бантом распушил пшеничные усы,
играет на отточенном лезвии ослепительным зайчиком солнца. Стальные  пролеты
цехов, чугунные колеса и цепи, запах металла  и  смазки,  множество  темных,
натертых графитом лиц, и какая-то женщина в  узком  пальто  улыбнулась  ему,
блеснула линзами толстых очков, направила факел выстрела, и колючая боль под
сердцем, и у самых глаз ребристая автомобильная шина. Зимние голубые  снега,
красные еловые шишки, заваленная снегом скамейка,  и  прелестная  женщина  в
шубке, в собольем боа, ее свежесть, запах духов, чудный поцелуй на морозе, и
на солнечной пышной поляне, рыхля снега, взвиваясь  рыжей  дугой,  пробежала
лисица,  оглянулась  на  них  восторженными  золотыми  глазами.  Кремлевский
кабинет  с  остатками  царской  геральдики,  длинный  дубовый   стол,   лица
соратников с тенями усталости, морщинами упрямства и злости,  с  воспаленным
блеском в глазах, и среди  пенсне,  темных  бородок,  курчаво-седых  шевелюр
спокойный кавказский лик, каштановые густые  усы,  желтоватые  сухие  глаза,
остывшая с выгоревшей сердцевиной трубка, лежащая на стопке бумаг.
   Белосельцев принимал беззвучное  послание,  исходящее  от  полуистлевшего
тела, стараясь угадать его смысл. Тело тосковало, насильно удержанное  среди
другого времени, в котором источилась плоть его  друзей  и  врагов,  любимых
женщин, казненного царя, конармейцев, промчавшихся на разгоряченных конях от
Кавказа до Вислы, рабочих, ливших  бетон  в  основание  волховской  станции,
лисицы, пробежавшей по снежной поляне, рыбы, блеснувшей  в  волжской  волне,
голубя,  кружившего  над  колокольней  Ивана  Великого.  Телу,  пропитанному
ядовитыми соками, было невмоготу оставаться среди иного бытия,  иного  века.
Оно просилось на волю, хотело, чтоб его отпустили.
   Белосельцев  понимал,  что   необратимо   завершилась   огромная   эпоха,
отделившаяся от  остальной  истории,  как  протуберанец  солнца.  И  в  этой
завершенной эпохе кончился он сам,  Белосельцев,  в  самых  сильных,  лучших
своих проявлениях. И его любовь, и служение, и высший смысл бытия сгорели  в
этом таинственном протуберанце, излетевшем из потаенных  глубин  Мироздания,
воплощенном  в  человеке,  чья  мертвая  отвратительная  плоть  повисла  над
эмалированной ванной, продавливая скрученные нечистые полотенца.
   Белосельцев вышел из помещения в соседнюю комнату,  где  Доктор  Мертвых,
забыв о нем,  страстно  говорил  по  телефону,  опровергая  какую-то  теорию
переселения заблудших душ. Покинув лабораторию, он шел под деревьями  парка,
в которые уселась пышная, золотая птица осени.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   Его паломничество к "красным мощам" окончилось унылой грустью  и  больным
разочарованием, словно он побывал в огромном дворце, с колоннами,  статуями,
мраморными  бассейнами,  в  которых  поселились  мокрые  мхи  и   лишайники,
приютились медлительные слепые  улитки,  сновали  юркие,  страшащиеся  света
сороконожки, - кидались под камни разрушенных монументов, свивали  гнезда  в
складках одежд у позабытых гранитных героев. Дворец, в котором  он  побывал,
не имел выхода. В разрушенном куполе пролетали дождливые тучи, и он зарастал
деревьями, скрывался от глаз, погружался в дремучие заросли истории.
   Оставались "белые мощи", уцелевшие  под  спудом  красной  эпохи.  Империя
царей, страна монастырей и погостов, Россия  святых  и  подвижников,  словно
старая фреска, проступала сквозь позднюю  запись,  где  красные  самолеты  и
танки штурмовали мировые столицы, стальные  великаны  в  сияющей  красоте  и
бессмертии, взявшись за руки, вздымали к звездам молот и серп  -  выкашивали
сорняки истории, выковывали новые небо и землю.
