щука  выскочила  из  воды  и
понеслась, распарывая гладь, кружась веретеном и белея брюхом. Она  догоняла
лодку, хлюпала плавниками, взвилась  за  кормой  и,  перелетев  через  Анину
голову, сорвалась с крючка и гулко шлепнулась на  днище.  Заходила  ходуном,
свиваясь скользкой зеленой змеей, разевая бледную пасть. Жабры ее пламенели,
слизь  летела  дождем.  Аня,  поджав  ноги,  смотрела  со  страхом   на   ее
черно-серебряные перья, на злые, в мелком солнце глаза, а потом вдруг  молча
кинула на нее телогрейку, и щука билась, вздувала материю.
   Белосельцев сидел в качающейся, пляшущей лодке и думал:  "Люблю,  на  всю
жизнь люблю".
   Он отбросил телогрейку, рыба лежала, вздрагивая плавниками.
   Они поймали  еще  одну  щуку  и,  вернувшись  домой,  стали  варить  уху.
Белосельцев  в  саду  потрошил  рыб,  вырывая  из  них  пузыри  и   кровавые
внутренности, кромсал на куски  сочное  мясо,  кидал  в  чугун  с  кипятком.
Василий Егорович и  комбайнер  Драгунок  купили  в  магазине  водку,  и  они
вчетвером на вольном воздухе ели пылающую уху. И Белосельцев, забывая  есть,
любовался,  как  черпает  она  из  котла  и  несет  окутанную  паром  ложку,
осторожно, по-звериному дует, пробуя огненный отвар.
   В Псковском музее Ане поручили раскопать  один  из  древних  могильников,
тянущихся длинной мягкой грядой за Малами.
   - Прямо этот копать? - спросил Белосельцев, глядя на колокольчики.
   - Копай. Тут глубина небольшая. Метра полтора,  не  больше.  Копай,  а  я
зарисую могильник.
   Она устроилась в тени куста, раскрыла альбом, принялась  рисовать,  а  он
кинул рубаху в рожь и взялся за лопату. Подсек сверху дерн,  поднял  его  на
лопату вместе с цветами и отнес аккуратно в сторону. Быстро срыл слой темной
живой  земли  с  корнями  травы,  куколками,  личинками  жуков,   муравьями.
Несколько плоских камней вывалилось на траву, а  потом  пошла  рыжая  пустая
земля. Он копал, подставляя спину жаркому солнцу, а грудь  -  поднимающемуся
из ямы холоду.
   - Не устал? - спросила Аня, оканчивая рисовать, подсаживаясь к краю ямы.
   - Скажи, кто тут может лежать?
   - Это славянский курган. Восьмого или  девятого  века.  Сюда  с  юга  шли
кривичи и оседали среди финнов. Пойди по этой земле, и сплошь курганы.
   - Наверное, и полю этому тысяча лет. И зерна эти  ржаные  от  тех  первых
зерен. И кустики эти выше не вырастали. И уже на другой год после погребения
курганы были такими же круглыми, зелеными, мягкими.
   - Копай теперь осторожнее, и шире, шире.
   Он выкопал просторную глубокую яму, и  его  сменила  Аня.  Широким  ножом
стала осторожно рыхлить землю. А он лежал с краю, глядя, как рушатся в  небе
башни облаков.
   Через пару часов они откопали скелет, мучнистый и белый, словно на черную
землю кто-то насыпал из кулака соль,  нарисовал  позвоночник,  ребра,  ноги.
Только череп был тяжелый и твердый, полный холодной земли,  с  яркой,  почти
жемчужной улыбкой сохранившихся целых зубов.
   Аня кистью сметала прах со скелета  и  среди  черных,  как  гнилая  кора,
остатков одежды разыскала  несколько  стеклянных  позолоченных  бусин,  а  у
черепа - нежное, зеленое, свитое из тончайших бронзовых проволочек  височное
кольцо.
