чим столом,  за  которым  сидел  генерал,  отправляя  его  в
африканский вояж, с деревянными, сталинскими панелями, темневшими за  спиной
генерала, где висел портрет худощавого, с выгнутой бородкой Дзержинского,  с
темнокожим, похожим на кита диваном, на котором был вырезан деревянный  герб
государства. Явилась странная мысль, что  генерал,  не  желая  расстаться  с
дорогим ему интерьером, завещал изготовить гроб из панелей стола и дивана, а
оставшийся дубовый материал пустить  на  отделку  нового,  уготованного  ему
кабинета?
   Внесли венки из живых цветов с черными и красными лентами - от родных, от
ветеранов  разведки,  от  Академии  наук.  Один   венок   привлек   внимание
Белосельцева. Среди красных роз вяло лежала  черная  с  серебряными  буквами
лента с надписью "От соратников по борьбе". В этих словах  был  таинственный
знак, задевший сознание Белосельцева, который никогда не называл свою работу
в разведке борьбой, а своих начальников и подчиненных - соратниками.
   Шумно, с оханьем,  с  шарканьем  ног,  вшестером,  внесли  тяжелый  гроб,
напоминавший дорогой старомодный комод  со  множеством  ручек  и  ящиков,  в
которых, если их выдвинуть, увидишь старые крахмальные скатерти с  кружевной
бахромой,  форменные  сюртуки  и  камзолы,  пересыпанные  снежными  хлопьями
нафталина, фамильное серебро с потемневшими монограммами. Гроб поставили  на
деревянные лавочки у стены, на которой высоко, раздувая щеки, выдыхая  струи
света, парил шестикрылый дух.
   "О тебе, моя Африка, шепотом в небесах говорят серафимы?" -  возникло  на
устах Белосельцева, пока устанавливали  ребристый,  с  багетами  и  бронзой,
гроб. Генерал Авдеев, Суахили, как нарек его когда-то Белосельцев, лежал под
белой пеленой с бугорками разведенных ступней и сложенных на груди  ладоней.
Остроносая, с клювиком, с редким седым пухом голова делала  его  похожим  на
мертвую птицу, которую в детстве хоронили в укромном углу двора,  выкладывая
ей склеп фарфоровыми черепками и стеклышками, заворачивая холодный комочек с
зябко поджатыми коготками в лист подорожника. И это сходство,  и  маленькие,
жалобно стиснутые губы, и коричневые, выпуклые веки,  в  которых  скрывались
белые ядрышки глаз, и проступившие сквозь покрывало костяшки пальцев вызвали
у Белосельцева острую жалость, и не только к мертвецу, потерявшему в  смерти
свой человеческий  облик,  превращенному  в  птицу,  но  и  к  себе  самому,
беспомощному и безгласному, участвующему в погребении птицы.
   В церковь входили родственники  и  друзья.  Вдова,  рыхлая,  обессилевшая
старуха, ведомая под руки стареющими детьми, выцветшей худощавой  дочерью  и
понурым, бледным сыном с фиолетовыми подглазьями. Им сопутствовали печальные
старики обоих полов, пугливые подростки и дети и какие-то понурые домочадцы.
   Вдруг среди этих незнакомых персон Белосельцев увидел  знакомца.  Генерал
Буравков, начальник управления, сослуживец Авдеева, вошел, высокий, сутулый,
с широкими, словно из досок сделанными плечами, на которые был надет дорогой
черно-атласный пиджак. Он почти не изменился за эти годы -  сильное,  грубое
лицо, тяжелый нос, продолжавший  линию  лба,  строгие  нелюдимые  глаза  под
приспущенными вялыми веками. Он, как и покойник, был похож на птицу,  только
живую, озабоченную, быть может, пеликана, скрывавшего под  шелковой  рубахой
свой кожаный розоватый зоб. Белосельцев не видел его десять лет.  Знал,  что
Буравков возглавил службу безопасности известного телемагната, превратил эту
службу  в  блистательный  инструмент  разведки,  пугая  соперников   магната
всеведением,  активными  мероприятиями,  сложными  комбинациями,  с  помощью
которых создавались и разрушались репутации первых лиц государства. Буравков
встал у гроба поодаль, печально  склонив  тяжелый  нос,  словно  пеликан  на
мелководье.
