спокойно,
как уходит вечернее солнце, оставляя после себя долгий закат.  -  Он  закрыл
глаза и тихо понурил голову.
   - Вы блестящий трибун и ритор. Без ваших речей нынешний сенат косноязычен
и  глух.  Без  ваших  деяний  политика  напоминает  бронзовый,  позеленевший
подсвечник, с которого убрали свечу. - Астрос тонко уловил стиль  разговора,
поддерживая  образ  опального  изгнанника,  которого  играл  хозяин.  -   Но
поверьте, вы не забыты. Оставленное вами место ждет  вас.  Никто  не  сможет
заменить вас. Мы, ваши друзья, вернем вас в сенат, вернем вас России.
   Они сидели за  круглым,  красного  дерева,  столом,  на  который  хозяйка
поставила золоченые чашечки музейного сервиза, угощала их  душистым  чаем  и
легким печеньем.
   Белосельцев  всматривался  в  знакомое,   тысячекратно   повторенное   на
телеэкранах и журнальных обложках лицо Граммофончика. Его быстрые,  бегающие
глаза, в которых светились ум,  подозрительность,  хитрость.  Его  скошенные
подвижные  губы,  готовые  к  неутомимому  говорению,   бурному   извержению
громогласных, трескучих слов. Его выступавший, смещенный подбородок, который
он научился гордо выпячивать. Белосельцеву  было  странно  видеть  это  лицо
вблизи, выхваченное из  атмосферы  митингов,  съездов,  триумфальных  речей,
блистательных  восхождений  по  лестнице  власти.  Постаревшее,   выцветшее,
покрытое мельчайшей голубоватой  пудрой,  оно  казалось  посмертной  маской,
которую сняли с исчезнувшего, умертвленного времени, перенесли, как музейный
экспонат, в эту фешенебельную московскую квартиру.
   - Все это мои  фетиши,  свидетели  моего  триумфа  и  моего  изгнания,  -
печально улыбнулся Граммофончик, заметив взгляд Белосельцева, блуждающий  по
развешанным картинам и стоящим на столике фотографиям.  -  Мои  собеседники,
мои молчаливые друзья, кому поверяю самые заповедные  мысли.  Моя  коллекция
картин не велика, но все они  напоминают  мне  о  Париже,  о  городе  вечной
красоты, вечной музы.  О  городе  моего  изгнания,  куда  я  укрылся  от  не
праведных гонений. Матисс, Ренуар, Дега, несравненный  Шагал,  невообразимый
Пикассо, упоительный Моне, как розовый воздух моего детства! - утомленным  и
печальным жестом  он  указал  на  картины.  Они  были  первоклассны,  стоили
несметных денег. Парижское изгнание, в которое удалился  Граммофончик  после
того, как его обвинили  в  расхищении  государственной  казны,  сделало  его
утонченным коллекционером.
   - А это величайшие люди двадцатого века,  с  кем  мне  довелось  дружить,
преображать мир, делать историю. - Он повел бледной усталой кистью в сторону
ампирного  столика,  на  котором  в  строгих   рамках   стояли   фотографии,
запечатлевшие Граммофончика в обществе известнейших персон. Академик Сахаров
и Граммофончик. Горбачев и Граммофончик.  Маргарет  Тэтчер  и  Граммофончик.
Президент Буш и неизменный Граммофончик. Наследник  Российского  престола  и
все тот же обаятельный, сдержанно-приветливый Граммофончик.
   - А это, вы можете улыбнуться, маленький  музей  русской  демократической
революции, в которой мне довелось принять посильное участие, - он указал  на
застекленную полку, где были разложены странные  предметы.  -  Моя  фетровая
шляпа, в которой попал под  дождь  в  Тбилиси,  когда  расследовал  зверства
военных, порубивших саперными лопатками  грузинских  детей  и  женщин?.  Мои
разбитые очки, которые я  уронил  от  волнения,  когда  на  Съезде  народных
депутатов требовал ареста ГКЧП?
   Ручка "Паркер", которой я подписал  указ  о  возвращении  моему  любимому
городу  имени  Санкт-Петербург?  Замшевая  перчатка  Галины   Старовойтовой,
которая до сих пор чуть слышно благоухает ее  духами?  Католический  крестик
Глеба Якунина, подаренный мне нашим демократическим  Аввакумом?  Сухая  роза
того  букета,  что  мне  преподнесли  восторженные  студенты   Колумбийского
университета?
   Белосельцев видел сквозь стекло собрание вещиц, сохраняемых для потомства
честолюбивым  хозяином,  и  каждая  из  них   был   памятным   знаком   его,
Белосельцева, несчастий.