   Аня зарисовывала открытую могилу, обмеряла ее, делала записи.  Он  держал
на ладони бусины, всматриваясь остро в салатовую зелень кольца, после тысячи
лет увидавшего снова солнце.
   - Женщина. И, должно, молодая. Все  зубы  целы.  Отчего  она  умерла?  От
болезни?
   - Не знаю, - ответила Аня,  сосредоточенно  рисуя,  а  кончив,  завернула
находки в пакет, надписав число и место раскопа. Они лежали, касаясь руками,
у самой ржи. Из раскрытой могилы  подымался  чуть  видимый  пар.  Озаренная,
синела земля. Ветер летел по ржи, прокладывая седую дорогу. Кони паслись  на
далеком зеленом бугре. И он верил и знал, что ничто  не  кончается,  что  их
жизнь на земле - вечное возрождение, и в этом мелком серебристом  дожде  все
бродит белолицая дева с наполненными солнцем глазами. Ее розовый локоть  был
у самого его лица, испещренный следами травинок. Он осторожно тронул его.
   Они стали собираться домой. Он уложил череп в  могилу,  забросал  землей,
заложил камнями, принес плоский дерн с колокольчиками.  Они  возвращались  в
Малы. Аня была тиха и задумчива. А он, неся на  плече  лопату,  шел  следом,
боясь потревожить ее словом.
   Ночью они отправились к озеру жечь костер. Аня сидела  у  огня  на  сухом
песке, вся легкая, готовая загореться от гудящего пламени. Над ней озарялась
мохнатая ветка с шишками и  снова  гасла.  Белосельцев  выхватывал  из  огня
раскаленные головни и швырял их в озеро. Красно-золотая гудящая змея  летела
в синеву. Встречалась со своим отражением и с хлюпаньем гасла.
   Он приволок из леса ворох сухих, с неопавшими  листьями  веток,  кинул  в
костер. Пламя погасло,  стало  темно,  а  потом  вдруг  взметнулся  огромный
горячий шар света, озарил глубоко лес со стоящими тонкими травами,  соснами,
зеркальную воду и шумно унесся в крону, оставив после себя гаснущий  красный
пепел.
   Они ушли от костра вдоль берега.  На  них  из  тьмы  наплывал  сарай.  По
густому, стоящему тут аромату  Белосельцев  понял,  что  сарай  полон  сена.
Оцарапав руку о чертополох, он отворил створку  ворот  и,  осыпая  скользкое
лесное сено, вскарабкался вверх.
   Сердце его редко ухало, на руке саднила царапина. Он  чувствовал  в  себе
силу и легкость и еще тревожное знание того, что сейчас произойдет.
   - Ты где? - спросила она из тьмы.
   - Я здесь. Иди сюда.
   - Зачем?
   - Иди, говорю. Здесь сена полно.
   - Я не хочу.
   - Подымайся!
   - Мне колко. Ой, я срываюсь!
   - Давай сюда руку.
   Он нащупал в темноте ее ладони, ухватил их и взметнул ее с  силой  вверх,
успев разглядеть в дырявую крышу горсть ярких звезд.
   Он целовал ее, задыхаясь от звона  и  шелеста  сена,  от  ее  прерывистых
вздохов, от гулких и тяжелых ударов своего ставшего огромным сердца.  Больше
не было тьмы, все вокруг разгоралось медленным бледным светом.
   Холодные струи воздуха, перетекая через колья, падали ему  на  грудь.  Он
открыл глаза: небо сквозь дыры было мутно-серым.  Аня  спала  на  его  руке,
свернувшись в сене, как птица, ровно дышала, запорошенная густо  травинками.
Он тихонько высвободил руку, прошел по сену и соскользнул  вниз.  Луг  дымно
светился,  покрытый  цветами,  распустившимися  на  рассвете.  Над   соснами
огромно, бесшумно желтела заря, и уже запевали птицы.
