"Его  прокисшими
мозгами управляют наши враги. Неизвестно, что взбредет на ум  параноику.  Мы
должны объединиться вокруг Мэра и сделать  его  Президентом.  Передай  Мэру,
Астрос, я предлагаю ему дружбу и всю полноту поддержки. А  этого  трухлявого
Истукана мы опрокинем,  и  народ,  как  Перуна,  кинет  его  в  реку.  Пусть
посмертно, но его будут судить. Уж мы позаботимся, чтобы суд был открытым  и
честным?"
   Лицо Дочери стало  беспощадным.  Из  округлившихся  глаз  сыпались  рысьи
зеленые блески. Острые ногти впились в кожаную обивку кресла.
   - Когда отец был здоров и силен, этот сучий Мэр бегал на  задних  лапках,
как кобелек. Помню, он  приехал  к  нам  на  дачу  поздравить  отца  с  днем
рождения. Отец  слегка  подвыпил,  спросил  Мэра,  можно  ли  ему  до  конца
доверять, ибо возможны политические осложнения. Мэр ответил: "Доверяйте, как
верной собаке". Тогда отец  взял  костяной  рожок  для  одевания  обуви,  на
длинной рукоятке. Кинул его с веранды в кусты. "Принеси", - сказал он Мэру в
своей обычной шутливой манере. Мэр на четвереньках сбежал с веранды, скрылся
в кустах, полаял там и через несколько  минут,  на  четвереньках  же,  держа
рожок в зубах, принес его отцу. Отец, как верного пса, чесал  его  за  ухом,
кормил ветчиной с ладони. Теперь же, когда отец ослабел, Мэр плетет  интриги
и строит козни. Опять приходил недавно,  клялся  в  вечной  любви,  а  глаза
бесстыжие, лживые? Но все равно, господа,  это  не  повод,  чтобы  устранять
олигархов. Это может  разрушить  хрупкую  систему  сдержек  и  противовесов,
установленную отцом.
   Дочь снова попыталась подняться, и опять Гречишников опередил ее и сменил
кассету.
   - Мне не хотелось прокручивать этот кусок, ибо он мерзкий,  характеризует
этих людей как отвратительных рептилий. Но я  прошу  вас  послушать,  и  это
будет последний мой аргумент.
   Кассета  зазвучала,  послышались  звяканья  тарелок,  стук  вилок,   звон
стеклянных  бокалов.  Белосельцев  уже  догадывался,  каков  будет  фрагмент
записи, насколько он  невыносим  и  оскорбителен  для  самонадеянной  гордой
женщины.
   "Но какова Дочь, сука вероломная!"  -  визгливо  возмущался  Зарецкий,  и
Белосельцев представил, как  ерзали  под  столом  его  ноги  и  на  длинном,
беличьем лице обнажались желтые резцы. "Божилась, что поддержит Премьера,  а
сама за моей спиной снюхалась с Избранником. Неблагодарная сука! И это после
всего, что я для нее сделал!"
   "Мне показывали виллу в Австрийских Альпах, которую ты для нее построил",
- был узнаваем хохоток Астроса, его жизнерадостная интонация.  "Говорят,  вы
уже побывали там вместе? И как прошел ваш медовый месяц?
   - Терпел ее свиную похоть, от которой содрогались Альпы.
   - Когда ей особенно хорошо, она  хватает  тебя  за  ягодицы  и  старается
разорвать надвое.
   - Похотливая сука! Ей мало двоих и троих, ей нужен гарем мужчин.
   - В самые острые, сладострастные  минуты  она  начинает  материться,  как
дворничиха.
   - В постели ей нужны штангисты  и  тяжелоатлеты.  Еще  лучше  танкисты  и
бульдозеристы вместе с гусеничными машинами.
   - У нее на правом бедре родимое пятно, напоминающее дубовый листок.