   - Это бесценная  коллекция,  -  тонко  польстил  Астрос.  -  На  аукционе
"Сотбис" вы получите за нее несметные деньги.
   - После моей смерти, - со светлой печалью  произнес  Граммофончик.  -  Ей
ведь нужно на что-нибудь жить, -  указал  он,  понизив  голос,  на  соседнюю
комнату, где мелькала тень хозяйки.
   - Ваша меланхолия разрывает мне сердце, - пылко  возразил  Астрос.  -  Мы
пришли, чтобы сказать, как вы нужны, как мы ждем вашего возвращения.
   - Увы, невозможно дважды ступить в одну реку, как говаривали  древние,  -
умудренно ответил Граммофончик, снисходительно,  с  высоты  своего  горького
опыта взирая на пылкого Астроса. -  Людям  свойственна  неблагодарность.  Им
свойственно забывать первопроходцев. Мы, демократы первой волны,  беззаветно
и жертвенно бросились на штыки  КГБ,  на  атомные  бомбы  и  ракеты  красной
империи, на беспощадный аппарат партийного подавления. И  мы  победили.  Мы,
рыцари свободы, романтики демократии, прогнали красного  дракона.  Рисковали
жизнями, готовы были идти в тюрьму, не устрашились яда и пуль. Помню, как мы
с Сахаровым пришли к Горбачеву, сказали ему: "Решайтесь! Либо вы  войдете  в
историю как великий гуманист и преобразователь, либо вас бесславно  погребут
под обломками рухнувшего коммунизма". Мы  предупреждали  его  о  возможности
путча. Он раздумывал, мучился, решился. Где они  теперь,  беззаветные  герои
демократической революции? Апостолы свободы? Сахаров не выдержал величайшего
напряжения и был умертвлен этим агрессивно-послушным,  желавшим  его  смерти
большинством. Галю Старовойтову жестоко убили в подъезде, ее,  бескорыстную,
святую, предсказавшую свою трагическую  гибель.  Я  оклеветан,  попран,  мое
доброе имя на устах неблагодарной толпы, которую я освободил из плена  самой
жестокой в мире диктатуры, вывел из тьмы на свет. Вместо нас пришли циничные
люди, прикрытые тогой демократии. Дельцы, махинаторы, переодетые коммунисты,
тайные фашисты. Они делают все, чтобы нас забыли, вычеркнули  из  учебников,
стерли наши имена со скрижалей демократии. Чтобы никто не  положил  на  нашу
могилу розу признательности? - Граммофончик побледнел, прижал к сердцу руку.
В его глазах заблестели слезы, и он на время умолк, не в силах справиться  с
горьким волнением.
   - Вы правы, - Астрос бережно коснулся его побледневшей руки, - фашисты  и
коммунисты, сплоченные ненавистью к нам,  демократам,  хотят  взять  реванш.
Просачиваются во власть, в губернаторы, в министры, протаптывают тропинку  в
Кремль.  Грядет  ползучий  переворот,  организуемый  тайными  агентами  КГБ,
внедренными во все сферы жизни. Именно оно,  тайное  подполье  Дзержинского,
возводит к вершинам власти недавно  назначенного  премьера.  Вы  знаете  его
хорошо, он вместе с вами работал. Вы дали  ему  прибежище,  дали  старт  его
новой карьере. Кто он такой, тот, которого некоторые называют Избранником?
   Граммофончик совладал с волнением. Оставил  без  ответа  вопрос  Астроса,
продолжая свою печальную исповедь:
   - В Париже, куда я укрылся от гонителей, я жил в чудесном старинном доме,
на бульваре Капуцинов. Я  любил  выходить  на  балкон,  в  голубые  весенние
сумерки, смотреть, как бегут подо мной непрерывные огни автомобилей, мерцают
проблески реклам, и в легком дожде, как белые свечи, цветут каштаны,  совсем
как на картинах Писсарро. Я держал в  руках  рюмку  моего  любимого  коньяка
"Камю", делал маленькие глотки и думал о России. О ее страстном стремлении в
Европу. Она похожа на белую лебедь, вырывающуюся из каменного монолита.  Мой
Петербург, так похожий на Париж,  звал  меня.  Я  писал  стихи  о  Париже  и
Петербурге. Набросал  эскиз  памятника  первым  демократам  России,  который
когда-нибудь возведут на Марсовом поле. Я решил  вернуться  на  родину,  где
меня, быть может, ждали тюрьма и поругание. Моим хулителям я мысленно  читал
стихи Бальмонта: "Тише, тише совлекайте с прежних  идолов  покровы.  Слишком
долго вы молились, не померкнет прежний свет?"  -  Граммофончик  мечтательно
закрыл глаза, покачивая головой, словно снова стоял  на  парижском  балконе,
смотрел на вечерний бульвар Капуцинов и видел блистающий  Невский  проспект,
золотую иглу Адмиралтейства.