   Солнце вставало в горячих холмах, туман улетал от воды, и там, внизу, как
маленькие черные смерчи, пронеслись утки?
   Он услышал резкий нарастающий  звук,  какой  издает  набирающая  скорость
электричка метро, врезаясь в узкую горловину туннеля.  Голова  запрокинулась
от невыносимых перегрузок, словно он сидел в кресле  падающего  космического
корабля, окруженного сферой огня. Очнулся от удара о землю. В руках его  был
фарфоровый черепок с алым лепестком цветка, и то место в бурьяне, откуда был
взят  черепок,  обнаруживало  узкую,  уходящую  в  глубину   скважину.   Она
стремительно сужалась, смыкалась, будто рана, из которой выхватили кинжал. В
эту скважину утекала бело-голубая молния исчезнувшего сгоревшего времени.

***

   Белосельцев обернулся. За его спиной стоял  Гречишников  в  блестящем  от
дождя плаще, а чуть поодаль,  в  бурьяне,  у  покосившейся  ограды  кладбища
стояли Буравков и Копейко в таких же глянцевитых, блестящих, ниспадающих  до
земли плащах.
   - Ну наконец-то, Виктор Андреевич, нашли тебя. Кого ни спросишь: "Видали,
был здесь недавно, а куда пошел, не знаем". Хорошо, Копейко казачьим  чутьем
догадался.
   Белосельцев с помутненным сознанием, словно только что пережил  контузию,
поднимался, держа в руках черепок.
   - Ты уж извини, Виктор Андреевич,  что  не  дали  тебе  отдохнуть.  Очень
срочно. Начинаются большие  дела.  Без  тебя  никак  невозможно.  Сейчас  на
аэродром, самолет уже ждет, а  оттуда  в  Москву,  во  Внуково.  Там  другой
самолет. Летим вслед за Избранником в Сочи. У теплого моря обсудим  насущные
задачи. Так мало людей с головой, с  интуицией,  с  аналитическим  даром,  с
боевым и мистическим опытом. Очень на тебя рассчитываем.
   Можно было бы кинуться вниз по склону к серой холодной Пскове,  упасть  с
разбега в воду, чтобы головой удариться о донный камень,  и  вся  его  жизнь
вытечет красной влагой, смешается со студеной водой. Можно  проскочить  мимо
этих троих в блестящих плащах, перемахнуть через ограду  кладбища  и,  виляя
среди могилок, жестяных линялых веночков, ускользнуть от  преследования.  Но
там, куда он стремился, сквозь редкие деревья блестели черные  автомобили  и
просматривались фигуры охраны. Можно удариться грудью о землю,  вонзиться  в
толщу времени, ускользнуть от ненавистных преследователей,  превратившись  в
тонкий  язык  огня,  скользнуть  в  незаметную,  уходящую  в   бесконечность
скважину. Но она срослась, ее  сдвинули  намертво  континенты,  и  земля  не
пускала в себя. Он медленно нагнулся, опустил на  землю  черепок  с  красным
лепестком, приложив его к оставленному отпечатку.
   Я готов, - сказал обреченно, делая шаг им навстречу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

   На трех автомобилях  они  приехали  на  военный  аэродром  среди  белесой
моросящей равнины, где  под  мелким  металлическим  дождем  мокли  десантные
транспорты и  стоял  готовый  к  взлету  двухмоторный  самолет  "Аэрофлота".
Охранники из хвостовой машины охватили кольцом самолет. Белосельцев вышел  и
смотрел, как Гречишников прощается  с  незнакомыми  молчаливыми  спутниками,
обнимает их, и до слуха его долетели слова:
   - Спасибо, мужики, за поддержку? Еще повидаемся?  Таможню  поставьте  под
наш  контроль,  скоро  потребуются  большие  деньги?  А   то   дворцы   себе
понастроили, думают, их  с  самолета  не  видно.  А  мы  им  аэрофотосъемку,
засранцам?