   Белосельцеву обещали встречу с иеромонахом,  доживавшим  земную  жизнь  в
Троице-Сергиевой обители. И он ехал теперь к  нему,  дабы  услышать  из  уст
старца слова поучения и  надежды:  станет  ли  Россия  великой,  обретет  ли
осиротелый народ своего вождя и святителя, сможет  ли  он,  Белосельцев,  на
исходе лет успокоить свой сотрясенный рассудок в  лоне  примиряющей  великой
идеи.
   Едва он сел в зеленую электричку с желтыми деревянными лавками, едва  она
отчалила от клокочущего шумливого  перрона,  оттолкнулась  от  Площади  трех
вокзалов  с  Казанскими  белокаменными  палатами,   Ярославским   изразцовым
теремом, Петербургским ампирным дворцом, едва зарябили за окном подмосковные
поселки и дачи, прозрачные лески и дубравы, как  он  почувствовал,  что  его
тело, дух  подхвачены  упорной  невидимой  силой,  которая  несет  вместе  с
другими, окружавшими его пассажирами в одну из  сторон  света,  ту,  что  он
выбрал сам, добровольно, из трех возможных,  разбегавшихся  от  придорожного
камня с привокзальной площади в три разные дали огромной осенней России.
   Перед ним  на  лавке  сидел  смиренный  попутчик  в  линялом  пиджаке,  в
долгополом выцветшем подряснике, из-под которого  выдвигались  большие,  как
кувалды, нечищеные башмаки. Волосы попутчика были связаны в косицу, спрятаны
сзади за ворот. Синие глазки под белесыми бровями не смотрели  по  сторонам,
но пристально и радостно вглядывались в горбушку ржаного хлеба,  от  которой
он отщипывал аккуратные ломтики, совал щепотью в рот, тщательно пережевывал,
двигая рыжеватыми усиками. Батюшка из далекого прихода, ошарашенный Москвой,
оглушенный кликами вокзала, приходил в себя. Поддерживал хлебцем  утомленную
плоть, стремился через пол-России в святую обитель - припасть  к  серебряной
раке Преподобного Сергия, напитать оскудевший дух светом  и  благодатью  для
несения долгого бремени, укрепления  в  пастырском  служении.  Рядом  с  ним
примостился молодой  инвалид  в  камуфляжной  форме,  без  ноги,  с  бережно
подогнутой, приколотой пятнистой брючиной. На груди его желтели две  нашивки
за ранения, висел на орденской ленточке крест.  Глаза  инвалида  остекленело
застыли, блестели  черным  слезным  ожиданием.  Над  бровями  сложились  две
крестообразные морщины. Солдат чеченской войны, оставивший  крепкую  молодую
ногу в лазарете под Шатоем, ехал поклониться Святому Сергию. Вымолить у него
обратно невесту, работу шофера, силу стопы, когда  жал  на  педали  тяжелого
грузовика, рвущего синий воздух на бетонном шоссе. Чтобы оставили его боли в
несуществующей ноге, из которой, как казалось ему, вырастали кусты огненной,
жалящей крапивы.
   Белосельцев с робостью и любовью осматривал окружавший его народ. Все они
собрались в зеленую электричку, расселись по  желтым  лавкам,  стремятся  из
необъятного, клокочущего города в северные пределы, где в  лесах  и  туманах
золотится старинная Лавра, и Святой Сергий поджидает их всех, смотрит из-под
елки, как приближается электричка. И все они - богомольцы, все в  скорбях  и
сомнениях, в хворях души и тела стремятся к целителю, и он,  Белосельцев,  в
смирении, одолев гордыню, в непонимании  мира,  несет  святому  старцу  свою
мольбу и надежду.
   На соседней лавке, удобно разместившись сильными,  раздобревшими  телами,
вольно развернув раскормленные плечи, сидели двое бритоголовых, узколобых, с
мясистыми  щеками.  Расстегнули  напоказ  воротники,   блестели   кольчатыми
золотыми цепями, тяжелыми, как собачьи ошейники.  Тонким  бисером  охватывая
могучие шеи, переливались хрупкие цепочки с крестами. Оба  играли  в  карты,
шлепали о лавку разноцветную масть,  цокали  языками.  Мытищинские  бандиты,
побросав свои джипы, отправились  на  богомолье  к  Преподобному  отмаливать
грехи: душегубство, не праведную,  беспутную  жизнь,  готовую  оборваться  в
ночной перестрелке.  Доберутся  до  храма,  упадут  перед  ракой,  заморгают
мокрыми белесыми ресницами, прося уберечь их от пули, от удавки, от  тюрьмы,
обещая богатые монастырские вклады, возведение часовни в поминание  погибшей
братвы, невинно загубленных душ.