   Среди входивших Белосельцев узнал  Копейко,  другого  генерала  разведки,
ушедшего  из  организации  незадолго  до  краха,  словно  он  предчувствовал
неминуемый позор и исчез,  не  дожидаясь  крушения.  Позже,  когда,  подобно
огромным древесным грибам,  стали  плодиться  концерны,  корпорации,  банки,
поедая своими грибницами жирные остатки страны, Копейко возник как  советник
нефтяного царя.  Помогал  ему  проглатывать  фирмы  соперников,  захватывать
трубы, заводы и  нефтехранилища,  устранять  конкурентов,  одни  из  которых
разорялись, а другие сгорали в подорванных джипах  или  ложились  на  кафель
моргов с огнестрельными ранами в головах.  Его  бритая,  круглая,  опушенная
сединой голова, появившаяся в церкви, расширенные рыжеватые глаза, маленький
крепкий нос, клювом опустившийся к губе, делали его похожим на большую сову.
Это сходство поразило Белосельцева,  как  если  бы  все  они,  входившие  на
чешуйчатых длинных ногах или влетавшие на мягких крыльях, были представители
пернатых, явившиеся на погребение вожака птичьей стаи.
   И уже без удивления он узнал Гречишникова, напоминавшего  лесного  голубя
витютеня сильной выпуклой грудью, маленькой головой с  хохолком  и  круглыми
разноцветными глазами, а также  повадками  гладкого,  сытого  тела,  которое
двигалось одновременно и влево,  и  вправо,  словно  хотело  и  не  решалось
взлететь.
   Гречишников  тут  же  углядел  Белосельцева.  Подошел,  протягивая  руку,
накрывая    ладонь    Белосельцева    своей    белой    большой     ладонью.
Грустно-торжественный,   в   длинном,    напоминавшем    смокинг    пиджаке,
соответствующем печальному обряду, будто  Гречишников  столь  часто  хоронил
знакомых, что обзавелся для этого повода специальной ритуальной  одеждой.  -
Хорошо, что пришел, Виктор Андреевич? Многие наши  пришли?  Нужно  проводить
командира? - отошел ближе к гробу, и  оттуда,  из  сумерек,  поглядывали  на
Белосельцева его разноцветные, как стеклянные пуговки, глаза.
   Церковь наполнялась. Среди людей, обступивших гроб,  Белосельцев  узнавал
былых сослуживцев, обмениваясь с ними поклонами, движениями глаз или беглыми
рукопожатиями. Тех же, кого не знал в лицо, он безошибочно отличал от других
сходством с какой-нибудь птицей - фазаном, беркутом, снегирем. Он и сам  был
какой-то птицей, быть может, изнуренным, утратившим  перламутровые  переливы
скворцом, с оббитым клювом и обтрепанными перьями. Все они слетелись,  чтобы
проводить в последний полет вожака, который, как египетский бог,  с  птичьей
головой и человеческим телом, покоился в гробу, куда сырыми пахучими  кипами
ложились букеты цветов.
   Саркофаг, куда поместили бога, был ладьей, и  она  отплывала,  раскачивая
головки белых лотосов, по  желтому  течению  Нила,  по  коричневому  мутному
Нигеру, по латунной волне Меконга, по красной Рио-Коко, по  сиреневой  струе
реки Кабул, по прозрачной синеве Великой, с белыми церквами и звонницами.  И
все они, обступившие гроб, были гребцами, дружно гребущими  на  ту  сторону,
оставляющими в воде крохотные буруны и  воронки.  Батюшка  в  блеклой  ризе,
подслеповато читавший раскрытую книгу, был  перевозчик.  Белосельцев  слушал
тихие рокоты, возгласы, воздыхания, не стараясь проникнуть в смысл отдельных
слов и речений, произносимых  на  священном  языке.  Глядел  на  воды,  куда
погружались весла дружных гребцов. Большая остывшая птица  лежала  в  ладье,
они проплывали селенье,  стоящее  на  берегу  Лимпопо,  и  чернолицый  рыбак
показывал им светлую длиннохвостую рыбину.
   Белосельцев смотрел на лоб генерала Авдеева, покрытый бумажной  церковной
ленточкой, и было больно видеть  этот  желтоватый  лоб,  некогда  горячий  и
сильный, смир„нный клочком легковесной бумажки.
   Глядя  на  людей,  обступивших  гроб,  Белосельцев  узнавал   среди   них
сослуживцев. Они  постарели,  изменили  осанку  и  внешность.  Иные  из  них
выглядели как респектабельные работники банков. Другие обрели  профессорскую
солидность. Третьи вольно повязанными  галстуками  и  седоватыми,  до  плеч,
волосами напоминали художников и артистов. И только  неуловимое  сходство  с
птицей делало каждого членом одного сообщества.