   Командир корабля в форме гражданского летчика рапортовал Гречишникову:
   - Товарищ генерал, машина к взлету готова. Разрешите взлет.
   - Разрешаю, - и,  шелестя  своим  глянцевитым,  черно-серебряным  плащом,
тяжело полез на борт. Копейко пропустил вперед себя  Белосельцева,  заслоняя
его спиной от пустынного туманного поля, оставляя для движения  узкую  линию
вверх по ступенькам, в овальную дыру самолета.
   Самолет был пуст. Все они разместились в  переднем  отсеке  со  столиком,
стягивали влажные  плащи,  разминали  мускулы,  крутили  шеями,  поглядывали
дружелюбно на Белосельцева, ради которого и совершили утомительный рейд.
   - Часика полтора - и в Чкаловском. Там по Щелковскому до кольцевой  и  до
Внуково, ну - еще часок. Как раз укладываемся с запасом,  -  удовлетворенно,
глядя на золотые часы, произнес Гречишников. - Правильно, Виктор Андреевич?
   От   него   исходило   благодушие   доброго   доктора,    говорящего    с
выздоравливающим пациентом, и ничто не  напоминало  жестокого  экзекутора  в
темном берете, стоящего на вершине вознесенного над Печатниками эшафота.
   Самолет задрожал всеми  своими  перепонками,  алюминиевыми  пластинами  и
заклепками, раздул на крыльях два прозрачных стальных одуванчика и  взлетел.
В разрывы туч, косо, словно оторванная  от  земли  тусклая  жестяная  лента,
мелькнула Великая, белая звонница Вознесения, окруженная желтыми  деревьями,
Кремль с Довмонтовым городом, где когда-то находился раскоп, и все кануло  в
мутных облаках, теперь уже навсегда.
   - Ну что, коллеги, после хлопот и переживаний не мешало бы  расслабиться.
Так ведь, Виктор Андреевич? - Гречишников потирал  замерзшие  руки.  Тут  же
появился молодой миловидный стюард, расставляя на  столике  тарелки,  рюмки,
разнообразную рыбную и мясную снедь, ставя в специальное кольцо,  на  случай
воздушной тряски, бутылку молдавского коньяка.
   - Водички надо? - спросил он с манерами любезного официанта.
   - Боржомчика, если можно, - попросил Буравков и нетерпеливо  потянулся  к
бутылке.
   - Ну что ж, дорогие братья, вот мы и снова вместе. -  Гречишников  поднял
круглую рюмку, в которой колыхался коричнево-золотой коньяк.  -  Нам  нельзя
разлучаться, нельзя таить друг на друга обиды. Только вместе, единой  волей,
едиными духом и разумом мы достигнем поставленных  целей.  За  нашего  друга
Виктора Андреевича, за его благополучие и здоровье!
   Все чокались  с  Белосельцевым,  радуясь  его  возвращению.  Пили,  жадно
закусывали. Белосельцев пил и ел со  всеми,  послушно  следуя  воцарившемуся
настроению, равнодушно взирая на  круглый  иллюминатор,  освещавший  трапезу
синевой высокого неба. Через несколько мгновений его трое  спутников  словно
забыли  о  нем.  Теперь  они  говорили  о  войне,  которая  началась,   пока
Белосельцев улетал с земли в другие галактики.
   -  Все-таки  не  уверен,  что  план  Генштаба  разделить  на  две   части
группировку - и одну двинуть в Грозный, а другую в горы, в Аргунское, -  это
идеальное решение. Тут явное распыление сил. -  Буравков  покачивал  тяжелым
носом над коньячной рюмкой. - Надо было  одним  кулаком  бить  по  Грозному.
Грозный взяли - победа!