   В глубине синих выпуклых глаз Астроса мерцало тонкое золото,  похожее  на
блесну.
   - Я знаю, вернувшись в Россию, вы пришли  к  нему.  Предложили  ему  свои
услуги. Просили дать вам должность Министра юстиции, на которой вы бы  могли
продолжить служение родине. Используя свой огромный юридический  опыт,  свой
авторитет в демократических  кругах,  строить  правовое  государство.  И  вы
получили  сухой,  оскорбительный  отказ.  Вот  она,  благодарность  за   все
благодеяния, которые вы для него совершили.
   Белосельцев видел, как гибнет Граммофончик.  Самовлюбленный,  ослепленный
своим величием, не способный  слышать  тихих  рокотов  приближающейся  беды,
уловить легкую тень  пронесшейся  смертельной  опасности,  он  был  обречен.
Белосельцеву  не  было  его  жаль,  ибо  этот   экзальтированный   баловень,
напоминавший  трескучий  и  негреющий  бенгальский   огонь,   был   причиной
неисчислимых несчастий, постигших Родину.
   - Избранник, как  вы  его  называете,  обыкновенный  мелкий  карьерист  и
проныра! - Хозяйка стояла в дверях, пылкая, негодующая. - Мы приняли его  на
работу, подобрали  на  улице,  когда  по  ней  бегали  разъяренные  толпы  и
вылавливали агентов КГБ. Мы дали ему стол и кров, впустили его в  наш  круг,
доверяли ему, прощали ошибки, закрывали глаза на его сомнительные  проделки.
Мы были вправе рассчитывать на благодарность.  Теперь,  когда  его  вознесла
судьба, а мы поскользнулись и больно упали, он не поднял нас, не поспешил на
помощь, не кинулся спасать своего благодетеля. Когда мы обратились к нему за
поддержкой, он отказал  с  высокомерным  равнодушием.  Это  откликнется  ему
страшной бедой. Нельзя предавать благодетелей. Мой муж - великий человек. Он
принадлежит русской истории, как  Эрмитаж,  Медный  всадник,  как  само  имя
Санкт-Петербург. Многие считают за честь пожать ему руку.  Когда-нибудь  ему
поставят монумент, и благодарные соотечественники  станут  приносить  к  его
подножью цветы. А этот мелкий временщик  исчезнет,  как  пылинка  с  пиджака
моего  великого  мужа!  -  Она  пылко  повела  плечами,  отчего   грудь   ее
распахнулась еще шире, и темная родинка стала еще заметней над порозовевшей,
разгневанной губкой.
   - Ну уж  ты,  милая,  судишь  его  слишком  строго.  -  Граммофончик  был
благодарен жене за этот монолог.
   - А правда ли говорят, что он участвовал в незаконном перемещении  валюты
через финскую границу? - осторожно продолжил допрос Астрос.
   - Я не стал бы  этого  опровергать.  -  Граммофончику  казалось,  что  он
произнес это уклончивым языком дипломата, коим всегда себя полагал.
   - А правда ли, что на нем лежит вина в  расхищении  запасников  Эрмитажа,
откуда многие драгоценные экспонаты попали в частные коллекции Германии?
   - Не стану это опровергать.
   - В кругах питерской интеллигенции ходят слухи о возможном его  причастии
к  устранению  Галины  Старовойтовой,  которая  знала  о  его  неблаговидных
деяниях. Возможно такое?
   - Не стану опровергать, - все более ожесточался Граммофончик,  укрепляясь
в ненависти к неблагодарному обидчику.
   -  Вы  должны  нам  помочь.   -   Астрос   изобразил   выражение   высшей
восторженности и веры в праведность сидящего перед ним рыцаря демократии.  -
Мы должны  остановить  "Избранника".  От  него  исходит  угроза  всем  нашим
завоеваниям и свободам.
   Вслед за ним  во  власть  рвутся  недобитые  чекисты,  исполненные  жажды
реванша коммунисты, яростные  русские  фашисты,  перед  которыми  нацистские
штурмовики выглядят защитниками прав человека. Мы должны помочь  Мэру  стать
Президентом. Должны оттеснить этого "Избранника".  Смогли  бы  вы  повторить
публично то, что я услышал от вас сейчас? Смогли бы вы  совершить  еще  один
нравственный подвиг в добавление к  тем,  что  уже  совершили?  -  Астрос  с
обожанием глядел в глаза Граммофончика.