   - Да  ладно  притворяться  ясновидящим.  Твои  с  ней  похождения  хорошо
известны. У меня есть фотография виллы, которую ты ей построил в Ницце.
   - Я вовремя опомнился. Быть ее любовником  -  слишком  большая  плата  за
акции  коммуникационных  корпораций.  Теперь,  надеюсь,  и  к  тебе   пришло
отрезвление.
   - Сука продажная!.."
   Пленка умолкла. Дочь встала из кресла, бледная, но спокойная. Она подняла
на  Гречишникова  надменные  глаза  и,  холодно,  четко  выговаривая  слова,
произнесла:
   - Вам действительно не  следовало  прокручивать  эту  пленку.  Теперь  ее
содержание будет всегда ассоциироваться  с  вами.  Мы  слышали  голоса  двух
негодяев, грязно говоривших о женщине. Это водится среди мужчин, и не только
в казармах. Но все это  не  дает  мне  повода  дать  волю  личным  чувствам.
Интересы власти требуют,  чтобы  вы  оставили  этих  людей  в  покое.  Будем
принимать их такими, какие они есть. Но и такими они  остаются  полезны  для
власти. Я вас провожу!
   Она выпроваживала их, спускаясь следом по лестнице на солнечную  веранду.
Собиралась распроститься и уйти в далекую гостиную, где  в  лучах  вечернего
солнца светился драгоценный, из узорных стекол, абажур. Но к дому  из  аллеи
вынырнул  кортеж   лакированных   темных   машин.   Из   черного   лимузина,
поддерживаемый охранниками, тяжко, повисая на  их  сильных  руках,  поднялся
Президент.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

   Истукана под руки ввели на веранду, опустили в плетеное  кресло.  Нога  в
мягкой туфле, криво поставленная на пол, причиняла  ему  неудобство.  Долго,
напрягая все силы, он сдвигал ее, пока она не заняла естественное положение.
   Убедившись, что он плотно уселся и все его  грузное  тело  расплылось  по
креслу, охранники ушли с веранды. Встали внизу у ступенек,  где  переливался
черной горой стекла и металла президентский лимузин и в хвост  ему  причалил
огромный, словно из черного кварца, фургон реанимационной машины.
   Истукан молча сидел в кресле, тяжело дыша. Его губы были в лиловых пятнах
распада, обвислые щеки сплошь покрывала  красно-фиолетовая  сетка  лопнувших
капилляров. Было видно, что он страдает.  Боль  перекатывалась  в  нем,  как
пузыри газа.
   - Вот, дочка, заехал к тебе по пути в больницу? Думаю, вдруг не увидимся?
Каждый раз как последний? Хотел на тебя посмотреть? - выговорил он с трудом,
выплывая из своей боли, как всплывает на поверхность мертвая рыба.
   - Тебя мучают боли. Врачи сказали, что нужно лечь и они  снимут  боль.  -
Дочь подошла  к  нему,  приобняла  за  опавшие  плечи,  поправила  сбившийся
воротник. А он поймал ее руку  и  прижал  к  своим  расплющенным,  пятнистым
губам.
   - Везде больно? В голове, в  сердце,  в  желудке?  Грызет  меня  изнутри?
Проточил внутри нору, ходит и грызет в разных местах? Ночью не сплю от боли,
слышу, как он хрумкает, сгрызает кости, кишки? Как дикобраз? Говорят, в  аду
боль адская? Какая же она в аду, если тут, на земле, терпеть ее невозможно?
   Они держались за руки, словно  хватались  один  за  другого,  не  замечая
присутствия посторонних людей, которые значили для них в минуту  расставания
не больше, чем окружавшие их  предметы.  Белосельцев  смотрел  на  больного,
обескровленного страданиями  человека,  ничем  не  напоминавшего  яростного,
неукротимого  лидера,  в  своем  безудержном  стремлении  столкнувшегося   с
невидимой, неодолимой преградой, расплющившей его лицо, разбившей внутренние
органы, переломавшей вдребезги кости. Он старался понять, с какой неодолимой
стеной произошло столкновение. Отпечаток какого препятствия  виден  на  этом
разбитом, сиренево-синем, как гематома, лице. Какой ужас  поселился  в  этой
яростной бесстрашной душе.
