и долбили из пулемета верблюдов, я не изменился,
поверь. В России грядет обновление. Гнилой Истукан уйдет, его  место  займет
Избранник. Он покончит с предателями, услышит голос народа. Грядут перемены.
Будут востребованы патриоты России, кем бы они ни были, где бы ни  жили.  Ты
один  из  них.  Ты  станешь  лидером  Дагестана.  Тебя  будут  славить   как
миротворца, отогнавшего войну от родного порога.  Дагестан  ждет  прекрасное
будущее. Порт на Каспии, связывающий его с Ираном и Средней Азией.
   Драгоценная  рыба,  научные  центры,  создававшие  морские   экранопланы,
прекрасные, как огромные водяные бабочки. Здесь  пройдет  нефтяной  маршрут,
стягивающий воедино разорванные пространства страны. У тебя есть все,  чтобы
стать не  только  Народным  Вождем,  но  и  Духовным  Лидером.  Поверь  мне,
послушайся моего совета.
   Мясо созревало в земле, окруженное стеклянным воздухом. Служители вынесли
из дома, расставили перед ними блюда и сласти.  Круглые  пшеничные  лепешки.
Яблоки, золотые, малиново-белые. Виноградные кисти с восковым налетом, как в
инее, с обрывком вялой лозы. Пили чай, заедая сластями.
   Шашлычник в папахе, обжигая ладони, разгребал накаленную землю.  Стягивал
с ямы одеяло. Окутывался дымом и жаром. Клал на блюдо шампуры  с  коричневой
запеченной бараниной. Исмаил извлек маленький ножичек с черненой  серебряной
ручкой. Отсек  лепестки  раскаленной  печени  и  курдючного  жира.  Протянул
Белосельцеву:
   - Вы дорогой и желанный гость. Вам первая порция.
   Ели баранину, пачкая руки жиром, отирая пальцы о мохнатое полотенце. Пили
из пиал приторно-сладкий сок  винограда.  Небо  было  цвета  лазури,  в  нем
высились тяжелые кручи, похожие на серых  каменных  птиц.  У  одной  догорал
рубиновый гребень.
   - Мне надо подумать, Виктор Андреевич. На все есть воля  Аллаха.  Я  хочу
угадать его волю, даже если  этой  волей  мне  уготована  смерть.  -  Исмаил
Ходжаев опустил испачканные жиром пальцы в миску с водой, которую поднес ему
молодой служитель. - Настало  время  вечерней  молитвы.  Мне  нужно  идти  в
мечеть.
   По синей, словно вымощенной лазуритом дороге двигались к сельской мечети.
Старики, опираясь на палки, едва волоча ноги в мягких  калошах.  Крепкие,  с
натруженными  спинами  крестьяне,  держа  под  мышками  свернутые  молельные
коврики. Молодые, мускулистые парни, одетые  в  кожаные  куртки,  с  упругой
походкой  воинов.  Юноши,  легкие,  торопливые,   смущенно,   с   поклонами,
обгонявшие медлительных  старцев.  Все  плыли  в  одну  сторону  по  дороге,
достигая островерхой мечети. Снимали обувь на  сухой  подметенной  земле.  В
носках  или  босые,  с  вымытыми  стопами,  подымались  вверх  по  ступеням.
Погружались  в  открытые  двери.  Белосельцев  отпустил  от  себя   Исмаила,
забывшего вдруг о госте. Постоял  перед  входом,  чувствуя,  как  тянет  его
внутрь,  где  в  сумерках,  среди  разноцветных  огней,  колыхалось  людское
множество. Пропустил горбоносого старика в мелком каракуле.  Уступил  дорогу
юноше в маленькой вязаной шапочке.  И  словно  кто-то  взял  его  под  руку,
властно повел к дверям. Сбросил туфли, тут же потерявшиеся в  ворохе  обуви.
Ступил в мечеть.
   В ней было сумрачно, накаленно.  Жарко,  как  угли,  горели  светильники.
Мерцали  слюдой  изразцы.  Священные  тексты,  похожие  на   вьющуюся   лозу
винограда, оплетали мечеть. Пространство, в котором стоял Белосельцев,  было
плотнее и гуще, чем то, что осталось снаружи. Под сводами скопились энергии,
увеличивающие  плотность  пространства,   создававшие   его   напряженность.
Прихожане стелили коврики, опускались на колени. Оглаживали бороды,  подымая
строго-умиленные лица к высоким  узорным  прорезям,  где  последней  лазурью
угасала заря. Белосельцев стоял в стороне, прижавшись к стене,  на  которой,
застекленное, висело изображение Меддинской мечети и на  раздвоенном  клинке
струилось изречение Пророка. Ему было хорошо в мусульманской молельне. Здесь
было намолено, как в православной церкви. Богомольцы, ожидавшие час молитвы,
обращавшие души к Аллаху, обращали их к  Единому  Богу,  покрывавшему  своей
благодатью океаны и земли, народы и страны. Как свет, попадая в  хрустальную
призму, распадается на цветастую радугу, так образ Единого Бога,  преломлясь
в народах, прославляется в мечетях и  пагодах,  в  костелах  и  православных
церквах. Так чувствовал Белосельцев лазурь, стекавшую ему в душу из высокого
резного окна, рождая умиление и нежность.