   Тот полный, понурый господин с пухлыми пальцами,  на  которых  красовался
тяжелый  перстень,  руководил  военной  контрразведкой,  и  последнее  дело,
которым  он  занимался,  было  связано  с  исчезновением  ранцевых   атомных
боеприпасов,  предназначавшихся  для  боевых   пловцов.   Стоявший   поодаль
моложавый старик с артистической прической и  золотой  булавкой  в  шелковом
галстуке занимался высылкой из страны вольнодумцев, помещая их  ненадолго  в
тюрьму, а потом провожая на самолеты в Германию, Францию и Израиль.  Румяный
и благодушный толстяк, не умевший изобразить на плотоядном лице погребальную
печаль, специализировался на раскрытии экономических  преступлений,  подведя
под расстрел несколько ловких валютчиков, а в  последние  месяцы  доживавшей
свой век страны  переправлял  в  швейцарские  банки  деньги,  принадлежавшие
партии. Здесь был маленький,  смуглый,  как  индеец,  полковник,  готовивший
боевиков для "Фронта Фарабундо Марти" и колумбийских  повстанцев,  некоторые
из которых, сохраняя верность марксизму, занимались наркоторговлей, отравляя
кокаином ненавистную Америку. Тут же присутствовал болезненный  резидент  из
Бенилюкса, высланный из Брюсселя  как  персона  "нон  грата",  оставивший  в
Центральной  Европе  разветвленную  сеть  агентуры,  которая  притихла   под
вывеской торговых фирм и рекламных агентств. Сюда, в православный храм,  как
на явку, сошелся цвет советской разведки для получения  инструкций,  которые
были написаны церковнославянскими буквами на бумажной  ленточке,  прикрывшей
лоб мертвеца. Белосельцев рассеянно слушал акафист на исход души,  оглядывал
храм, и сквозь синий пахучий дым, колебание свечей, черные платки и траурные
накидки смотрели на  него  зоркие  оранжевые  глазки  витютеня.  Гречишников
наблюдал за ним. Его утренний звонок, их встреча у  гроба  были  неслучайны.
Имели продолжение. Вбирали в себя множество больших  и  малых  событий:  уже
случившихся и тех, что были готовы случиться. Описывались Всемирным  Законом
Совпадений, столь же фундаментальным, как и Закон Тяготения.
   Запах оранжерейных цветов и  сладкого  дыма,  тягучее  чтение,  отражение
свечей в начищенной меди,  икона  Всех  Святых,  напоминавшая  разноцветными
плащами и нимбами, стройными рядами  и  контурами  коробку  с  бабочками,  в
которой краснела африканская  нимфалида,  действовали  на  Белосельцева  как
наркоз. Он то медленно отрывался от пола, подымаясь к шестикрылому духу,  то
парил горизонтально над гробом, в клубах голубоватого дыма.
   Ему казалось, он запаян в огромный кусок  стекла.  Остекленелыми  глазами
видит каменистую горячую гору с протоптанной  тропинкой,  на  плоские  плиты
песчаника ступает босая стопа - запыленные грязные  пальцы,  набухшая  жила,
царапина от придорожной колючки. Худой человек  несет  на  плечах  распятие,
ловит открытым ртом обжигающий воздух, смотрит  на  пыльное  солнце.  Следом
солдаты устало несут длинные копья, мятые щиты, ведерко с  уксусом,  ящик  с
гвоздями. И быстрая ящерка пугливо метнулась под камень.
   Белосельцев пережил видение, прилетевшее, как  оторвавшаяся  от  прошлого
частичка времени. В ней, словно  в  крохотном  зеркальце,  отразилась  гора,
пыльное солнце, глоток жара, опаливший гортань человека,  звяканье  копья  о
ведро и крохотная пугливая ящерка, метнувшаяся под серый камень.
   Он пережил миг  ясновидения,  словно  песчинка  пронзила  висок  навылет,
унесла с собой в прошлое часть  его  бытия.  Возвращался  в  храм,  в  клубы
сладковатого дыма, в котором  лежал  покойник.  Священник  дрожащим  певучим
голосом возглашал: "И де же несть болезней, печалей, воздыхания?"
   "Что же делать в оставшиеся дни на земле? - думал  Белосельцев,  глядя  в
мертвое лицо Суахили.  -  Какой  совершить  поступок,  чтобы  стать  угодным
Творцу? Какими деяниями окончить  исчезающий  век?  Как  почувствовать,  что
услышан? Что  поступок  твой  верен,  прощение  получено,  отпущение  грехов
состоялось?"