   - К тебе стремлюсь, дочь? Ты моя плоть и кровь? Понимаешь  меня  душой  и
сердцем? Старшая, сестра твоя, пустяками набита, мишура в  ней,  все  что-то
выклевывает по-мелкому? Мать наша совсем растерялась, квохчет, как клуша над
гнездом? Жалко ее?  Ты  одна  мне  помощница  и  советчица?  Все  твердят  -
"преемник, преемник"? Ты - мой преемник, тебе бы  отдал  власть?  Ты  ее  не
уронишь, дальше понесешь и возвысишь?
   - Ты ее сам понесешь, папа? Подлечат тебя доктора и - опять молодец?
   - Сил нет? Устал терпеть? Чуть меня накачают, а на другой  день,  как  из
дырявого мяча, воздух выходит? Врачи в смерть не пускают,  держат  на  самом
краю? Может, теперь отпустят? Заехал тебя повидать?
   Он прижался щекой к ее теплой руке с беззащитностью  обиженного  ребенка.
Белосельцев изумлялся, видя перед собой человека, которого  история  избрала
для своей сокрушительной, жестокой  работы.  Насадила  его,  как  отточенное
острие, на древко, вонзила в горбатую  спину  усталого  кита,  и  тот  истек
кровью, вывалился  недвижной  горой  на  берег.  Огромная  эпоха  кончилась,
умерла. Вместе с убитой эпохой умирает ее убийца, застрял  в  мертвой  туше,
как заржавленный гнутый гарпун. А история равнодушно  от  него  отвернулась.
Рыщет где-то в стороне, среди других народов. Выбирает себе героя,  потрясая
в небе сверкающим острием. Белосельцев смотрел на того, кого считал исчадием
ада, главным виновником постигших страну несчастий. Теперь  он  испытывал  к
этому человеку подобие жалости.
   - Они все меня ненавидят!.. Я у  них  отнял  власть,  а  они  пальцем  не
шевельнули, чтобы ее удержать!.. Жалкие, дряхлые, пошлые, погубили страну!..
Вцепились в нее худосочными  лапками?  Сосали,  как  комары,  сквозь  тонкие
трубочки!.. А я их смахнул!.. Я спас в Советском Союзе все, что  можно  было
спасти!.. Всю гниль и отбросы отсек!.. Они хотят меня судить  за  Беловежье,
хотят повесить на беловежской сосне? Но если бы не я, нас бы давно разорвали
узбеки, заполонили таджики, захватили казахи? В Кремле сидел бы толстобрюхий
бай в тюбетейке, в Госплане разлегся бай в чалме, а в  Политбюро  верховодил
шашлычник в кепке?  Мы  уже  шли  под  откос,  распевая  песни  о  торжестве
коммунизма, а я отцепил вагоны, в которых сидели подонки? Мы уцелели, а  они
кувыркаются, и никто из них не спасется? Я один, своими  руками,  и  поэтому
руки в крови!.. - Он с трудом поднял свою руку.
   - Я расстрелял Парламент, полил Москву кровью? Но  эта  малая  московская
кровь остановила большую, российскую?
   Хасбулатов с  Руцким  хотели  гражданской  войны?  Честолюбцы,  предатели
хотели раскола армии? Если бы они победили, не было бы больше России? Я  дал
приказ танкам - и они убили много людей? Они мне  снятся,  я  кричу  ночами,
прошу у них прощения, а они кидают в меня своими  оторванными  головами?  Но
все, что я сделал тогда, сделал не для себя, для России?