   Еще невидимый, смутно белея чалмой, мулла  возгласил  первый  молитвенный
стих. С каждым колебанием звука, выступая из тьмы  белой  бородой,  истовый,
горбоносый, держа  у  груди  раскрытую  книгу,  мулла  стенал,  умоляя  Бога
услышать его. Выкликал и восторженно славил,  ударяя  молитвенным  звуком  в
монолит омертвелого мира, куда были вморожены людские спящие души.  Холодный
камень и лед начинали плавиться. Белосельцев чутко,  страстно  внимал.  Стих
Корана своим явленным звуком и тайным сокрытым смыслом входил в сочетание  с
его измученной, ожидающей чуда душой. В  недвижном  пространстве  мечети,  в
накаленном сумраке словно пахнуло ветром.  Богомольцы  полегли,  как  трава,
поверженные ниц этим внезапным порывом. Они отрывали от пола  покорные  лбы,
распрямлялись,  подымая  лица  к  лазури,  а  потом  разом,  всей  молящейся
коленопреклоненной толпой, падали ниц. Повторяли  бессчетно  мягкие  упругие
колебания, расшатывая костную, лишенную духа материю. Побуждали  ее  дышать,
слышать Бога, чувствовать над собой бестелесный творящий Дух. Земля и воздух
слабо вздрагивали от этих поклонов. Мусульмане,  отделенные  друг  от  друга
океанскими водами, великими пустынями,  снежными  вершинами  гор,  совершали
поклоны, расшатывая землю, добиваясь резонанса с  гул  -  кой,  взывающей  к
Аллаху  молитвой.  Белосельцев  чувствовал  коллективные  усилия  миллиардов
людей, захватывавших в молитвенный ритм течение рек. Правоверные молились  в
сельской дагестанской мечети. Молились в Кандагаре  у  рынка,  под  лазурным
куполом, где в серебряном  узорном  ларце  хранился  волос  Пророка,  и  он,
Белосельцев, оставив автомат  на  броне,  безоружный  и  верящий,  просил  у
Всевышнего милости. Молились в Меддине под каменным белоснежным  шатром,  из
которого ввысь устремлялись островерхие башни, и он, оробев,  ступал  босыми
ногами по  прохладным  восточным  узорам.  Молились  в  маленькой  мечети  в
Латакии, остывавшей от солнца Сахары, и сквозь тонкие окна в стене он  видел
бирюзовое море и серый, остекленелый эсминец. Молились в Равалпинде,  где  с
голубых минаретов под блестящей луной  певуче  рокотал  муэдзин  и  торговцы
золотом торопливо убирали лотки.
   Белосельцев достал из кармана платок. Постелил на каменный пол. Опустился
на колени, почувствовав, как понизился и уменьшился он в  своей  гордыне,  в
своей  одинокой  жизни,  добивавшейся  внимания  Бога.  Он  был   как   все,
безымянный, растворенный среди молящегося человечества.
   Отслужил со всеми намаз, благодарный мусульманским богомольцам за то, что
приняли  его,  путешественника,  застигнутого  вечерней  молитвой  вдали  от
православного  храма.  Выходил  из  мечети   просветленный,   среди   густой
молчаливой толпы, совавшей ноги в галоши  и  туфли,  шаркающей  по  каменным
плитам.
   В темноте сельской улицы, по которой расходился народ, его нагнал  Исмаил
Ходжаев, окруженный молодыми охранниками. - Я  внял  вашему  совету,  Виктор
Андреевич. Не пойду на помощь Басаеву. Если он нападет на Дагестан, мои люди
и я встанем у него на пути. Силой оружия прогоним обратно в Чечню.
   Под туманными звездами они вернулись  в  дом  с  оранжевыми  окнами.  Сад
мглисто темнел, и не было видно, стоят ли дремлющие кони у засохшего дерева.
Исмаил проводил Белосельцева в одну из многочисленных деревянных  пристроек,
сухих и чистых, с низкой тахтой, на которой чьи-то заботливые руки постелили
постель с пышной шелковой подушкой и простроченным, легким одеялом.
   - Отдыхайте, Виктор Андреевич. Если хотите попасть на утренний самолет  в
Москву, надо рано проснуться. - Исмаил поклонился, прижав руку к  сердцу,  и
оставил Белосельцева одного, среди  тончайших  ароматов  старинного  дерева,
сладкого дыма и чего-то еще, напоминающего увядшие благовонья.
   Он лежал без света. И было ему хорошо и спокойно, и последнее, о  чем  он
подумал, стала мысль о туманных звездах, текущих над  садом,  исчезающих  за
каменным гребнем.