   Там же, поодаль, сидела молодая женщина  в  черном  платочке  с  большими
умоляющими глазами. Держала за руку худосочного мальчика, свесившего с лавки
кривые тонкие ножки. Голова его едва  держалась  на  хрупкой  шее.  Рот  был
полуоткрыт, из бледных розовых губ сочилась прозрачная слюнка. Водяные глаза
бессмысленно и пусто глядели. Маленький выпуклый лобик был  в  каплях  пота.
Мать достала  платок,  нежно  промокнула  сыну  вспотевший  лобик,  огладила
белесый хохолок. Доберется до  святых  мощей,  упадет  лицом  на  серебряную
плащаницу, беззвучно заплачет, моля Преподобного ниспослать исцеление  сыну,
а тот будет безучастно стоять под негаснущей красной лампадой.
   Белосельцев любил их всех, был благодарен, что они приняли его. Всю жизнь
он провел в скитаниях, среди других языков и  народов.  Жертвовал  ради  них
своей жизнью, искал среди них слово истины, и  теперь,  на  скончание  дней,
вернулся к своим, и они, потеснившись,  пустили  его  на  желтую  деревянную
лавку, и нет слаще, чем быть вместе с ними, искать  одну  для  всех  правду.
Нестись в одну вместе с ними сторону, в синие еловые дали, где под деревом с
красными  шишками,  опираясь  на  посох,  стоит  убеленный  старец,  смотрит
любящими глазами.
   Две красотки, озорные, глазастые, зыркали по сторонам,  поводили  пышными
плечиками, лузгали семечки, шевелили румяными  губами,  к  которым  пристала
подсолнечная шелуха. Хихикая,  посматривали  на  бритых  парней  с  золотыми
ошейниками. Крутили туфельками на острых каблучках. Две блудницы,  продающие
за деньги любовь, две смешливые плясуньи,  дарящие  кому  ни  попало  жаркие
любовные ночки, отправились в обитель. Еще издали, на дальнем расстоянии  от
Лавры, начнут кланяться,  виниться,  истово  креститься  на  жаркие  кресты.
Прижмутся лбом к серебряной раке, забормочут  наспех  выученную  молитву,  и
вдруг обе разом разрыдаются, услыша тихое слово прощения. С  растекшейся  по
лицу помадой и тушью  пойдут  из  храма,  всхлипывая,  щедро  подавая  нищим
монеты.
   Тут же дремала немолодая крепкая  женщина,  опершись  на  огромный,  туго
набитый  куль,  перетянутый   шпагатами,   с   биркой   самолетного   рейса.
Возвращалась, утомленная, из челночного рейса, с турецким  товаром,  который
наутро понесет в  торговые  ряды,  предлагая  деревенским  модницам  кожаные
куртки, тисненые сумочки, кружевное белье, ловко хватая деньги, подшучивая и
подмигивая. Над рынком, сквозь деревья, возвышается зелено-белая  колокольня
с часами. У торговки быстрая благодарная мысль о Святителе, у кого  получила
напутствие, кто сберег ее в дальнем  странствии,  сохранил  в  чужой  земле,
указал дорогу в родной городок.
   Белосельцев  прижимался  к  стеклу,  пролетая  мимо  поселков,  деревень,
полосатых полей, желтеющих осенних лесов, думая, сколько народу прежде  него
проделало этот путь, конно и пеше, с обозом или артелью  слепых,  с  царским
поездом или патриаршей каретой.  Все  несли  к  Преподобному  свои  нужды  и
жалобы,  просили  научить,   заступиться,   вдохновить   на   ратное   дело,
благословить на труды и радения. Теперь и он, с опозданием  в  целую  жизнь,
стремится к святому старцу, в надежде на великое поучение.
   У окна, упершись затылком в стену, закрыв глаза, сидел тощий,  вымотанный
до предела мужчина,  с  кожей,  посыпанной  железной  пудрой,  с  огромными,
бессильно лежащими пятернями, на которых  синели  наколки.  Зэк  возвращался
домой, изъеденный туберкулезом, с погасшей душой, брошенный всеми, не  зная,
как жить. Отправлялся к Преподобному покаяться в совершенных грехах, просить
приюта в обители, последнего перед смертью пристанища, чтобы,  задыхаясь  от
боли, истекая холодным потом, на последнем  вздохе  увидеть,  как  сверкнули
кресты и с  них  опустилось  к  нему  белоснежное  диво,  прижало  к  груди,
поцеловало в омертвевшие губы.