   Я взял на себя страшный грех, но взял во имя России!..
   Я разгромил Чечню, послал на Грозный воздушную армию,  разрушил  чудесный
город. Но Дудаев был наркоторговцем, отрезал головы русским рабам, собирался
взорвать Кавказ, и если бы не войска,  штурмовавшие  в  кровавую  новогоднюю
ночь столицу бандитского государства, то сегодня  абрек  с  Кавказа  мог  бы
зайти в любой русский дом, силой взять дочь и жену, насиловать их на  глазах
распятого на стене хозяина.
   Казалось, болезнь на время оставила Истукана. Глаза  расширились,  в  них
загорелся сухой страстный блеск. Дряблые мускулы наполнились сочной силой, и
он сумел оторваться от кресла. Стоял, рослый, тяжелый, словно под ним был не
пол деревянной веранды, а броня танка, а кругом ревели восхищенные толпы. Он
вызывал на поединок весь мир, не выпускал из  рук  доставшуюся  ему  однажды
власть. И если ему было суждено умереть, он был готов  унести  с  собой  под
землю весь белый свет - с  Кремлем,  с  Москвой,  с  Волгой,  чтобы  они  не
достались другим.
   - Где мои соратники, помощники, верные советники?.. Все оказались дрянью,
идиотами, предателями!..  Я  их  приближал,  возвышал,  показывал  миру  как
великих реформаторов и творцов, как "птенцов гнезда Петрова", а они один  за
другим спивались, проворовывались, перебегали к врагам, и я их выкидывал  на
свалку, где они до сих пор гниют.
   Недоучка-газетчик, я хотел сделать его рупором великих  идей,  свидетелем
исторических деяний, - он был хорош только в бане, с бутылкой пива и воблой,
за что в народе  его  прозвали  "Полторанька".  Казуист,  теоретик,  кому  я
поручил  создать  идеологию   великого   государства,   снабдил   небывалыми
полномочиями - в его рыбьей костяной голове зрели только  мелкие  интриги  и
пакости, он вызывал у народа чувство гадливости, за  что  его  сравнивали  с
венерической болезнью - "Бурбунис". А  этот  гогочущий  жизнерадостный  хам,
которому я поручил начать реформу промышленности и  который  украл  половину
страны, поссорил меня с народом, за что метко был назван  "Хамейко".  А  мой
вице-президент, что в бане тер мне спину и клялся в вечной  любви,  а  потом
предал меня. А вероломный чеченец, кого я сделал вторым человеком в России и
кто возомнил себя Сталиным, подражал ему своей жалкой трубкой - он затеял  в
Москве кровавую свару, хотел, чтобы я унаследовал судьбу Чаушеску. А Главный
Охранник, червяк, которого я  подобрал  на  дороге,  отмыл,  надел  на  него
лампасы, дал ему власть, что не снилась  самому  Берия,  -  он,  как  мелкая
шпана, предал меня, ославил в своих холуйских мелкотравчатых  записках.  Они
все ненавидят меня, ждут, когда я уйду. Они выкопают меня из  могилы  и  мой
труп кинут на растерзание собакам. Боюсь за тебя! - Он обнял Дочь,  прижимая
ее к себе, заслоняя от ужаса. - Вся их ненависть  падет  на  тебя.  Не  верь
никому.
   Зарецкий и  Астрос  первыми  тебя  предадут,  взвалят  на  тебя  все  мои
прегрешения. Нужен заступник, защитник. Тот,  кому  бы  я  мог  передать  не
только власть, но заботу о тебе и о матери. Кто мог бы заставить всю сволочь
сидеть по углам. Есть такой человек, ты знаешь. Я ему верю, вижу его  душой.
На него положись?
   Белосельцев, услышав тоскующую безнадежную исповедь Истукана, не  испытал
к нему ненависти, но лишь странное, мучительное сострадание. Перед ним стоял
человек, обреченный на Ад. Расставался с  земным  бытием,  с  травой,  синим
небом, с цветущей душистой клумбой, с женой и дочкой,  с  земными  деяниями.