   - Я сделаю это. Только не говорите моей жене.  Она  мне  не  позволит.  Я
должен это сделать во имя свободы и демократии. Так бы поступил  Сахаров.  Я
действую, исходя из его заветов.
   - Вы великий человек. Выше  Солженицына.  Вы  духовный  лидер  России.  Я
говорил о вас с Мэром. Он сказал, что никто, кроме  вас,  не  достоин  поста
Министра юстиции. У нас нет сегодня ни  Сахарова,  ни  Лихачева,  но,  слава
богу, у нас есть вы!
   - О  чем  это  вы?  -  Миловидная  хозяйка  вновь  появилась  на  пороге,
подозрительно оглядывая возбужденного мужа. -  Тебе  нельзя  волноваться,  у
тебя же сердце!
   - Мое сердце переполняет любовь.  Милая,  принеси  нам  заветную  бутылку
"Камю", которую мы привезли из Парижа. Хочу выпить с друзьями.
   Осуждающе покачивая головой, но подчиняясь  капризу  мужа,  она  вышла  и
через минуту вернулась, держа серебряный подносик с черно-золотой  бутылкой,
с хрустальными рюмками и блюдечком, на котором желтели дольки лимона.
   - Только глоточек. Не забывай, у тебя слабое сердце.
   Граммофончик разлил коньяк, поднял рюмку.
   - За наш союз!.. За наше духовное братство!.. Да  здравствует  свобода!..
Виват, Россия! - И они чокнулись, выпили душистый коньяк.
   Когда  Белосельцев  с  Астросом  покинули  уютную  квартиру,   вышли   на
лестничную  площадку,  они  увидели,  как  под  потолком   бесшумно   летает
смугло-коричневая, в черных прожилках  и  бело-жемчужных  крапинках  бабочка
"Монарх". Должно быть,  выпорхнула  из  квартиры,  где  проживала  любовница
банкира и где в зимнем саду летали живые бабочки.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

   Ему  был  прозрачно-ясен  следующий  этап  "Суахили".  В   той   анфиладе
заговоров,  которыми  двигался  и  совершался   "Проект",   наступил   черед
истребления   олигархов.   Граммофончик,   беспомощный   и   наивный,    был
сопутствующей  жертвой  заговора.  Момент  истребления   был   приурочен   к
празднеству Мэра, служил для него грозным уроком, знаком того, что он  будет
следующим. Разведчик, добывший  бесценное  знание,  Белосельцев  не  мог  им
распорядиться. Некому было переслать информацию.
   Отсутствовал  Центр,  пославший  его  на  задание.  Он  чувствовал   себя
одиночкой,  забытым  в  тылу  победившего  врага.   По-прежнему   оставалось
загадкой, зачем он продолжает сражаться. В чем смысл его одинокой, невидимой
миру битвы. Где на просторах разгромленной  Родины,  среди  мертвых  идей  и
смыслов, оставались области  жизни?  Где  мощи  пророков,  к  которым  можно
припасть и исполниться силы и света?
   Самыми близкими и доступными были "красные  мощи",  укрытые  в  гранитной
пирамиде Мавзолея. Лежали в каменном гробу, позабытые  жрецами  и  стражами,
источали сквозь камень таинственное излучение. Туда, в Мавзолей,  устремился
Белосельцев, желая увидеть Ленина.
   Давнишний  знакомый,  биохимик,  занимавшийся  бальзамированием,  не  раз
приглашал его посетить Мавзолей. "Доктор Мертвых" -  так  называл  биохимика
Белосельцев - зазывал его в свою  секретную  лабораторию,  где  мумия  вождя
проходила регулярный осмотр, пропитывалась растворами, мазями, очищалась  от
тлетворных бактерий, от признаков распада и тления. Ему,  несменному  стражу
Ленина, от которого убрали почетный караул,  отсекли  несметных  паломников,
осадили  враждебной  толпой,  требующей  казни  мертвеца,  в  осквернение  и
насмешку проводили  у  стен  гробницы  камлания  и  игрища,  рок-концерты  и
цирковые  действа,  именно  ему,  Доктору  Мертвых,  позвонил   Белосельцев,
напоминая об обещанной экскурсии. И услышал:
   - Приезжайте немедленно.  Объект  находится  в  лаборатории  на  плановой
профилактике. Буду рад вас увидеть, познакомлю с моим ремеслом.
   Волнуясь, с мучительной  надеждой  на  чудо,  Белосельцев  отправился  по
указанному адресу.