   Эти слова он обращал к умершему генералу Авдееву, который отправлял его в
опасные странствия, а теперь сам уплывал в невозвратное  плавание,  оставляя
на земле своих учеников и соратников. Священник колыхал кадилом,  развешивая
в воздухе вялый дым. Люди кланялись плывущим дымам, крестились.  Белосельцев
поднял руку ко лбу. Медленно, продолжая вопрошать  генерала,  перекрестился,
прижимая пальцы к животу и обоим плечам. И почувствовал  крестовидный  ожог.
Словно крест-накрест, по голому телу, хлестнули крапивой.  Крест  горел  под
одеждой, и это был ответ генерала, данный из  гроба.  Прощальное  назидание,
посланное с того света.
   Гроб подымали, несли к дверям. Лежал на полу оброненный из гроба цветок.
   На Ваганьковском кладбище печальные запахи тлена и ржавчины витали  среди
унылых деревьев. Распахнутая на две стороны могила была похожа  на  открытый
рот с коричневыми губами. Ловкие, похожие на матросов могильщики опускали на
веревках гроб. Глухо стучали комья о крышку. Его, Белосельцева, пальцы  были
испачканы красноватой землей, похожей на землю Африки. В грубый влажный холм
воткнули черенки букетов, положили сырые венки. Медленно таяли собравшиеся у
могилы люди, многим из которых больше не суждено было встретиться.
   - Виктор Андреевич, мы тут решили  узким  кругом  помянуть  командира.  -
Гречишников остановил его на кладбищенской аллее, кивнув на стоящих  поодаль
Буравкова и Копейко. - Присоединяйся? Подымем рюмку  за  Суахили?  -  И,  не
дожидаясь  ответа,  взял  Белосельцева  под  руку,  повел   мимо   гранитных
памятников и железных крестов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

   Они уселись  в  тяжелый  просторный  "мерседес"  с  немолодым  молчаливым
шофером в кепке и водительских перчатках. Судя по тому, как Копейко открывал
перед остальными тихо чмокающие  дверцы,  а  сам  уселся  впереди,  рядом  с
шофером,  и  что-то  негромко  тому  приказал,  машина   принадлежала   ему.
Погрузившись  в  глубокое  мягкое  сиденье,  не  стесненный  двумя   другими
пассажирами, Белосельцев, после  печальной,  с  тихими  дымами  и  яблочными
ароматами церкви, после сырого, с истлевающими венками кладбища  оказался  в
теплом уюте кожаного салона, пахнущего одеколоном,  дорогим  табаком,  среди
циферблатов, негромкой бархатной музыки,  которая  влилась  в  ровный  рокот
мощного двигателя, мягко толкнувшего машину в шумящий поток улицы.  -  Семья
приглашала к себе домой, на поминки, но мы решили  отдельно,  узким  кругом,
кого  особенно  любил  командир.  -  Гречишников,  отдыхая  от   многолюдья,
наслаждался комфортом салона, радовался их тесной компании, был объединяющим
центром их маленького  сообщества.  -  А  тебя  он  особенно  любил,  Виктор
Андреевич, выделял. И недавно, за несколько дней перед смертью, спрашивал  о
тебе.
   - Он ведь не многих любил, не многих к себе приближал. - Буравков  достал
портсигар, извлекая сигарету.  Рылся  в  карманах  в  поисках  зажигалки,  и
Копейко с переднего  сиденья  протянул  ему  золотую  зажигалку,  в  которой
затеплился, задымил кончик ароматной сигареты. - Едкий он был,  насмешливый.
Когда представлял меня к ордену Красной Звезды, сказал: "Смотрите, Буравков,
как бы после вашего общения с еврейскими диссидентами у красной пятиконечной
звезды не вырос желтый, шестой конец".
   - Он действительно вас любил,  Виктор  Андреевич.  -  Копейко  повернулся
круглой, седой головой, протягивая руку к портсигару  Буравкова.  -  Я  даже
ревновал, когда он нам ставил в пример ваши аналитические разработки.  -  И,
отвернувшись, распустил над стриженой головой мягкий аромат табака.