   - Победа будет. Я звонил  в  штаб  группировки,  наступление  развивается
нормально, в сроки укладываются.  -  Копейко  молодцевато  приподнял  плечо,
словно на нем все еще красовался золотой казачий погон.  -  Важно  другое  -
народ доволен. Делали  замеры  по  всем  губерниям.  Одно  говорят:  "Добить
чеченцев в их логове. Отомстить за взрывы в Москве. От Грозного  -  чтоб  ни
камушка". Мы можем себя поздравить, победитель будет царем. Народ на руках в
Кремль внесет.
   - К концу января, перед началом  парламентских  выборов,  Грозный  должен
быть взят. - Гречишников  надавил  кулаком  на  столик.  -  К  концу  января
Избранник должен в Грозном принять "Парад Победы". А  Басаев  с  Хаттабом  в
клетках должны быть отправлены в Москву  и  размещены  в  зоопарке  рядом  с
гиенами. Чтобы показывать детишкам, как они там будут грызть тухлую  падаль.
Хочу отметить работу ваших телеканалов. Теперь, когда мы отняли их у Астроса
и Зарецкого, они работают на Победу.
   - Ты послал людей в войска, чтобы они, по  мере  продвижения,  брали  под
контроль нефтеприиски? - обратился к Буравкову Копейко. - Чтобы там "леваки"
не пристроились. Захватываем  скважину,  берем  под  охрану  и  наливниками,
цистернами гоним ее сразу в Ставрополь. А то, я смотрю,  зашевелились  жучки
из Лукойла и Сибнефти. Не пускать их в войска!
   - Кто сунется, сам нефтью станет, - угрюмо усмехнулся Буравков.
   - Ну что ж, друзья, за Победу! - Гречишников поднял рюмку, в  которую  из
иллюминатора влетел луч солнца, и она наполнилась золотом. -  За  нашу,  как
говорится, Победу!
   Все чокнулись, и Белосельцев со всеми, послушно пригубив терпкий коньяк.
   У него было странное чувство, что  еще  недавно  он  был  мертв,  но  его
воскресили. Он пропустил целый фрагмент застольного  разговора  и  теперь  с
усилием пытался его уразуметь.
   - Еще до взятия  Грозного  -  идеально  под  Новый  год,  Истукан  должен
отречься от власти, - разглагольствовал Гречишников.
   - Грозный возьмут  сразу  после  отречения,  и  лавры  победы  достанутся
Избраннику. Само отречение,  как  мы  говорили,  должно  произойти  в  конце
старого уходящего года, старого одряхлевшего  века.  Новый  год,  новый  век
должен  открыть  своим  обращением  к  народу  Избранник.  Это  очень  важно
психологически и символически. Народ отворачивается  от  старого,  больного,
как и весь предшествующий, израсходованный век, Истукана, с надеждой взирает
на молодого и свежего Избранника. В этом есть что-то египетское,  не  правда
ли? Что-то, связанное с культом Нила, с воскресением Осириса?
   -  Сейчас  вернемся  в  Москву,  и   нужно   резко   ускорить   партийное
строительство, - озабоченно  сказал  Буравков,  не  разделяя  метафизических
мечтаний Гречишникова. -  "Партия  Избранника"  тайно,  вчерне  должна  быть
подготовлена к моменту отречения. А к выборам она должна выступить как новая
энергичная политическая  сила,  оттеснить  коммунистов  и  либералов.  Война
войною,  она  необходима  как  психологическое  обеспечение,  но   нужна   и
эффективная партия, безупречная политическая машина. Об этом станем говорить
в  Сочи,  пусть  Избранник  включается.  Я  концентрирую  деньги,   средства
информации,  поддержку   губернаторов.   Готовлю   подавление   политических
противников, но все это необходимо ускорить. Я отчитаюсь  в  Сочи  по  этому
вопросу.