   Электричка была ковчегом, где спасался уцелевший от потопа  народ,  искал
желанную сушу. Была космическим кораблем, отчалившим от разоренной  планеты,
в котором скитальцы и странники искали Божественный Рай.
   Одни пассажиры оставались  сидеть,  терпеливо  ожидая  конечной  станции.
Другие входили в вагон, двигались между рядов, и их лица казались знакомыми.
   Прошел нищий  в  слепецких  очках,  выставив  тощий  нос.  Тыкал  клюкой,
выпрашивал подаяние певучим жалобным голосом, засовывал в  карман  монеты  и
мятые деньги. Прошатался, хватаясь  за  лавки,  пьяный.  Блаженно  улыбался,
заходился дикой песней, останавливался, притоптывая башмаками,  куражась,  и
снова шел, ударяясь о лавки, пропадая в стеклянных дверях. Торговец с бабьим
лицом, скопец с  седыми  косицами,  пронес  корзину  с  товаром  -  бутылки,
кренделя, конфеты в цветных обертках.  Углядел  больного  мальчика,  подарил
леденец  в  прозрачной  бумажке.  Прошествовал  милиционер,  неприступный  и
грозный, заглядывал в глаза  пассажирам,  словно  кого-то  искал.  Появились
контролеры с жестяными бляхами. Белосельцев протянул им билет  и  посмотрел,
как мелькают за окном разноцветные осенние дали.
   Электричка стучала на стыках, шелестела в высоте искрящимся  проводом.  И
было неясно, кто машинист. Кто сидит  в  головной  кабине,  сжимая  штурвал.
Усатый вождь в военном  парадном  кителе.  Царь  в  золоченых  ризах.  Лихой
узкоглазый бандит с монгольским желтым лицом. Пьяный веселый шут, горланящий
шальную  песню.  Или  кабина  пуста,  никто  не  стоит  у  штурвала.  Дрожат
циферблаты приборов, стрелка у красной отметки. И на стыке, в крутом вираже,
электричка сойдет с колеи, оттолкнется от лопнувших рельсов и длинной дугой,
сбрасывая желтую искру, уйдет в небеса.
   Очнулся. Электричка остановилась в Сергиевом Посаде. Люди  направились  к
выходу.
   Городок был милый, бестолковый, нарядный, с нелепицей  ухабов,  горбинами
холмов, с малеваньем вывесок, криком пышных,  как  пионы,  торговок,  ссорой
малиновых от вина  мужиков,  с  фиолетовыми,  под  стать  своим  баклажанам,
кавказцами, с рябой остроклювой  старухой,  вцепившейся  в  сухую  клюку,  с
галками, важно, как чучела, сидящими в желтых деревьях, с бетонной  дорогой,
по которой с горки на горку катились забавные экипажи. Белосельцев  двигался
по  улочкам,  среди  домишек,  напоминавших  резные  скворечни,  мастерских,
наполненных старыми замками  и  мотоциклами,  закусочных,  пахнущих  жареным
луком,  среди  пешеходов,  собак,  дуплистых  деревьев,   странным   образом
напоминавших друг  друга.  Радовался  этой  подмосковной  провинции,  словно
нарисованной на клеенчатом коврике веселым, подвыпившим подмастерьем.
   Осенние, напоенные солнцем деревья раздвинулись, и  на  горе,  окруженная
каменными стенами, разноцветная, голубая, цветочно-алая,  словно  лукошко  с
пасхальными яйцами, возникла Лавра. Сказочно-неземная, как райский  небесный
остров,  опустившийся  на  лучах,  окруженный  прозрачным  сиянием   золотых
кустистых крестов. Белосельцев  издалека  восхитился,  поместил  ее  в  свою
распахнувшуюся, наполненную светлым вздохом грудь. Там, в глубине  монастыря
жил Преподобный Сергий, словно птица,  свившая  это  гнездо  посреди  лесной
осенней  России.  К  этой  невидимой  тихой  птице   направил   свои   стопы
Белосельцев, медленно подымаясь на холм.