Через минуту охрана поведет его к  черной  машине,  которая,  как  катафалк,
помчит его в морг, где его уложат на  холодный  мраморный  стол,  молчаливые
хирурги вонзят ножи,  вырвут  из  остывшего  трупа  черную  изрытую  печень,
фиолетовое, в рубцах и кавернах, сердце, станут возиться и хлюпать, проникая
руками в резиновых перчатках во все углы его мертвого тела.
   - Давай я тебя поцелую? Прости меня,  дочка.  -  Они  обнялись,  стоя  на
солнечной веранде, и было видно, как по щекам Истукана бегут слезы.
   Охранники бережно взяли  его  под  руки,  свели  по  ступеням,  осторожно
посадили в  машину.  Кортеж,  мерцая  темными  стеклами,  объехал  клумбу  и
удалился в аллею, мигая рубиновыми хвостовыми огнями.
   Дочь вернулась на веранду.
   - Я согласна с вашими предложениями. Даю согласие на устранение Астроса и
Зарецкого. Держите меня в курсе дела.
   - Каждый шаг буду с вами сверять, - скромно  ответил  Гречишников,  целуя
протянутую на прощание руку.
   Они выехали из усадьбы. Помчались по голубому вечернему шоссе.  Навстречу
с шелестом мелькнул лимузин. Остановился перед  узорными  воротами  усадьбы.
Медленно въехал под деревья.
   - Избранник, - сказал Гречишников, и глаза его торжествующе сверкнули.
   Белосельцев устал от обилия невероятных впечатлений. Хотелось уединиться,
закрыть  глаза.  Он  попросил  Гречишникова  доставить  его  домой,  но  тот
произнес:
   - Все великое делается молниеносно. Ты мог сегодня увидеть, каким  темпом
развиваются события. "Проект  Суахили"  обретает  дополнительное  ускорение.
Сейчас ты пересядешь в машину Астроса, и вы навестите Граммофончика. Он  уже
ждет вас.
   У Триумфальной арки их "мерседес" остановился, но не  прождал  и  минуты,
как к нему причалил высокий короб джипа. Дверь тяжелой машины  растворилась,
и Белосельцев нырнул в темную бархатную глубину. На велюровых сиденьях сидел
Астрос. Дружелюбно усмехнулся, сунул пухлую теплую руку.
   - Граммофончик пригласил нас  к  себе.  Я  предложил  ресторан,  но  жена
пришила его к подолу и, как собачку, выводит два раза в день  погулять.  Что
ж, посмотрим его новое жилище. Говорят, он собрал в  запасниках  Эрмитажа  и
Русского музея отличную коллекцию живописи.
   Купив по дороге букет белых роз - "для мадам", как  выразился  Астрос,  -
они нырнули в старые переулки, где в  окружении  особняков,  уютных  храмов,
милых московских двориков, властно отодвинув их в сторону, окружив очищенное
пространство высокой чугунной оградой, высился блистающий дом,  заостренный,
со множеством куполов и башен, драгоценно застекленный, похожий  на  ледяной
кристалл,  победно  вонзивший  в  небо  отточенную  вершину.  В  этом  доме,
презревшем робкую архитектуру старой Москвы, утверждая  победу  агрессивного
стиля, поселилась новая победившая аристократия.