   - Я  прочитал  речь,  которую  готовят  Избраннику  твои  спичрайтеры,  -
недовольно, обращаясь к Буравкову, сказал  Копейко.  -  Слишком  академично,
иногда сусально, рассчитано  на  провинциальных  актрисок.  Нельзя  ли  туда
вставить слова, понятные армии, офицерам?  Ну  что-нибудь  вроде:  "Мы  этих
Хаттабов Хаттабычей на толчках достанем!" Пусть народ  его  понимает,  а  не
только дамочки недотраханные.
   - Народ его поймет, будь спокоен! - засмеялся Гречишников. - Народ у  нас
золотой, нету других таких на земле народов. Ему что ни положи в рот  -  все
съест. Только скажи сначала, что это вкусно.  Будет  есть,  давиться,  пеной
исходить, но повторять: "Вкусно! Ой, вкусно!"
   И они сдвинули коньячные рюмки, влили золотистый напиток в  свои  мокрые,
жирные губы, заталкивая в них копчености, балык, холодный язык,  осетрину  в
холодце с нежными дольками лимона.
   Белосельцев не понимал смысла  произносимых  слов,  словно  спутники  его
изъяснялись на иноземном языке.
   -  Мы  все-таки  не  должны  упускать  из  виду  "фактор  Избранника",  -
многозначительно произнес Буравков, обсасывая лимонную  дольку.  -  Известны
случаи, когда ставленник,  абсолютно  зависимый  от  тех,  кто  его  возвел,
постепенно,  пользуясь  аппаратом  власти,  оперируя  политической  машиной,
избавляется от своего окружения. Смещает  его  или  просто  истребляет.  Так
поступал Адольф Гитлер. Так действовал Сталин. Так  мыслили  все  выдвиженцы
партии - Хрущев, Брежнев и Горбачев. Можем ли мы быть уверены, что  и  через
год станем контролировать Избранника? Что он сдержит свои обещания  и  будет
выполнять нашу волю?
   - Не стоит волноваться, -  небрежно  ответил  Гречишников.  -  Он  так  и
останется в колбе, в которой мы его синтезировали.  Он  беспомощный,  вялый,
лишен политической воли.  Он  половинчатый,  дробный,  выложен  из  кусочков
мозаики. Он станет ловить  каждое  наше  слово,  выполнять  каждый  совет  и
каприз. Партия будет в наших руках. Финансовые потоки сохранятся всецело  за
нами. Мы создадим  единую  телевизионную  империю,  и  он  будет  в  ней  не
императором,  а  подданным.  Мы  расставили  наших  людей  во  всех  силовых
структурах. Они займут места в правительстве, в администрации. Его  доктора,
садовники, повара, его любовницы и партнеры по покеру будут  нашими  людьми.
Продажная либеральная элита, сгнившая в коррупции, станет повиноваться нам с
полуслова. Наши друзья в Америке и Израиле  обеспечат  полный  контроль  его
внешней политики. Куда он может дернуться? Только на могилу к Граммофончику,
чтобы пролить на осенние хризантемы печальную слезу?  Он  здесь  у  меня!  -
Гречишников стиснул жилистый, слегка измазанный жиром кулак. - Да он  и  рад
своему положению. Никакой ответственности, одни почести. Он будет английской
королевой, которая царствует, но не управляет.
   - А я бы все-таки сделал ему  предупредительный  намек,  -  настаивал  на
своем Буравков, - показал, чем чревато непослушание. Может быть,  нам  сдать
американцам Плута,  на  которого  во  время  любвеобильного  Прокурора  было
заведено  уголовное  дело?  Избранник  почитает  его  за  одного  из   своих
благодетелей.  Отправить  в  Америку  с  какой-нибудь  дурацкой  миссией   и
попросить американцев, чтобы прихватили его по линии Интерпола.
   Белосельцев чувствовал окружавшую его жизнь, как путешественник в  другие
галактики, пролетевший со скоростью звука сквозь иные миры и вернувшийся  на
родную планету. Он был все тот же,