   Лаборатория размещалась в малоприметном здании, в глубине густого  парка,
похожая на небольшой больничный корпус, с зарешеченными, покрытыми  масляной
краской окнами и железной дверью,  сквозь  которую  долго  рассматривал  его
пристальный взгляд охранника.
   Доктор Мертвых  принял  его  в  кабинете,  сплошь  заставленном  высокими
полками, на которых, как в  музее,  были  размещены  странные  экспонаты.  В
закупоренных  с  зеленоватой  жидкостью  банках,  подобно  соленьям,  стояли
заспиртованные человеческие органы. Похожие на  капустные  кочаны  полушария
мозга. Человеческие сердца, набитые в банку как засоленные  грибы  свинушки.
Многократно  сложенные,  свитые  в  петли   кишки,   напоминавшие   длинные,
маринованные  стебли  хрена,  петрушки,  черемши.   Зеленовато-желтые,   как
патиссоны, мужские  половые  органы.  Словно  рачительный  хозяин  заготовил
припасы на долгую зиму, вырастив их на домашнем огороде.
   Тут же лежали окаменелости. Древние раковины,  похожие  на  черные  витые
кубки,  покрытые  перламутром.  Куски  канифоли  с  остановившимся   древним
солнцем, с залипшими в прозрачную смолу мушками, комариками,  мотыльками,  с
пузырьками воздуха, захваченными из молодой атмосферы Земли. Кости  и  бивни
мамонтов, белесые черепа огромных исчезнувших птиц. Длинный скелет рептилии,
похожей на ящерицу с птичьим клювом.
   На нескольких полках были разложены человеческие черепа, большие,  малые,
грязно-желтые,  голубовато-белые,  землисто-черные,  с   пустыми   беззубыми
челюстями или с хохочущими белозубыми ртами.
   На пустой стене, увеличенная, висела фотография Ленина, разграфленная,  в
циркульных  линиях,   в   радиусах,   сферах,   разложенная   на   квадраты,
треугольники, смещенные ромбы. Этот портрет был главным содержанием комнаты,
ему подчинялись все остальные предметы, и  хозяин  напоминал  геометра,  всю
жизнь доказывающего загадочную теорему о Ленине.
   - Они охотятся за мной. Хотят меня похитить, хотят завладеть всем этим, -
возбужденно,  полушепотом  произнес  Доктор,  указывая  рукой  на  полки   с
экспонатами, на портрет, на солнечные окна, забранные решеткой. - Моя охрана
вооружена. Скажу по секрету: у нас  есть  гранаты.  В  случае  нападения  мы
станем отбиваться до последнего патрона. Дважды на меня покушались, со стола
пропадали бумаги. Они проникли в мой кабинет, сделали фотокопию портрета,  -
он  повернул  чернильно-блестящие  глаза  и  заостренные  брови  в   сторону
ленинского портрета. - Но у них ничего не выйдет. Я внес умышленную  ошибку.
"Дельту" пропорций. Зашифровал антропологический код, и они в очередной  раз
промахнулись. "Дельта" - здесь! -  Он  ткнул  себя  в  лоб  длинным  колючим
пальцем. - Я ее не выдам даже под страшной пыткой! - Он был возбужден, то  и
дело поглядывал в солнечное окно, за которым желтел, зеленел осенний липовый
парк, словно ждал, что из листвы, буравя стекло лучистой  дырочкой,  вылетит
пуля.
   - Кто это "они"? - не понимая, спросил Белосельцев. -  Что  им  нужно  от
вас?
   - Агентура.  Сильнее,  чем  ФСБ.  Могущественнее,  чем  ЦРУ.  Из  "Центра
стратегического управления историей". Они считают, что  победили  коммунизм,
уничтожили Советский Союз, овладели всеми источниками  нашего  развития.  Но
ген коммунизма здесь! - Он снова ткнул  себя  в  лоб  длинным,  как  гвоздь,
пальцем. - В  этой  лаборатории  хранится  реторта  "красного  смысла".  Все
поддается воскрешению, все бессмертно! Мне  еще  год  работы,  и  я  овладею
тайной бессмертия, тайной воскрешения из  мертвых.  Они  охотятся  за  мной,
желая захватить реторту "красного смысла". Овладеть геном коммунизма.  Чтобы
его уничтожить. Но я ускользаю от них, меняю квартиры, не  ночую  дома.  Моя
охрана имеет гранаты, и мы будем отбиваться.
   Белосельцев вникал в полубезумные слова Доктора. Понимал, что тот охвачен
нервным  возбуждением,   окружен   невидимыми   врагами,   стиснут   кольцом
опасностей. Охраняет  великую  тайну,  заключенну