   Целый  этаж  занимал   лидер   преступной   группировки,   контролирующий
московские вещевые рынки.  Несколько  соединенных  вместе  квартир  выходили
сразу на все четыре стороны света, и оттуда властный  хозяин  мог  созерцать
Кремль, Академию наук, Останкинскую башню и Дом Правительства. Еще один этаж
занимал архиепископ, которого прочили в Патриархи и который, приезжая  домой
на черном "кадиллаке",  протягивал  шоферу  для  поцелуя  пышную,  усыпанную
перстнями руку. Огромную квартиру подарил своей любовнице известный  банкир,
устроив ей  спальню  из  янтаря,  ванную  из  родосского  мрамора  и  зимний
тропический сад, в котором летали живые бабочки. Женщина жила уединенно,  но
иногда ее видели ночью - без одежды стоящую на балконе,  будто  собиравшуюся
полететь к рубиновым звездам Кремля. Тут же поселился богатый азербайджанец,
о ком поговаривали, что он - торговец наркотиками. К подъезду  его  провожал
взвод  русского  спецназа,  короткими  перебежками  прочесывая  маршрут,  по
которому быстро проходил маленький  черный  человечек  на  кривых  ногах,  с
огромными, как собачьи хвосты, бровями.  Рядом  обитал  Министр  труда,  чья
родня  переселилась  в  Америку,  и  он  жил  одиноко,   изредка   устраивая
празднества, куда съезжались  прелестные  длинноногие  женщины,  похожие  на
манекенщиц Юдашкина. Среди этих вельможных персон жил Граммофончик,  занимая
не полный этаж, но лишь ту его часть, что смотрела поверх  железных  крыш  и
церковных  куполов  в  туманную  московскую  даль  с  останкинским  шприцем,
который, наполнясь ночью голубоватым раствором, вонзался в больную  набухшую
вену Москвы.
   - Можно  навестить  великого  отшельника  и  мудреца?  -  спросил  сквозь
кожано-стальную  дверь  Астрос,  когда  звонок,  мелодичный  как   клавесин,
воспроизвел мелодию Скарлатти и в отворившуюся дверь глянуло  лицо  хозяйки,
молодящееся, сочное от целебных примочек, млечно-румяное от искусного грима,
с пикантной родинкой над смешливой губой.
   - Здесь чертог уединенных грез и размышлений? - переступил порог  Астрос,
вручая хозяйке пышный букет роз, удостаиваясь обворожительной  улыбки,  судя
по которой его здесь любили и ждали.
   - Он слегка нездоров и расстроен, - шепотом, указывая глазами на  длинный
коридор  с  далекой  светящейся   гостиной,   произнесла   хозяйка,   слегка
приоткрывая слабо застегнутую блузку, в которой едва умещалась свободная, не
стесненная грудь. - Мы постараемся его не утомлять, верно?
   - Не слушайте ее! - раздался издалека  громкий,  знакомо-трескучий  голос
Граммофончика, нетерпеливо требовавшего к себе гостей.  -  Она  мучает  меня
своими таблетками, охраняет, как овчарка!
   Эти последние слова он произнес, когда гости переступали порог  гостиной.
Протягивал им длинные, с трепещущими пальцами руки.
   - Мы пришли навестить вас, засвидетельствовать наше почтение. Ваш уход из
общественной жизни ощущается нами как утрата. Нам не хватает вас, не хватает
вашей кипучей энергии, вашего неутомимого интеллекта. Без вашего  романтизма
общественная жизнь стала черствей, эгоистичней, бедней. Мы  пришли  окропить
себя "живой водой" ваших мыслей и чувств. -  Все  это  Астрос  произнес,  не
выпуская из рук трепещущие персты Граммофончика, и  тот,  полузакрыв  глаза,
благосклонно внимал, и было видно, что он испытывает наслаждение.
   - Всему свое время, свои сроки, - печально улыбнулся он, - новые времена,
новые герои,  новые  гимны.  Этика  мудреца  и  стареющего  политика,  этика
утомленного жизнью патриция состоит в том, чтобы вовремя  отступить,  уехать
из  многошумного  Рима,  уединиться  на  вилле,  провести  остаток   лет   в
благословенном одиночестве, в размышлениях, среди любимых статуй и  свитков,
разглядывая трофеи галльских походов. Уходить надо величественно и