   Он  приблизился   к   стенам,   где   толпилась,   мельтешила   торговля,
подстерегавшая богомольцев, туристов,  иностранных  зевак,  наплывавших  под
монастырские стены  в  стеклянных  автобусах,  дипломатических  лимузинах  и
джипах.  На  лотках  лежали  потемнелые   иконы   из   деревенских   киотов,
новописанные образа в латунных окладах, крестики, цепочки,  ладанки,  четки,
пасхальные,  выточенные  из  дерева,  яйца,  расписные  матрешки,  цветастые
платки, к которым расторопные торговки подзывали прохожих.
   Подходя к воротам, Белосельцев  почувствовал,  как  трепетал  у  входа  в
монастырь прозрачный  воздух  и  свет.  Над  воротами,  бледная,  голубая  и
розовая, светилась Троица. Голубые ангелы  безмолвно  запрещали,  требуя  от
входящего им одним ведомого знака. Входящий осенял себя крестным  знамением,
троекратно, после каждого преклоняя голову, на  которую  ангелы  набрасывали
незримый покров. Человек преображался, становился воздушней, прозрачней.
   Белосельцев, повторяя движения  худощавой,  в  долгополой  юбке  женщины,
осенил себя крестом. Почувствовал, как осыпался, опал с него  поверхностный,
разноперый слой переживаний, рассеянных мыслей, мерцающих ощущений,  и  душа
вдруг выросла и заострилась, как бутон, в котором плотно,  сочно  стиснулись
лепестки еще невидимого цветка.
   "Господи,  спаси  и  сохрани!"  -  повторил  он  сладкие  слова,  которые
множество раз повторял в счастливые и худые минуты, в мгновения  смертельной
опасности, в ожидании взрыва и выстрела, в остром чувстве совершенного греха
и проступка, в последние  секунды  между  явью  и  сном,  отпуская  от  себя
прожитый день. "Спаси и помилуй"! - повторил он, чувствуя, как губам  хорошо
и сладостно от произносимых слов.
   Местом, которое указал келейник иеромонаха, где должен был поджидать  его
Белосельцев, было подножие колокольни, стройно  взлетающей  вверх,  ярус  за
ярусом,  словно  огромное,  нежно-зеленое  дерево  с  золотой  вершиной.   В
колокольне, под самым солнцем, были часы. До встречи еще оставалось время. И
пользуясь  этим,  Белосельцев  обратился  к  Троицкому  собору,  в   котором
укрывалась рака Святого.
   Белокаменный  собор  был  цвета  домотканого  холста,  с  нежным  узорным
пояском, круглыми, как  белые  печеные  хлебы,  абсидами,  одинокой  золотой
головой, делавшей его похожим на человека в шлеме, в белых, вольно спадавших
одеждах. Это человекоподобное диво  смотрело  на  него  спокойными  золотыми
глазами. Он поклонился собору и вместе с ним золотоголовому  в  белых  ризах
существу,  и  невидимой  усыпальнице  Преподобного,  и  хранимой  в   соборе
рублевской "Троице", и Андрею Рублеву, и Дмитрию Донскому, и бессчетным, как
духи, богомольцам,  прозрачно  и  невесомо,  подобно  птицам,  парившим  над
кровлей собора. Перекрестился и ступил внутрь.
   В соборе царил коричневый, бархатный сумрак, в  котором  глаза  не  сразу
различали тусклые фрески на столпах и на стенах, едва окрашенные, потемнелые
иконы, притихших вдоль стен богомольцев. Эта  темнота  и  коричневый  сумрак
были таинственно-волшебные и чарующие,  как  сумрак  праздничной  новогодней
ночи, с мерцаниями,  тихими  огнями,  сладостными  предчувствиями,  детскими
наивными ожиданиями  чуда.  Нечто  серебряное,  торжественное  и  ветвистое,
окруженное лампадами, пылающими  свечами,  напоминало  убранство  новогодней
елки. Располагалось в углу, у алтаря, источая чуть  слышные  волны  тепла  и
прозрачного света. То была серебряная рака Святого, узорный ларец, в котором
покоились нетленные  мощи.  Витые  колонны  с  шатром  были  увешаны  алыми,
зелеными, золотыми лампадами, которые,  словно  тихие  цветы,  отражались  в
серебре. Смиренный монах перед  ракой  читал  акафист  Преподобному  Сергию.
Женский хор, невидимый, словн