   Белосельцев удивлялся доверительной, почти задушевной  близости,  которая
чувствовалась в отношениях Копейко  и  Буравкова.  Оба  они  были  в  разных
станах. Служили у двух воинственных всемогущих магнатов, ведущих между собой
беспощадную, на истребление, войну. Магнаты  владели  несметным  богатством,
имели собственные телевизионные каналы, подчиняли себе политические  партии,
спецслужбы, комитеты и министерства в правительстве. Вели борьбу  за  высшую
власть в стране, используя  самые  жестокие  и  изощренные  приемы,  которые
разрабатывались  для  них  Буравковым  и  Копейко.  В   ходе   этой   борьбы
раскалывалось  общество,  разрушались  корпорации,  вспыхивали   забастовки,
возникали уголовные дела, бесследно исчезали люди,  взрывались  лимузины,  и
страна,  приникая  к  телевизионным  экранам,  видела  отражение  схватки  в
неутихающей  интриге,  направленной  на  больного,  окопавшегося  в   Кремле
Президента, которого  травили  и  выкуривали  недавние  друзья  и  союзники.
Буравков и Копейко были стратегами,  ведущими  многоплановое,  с  переменным
успехом, сражение. Создавали технологии ненависти. Погружали в ненависть две
половины растерзанного, обозленного народа. Сами  же  удобно  поместились  в
салоне  "мерседеса",  радушно  угощали  друг  друга   дорогими   сигаретами,
протягивали один другому огонек золотой зажигалки.
   - Очень хорошо, что мы тебя встретили, Виктор  Андреевич.  -  Гречишников
искренне  радовался  воссоединению  с   Белосельцевым   после   многих   лет
отчуждения. - Авдеев был бы рад, увидев нас вместе? За окнами плавно  идущей
машины мелькала, золотилась  Москва.  Прошли,  словно  пролетели  на  мягких
крыльях, Беговую с конями и колесницами,  напоминавшими  императорский  Рим.
Ленинградский проспект был наполнен автомобилями, трущимися  друг  о  друга,
запрудившими улицу, как рыбины, стремящиеся на нерест.  "Мерседес"  вынырнул
из-под  их  блестящих  боков,  включил  сирену,  устремился  вперед,  огибая
медлительный поток. Тверская, нарядная,  предвечерняя,  брызгала  рекламами,
витринами,  изображениями  пленительных  женщин   в   бриллиантовых   колье,
уверенных, знающих цену дорогим табакам и  одеколонам  мужчин.  Белосельцеву
было приятно проехать на мощной, мягко  ревущей  машине  мимо  своего  дома,
оглянувшись на склоненную голову Пушкина, зеленую  от  патины  в  волосах  и
складках плаща. Малиновый, торжественный дворец и бронзовый  князь  напротив
породили мимолетное  впечатление  детства,  когда  они  с  мамой  переходили
полупустую, голубую от воды улицу Горького?
   На  спуске  ринулись  на  красный  свет,  огрызаясь  тигриным  рыком   на
постового. Скользнули в драгоценное, единственное на земле пространство, где
было ему всегда радостно от сменявших одна  другую  картин  Манежа,  розовой
кремлевской стены с бело-желтым дворцом, Большого театра с черной квадригой,
напоминавшей набухшую почку, готовую распуститься темно-красной розой.
   Здания на Лубянке,  торжественные,  венчавшие  взгорье,  все  еще  чем-то
принадлежали ему -  пропорциями,  ритмом  высоких  окон  и  теми  волнующими
впечатлениями, когда он выходил из тяжелых дверей и тут  же,  у  порога,  на
влажном асфальте, по которому торопились москвичи,  начинались  его  опасные
странствия. В Афганистан, в Кампучию,  в  Анголу,  в  Никарагуа  -  на  иные
континенты, стянутые незримыми стропами с этой площадью, на которой в дождь,
в  снегопад,  в  раскаленный  московский  жар  стоял  конический   бронзовый
памятник, точный и звонкий, как метроном, хранивший  в  своей  металлической
сердцевине грозный  звук  походного  красного  марша.  Площадь  была  пуста,
памятник сметен, и эта пустота вызывала больное щемящее чувство, похожее  на
вину  и  ненависть,  от  которых  хотелось  поскорее  избавиться,   миновать
оскопленную  площадь.  Они  отделились  от  скользкого,  блестящего  месива,
нырнули в переулок под запрещающий знак. Невозмутимый водитель вел машину  в
теснинах торговых зданий, раздвигая лепные фасады хромированным  радиатором,
как ледокол. Проехали с тыльной стороны ГУМ, у которого разгружались  машины
с товарами, сбрасывая в ненасытную утробу подвалов тюки и  ящики.  Выскочили
на Красную площадь, мимо  постового,  скользнувшего  взглядом  по  номеру  и
отдавшего честь. Помчались по хрустящей брусчатке  вдоль