   Он проснулся от ужаса. В доме  раздавались  голоса,  за  окнами  метались
огни, слышался рокот моторов. Белосельцев наспех оделся, сунул босые ноги  в
домашние чувяки, вышел на боковое крыльцо. Небо  было  переполнено  звездным
ослепительным блеском, и среди  этого  блеска  совершалось  безумие.  Звезды
смещались и падали, покидали привычное место, рассыпали созвездья, прерывали
медлительное сонное течение. Мимо бежали люди, звякало  оружие.  Яркие  фары
осветили сад, висящие яблоки, бессмысленные и ненужные в  этот  час  мировой
катастрофы. На крыльце,  освещенный  автомобильными  фарами,  возник  Исмаил
Ходжаев.
   - Война, - сказал он. - Басаев вошел в Дагестан. Объявлен сбор ополчения.
Вы останетесь здесь, Виктор Андреевич,  или  поедете  со  мной  в  Кадарское
ущелье?
   Звезды кружились в водовороте, исчезали в черной дыре, куда утягивалась и
сливалась Вселенная.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

   Кадарская зона, куда попал Белосельцев, меняя джипы на бэтээры,  оставляя
отряды  ополченцев  и  встраиваясь  в  армейские  колонны,  договариваясь  с
оперативниками ФСБ и используя связи с  военной  разведкой,  само  Кадарское
ущелье казалось голубой чашей с высокими каменными краями. По серым каменным
кручам, зарождаясь нежными зелеными  тенями,  превращаясь  в  густые  сочные
кущи, стекали лесные заросли. В низине превращались в темную  зелень  садов.
Кара-махи  и  Чабан-махи  -  так  назывались   эти   селенья,   напоминавшие
Белосельцеву  сон,  бабушкины  рассказы  о  Кавказе,  пушкинские   стихи   и
таинственное, необъяснимое знание о том, что он уже был здесь когда-то, быть
может, в иной жизни.  Казалось,  крохотная  голубая  планета  опустилась  на
землю, сохранив инопланетную  красоту,  неземную  форму  жизни,  сберегаемую
древними богами.
   Белосельцев глядел на мятежные  села,  сидя  на  обочине  горной  дороги.
Слушая нескончаемое верещание  придорожного  кузнечика,  знал,  что  голубое
видение рая - лишь обман удаленных глаз. В пестроте долин скрываются  минные
поля и фугасы. По кромкам тучных, отягченных плодами садов проходят  траншеи
и ходы сообщений. В резных аркадах, напоминавших дворцы, оборудованы опорные
пункты. В  виноградниках  упрятаны  амбразуры  и  позиции  снайперов.  Среди
дозоров,  постов,  чернобородых  воинов,  под   белой   колоннадой   Басаев,
неуловимый чеченец с вялым ртом, косой бородой. По козьим тропам движется из
Чечни  подкрепленье,  вьючные  ослы  звякают  вороненой  сталью,   крохотные
японские рации разносят позывные и коды. И стеклянная вспышка, долетевшая до
глаз Белосельцева, - зайчик света на лобовом стекле грузовика,  перевозящего
легкую пушку. Быстролетный солнечный лучик, мелькнувший у вершины мечети,  -
отсвет бинокля, направленного на него, Белосельцева.
   Кузнечик упорно звенел, убеждая Белосельцева верить в голубую планету.  И
так хотелось уверовать,  отринуть  жестокое  знание,  защитить  таинственный
чудный рай.
   По дороге, хрустя на камнях, шли войска. Водители машин, командиры частей
не верили в голубую планету, всматривались в горловину ущелья, готовились  к
штурму. Пролязгали боевые машины разминирования,  с  провисшими  гусеницами,
замызганными  башнями,  неся  впереди  кронштейны  с  катками,  похожие   на
уродливых неповоротливых крабов. Поползут впереди пехоты по склонам гор,  по
виноградникам и арыкам, подрывая фугасы  и  мины,  от  которых  срываются  и
отлетают катки, встает на дыбы сотрясенная стальная  махина,  и  у  водителя
лопаются барабанные перепонки, течет из ушей кровь.
   Прошла колонна танков, качая пушками, с натертыми, как стальные браслеты,
гусеницами, с торчащими из башен головами танкистов, похожими на  боксерские
перчатки. Жужжащие, звонкие, как  пилы,  тягачи  протащили  батарею  гаубиц.
Пушки нюхали стволами воздух, подпрыгивая на упругих колесах.
   Прошли  тяжелые  огнеметы  "Буратино",  похожие  на  динозавров,   тупые,
свирепые, неся в утробах угрюмый огонь. Полыхнет оранжевый  факел,  кинет  в
гущу строений шаровую молнию - и вакуумный взрыв  сметет  половину  селения,
превращая дома и деревья, животных и сраженных бойцов  в  облако  светящихся
прозрачных молекул.
   Белосельцев смотрел на проходящую технику, продавливающую  дорогу  своими
тоннами. В грохоте и лязге машин кузнечик становился неслышен.  Но  колонна,
содрогаясь и лязгая, затихала вдали, и опять  начинал  стрекотать  кузнечик,
проповедуя рай.
   На бэтээрах, низких и юрких, похожих на пятнистых ящериц, шла мотопехота.
Тускло светились пулеметы, дрожали хлысты антенн.  Башни  и  броню  облепили
солдаты. Белосельцев увидел одинокий,  подымающий  солнечный  шлейф  бэтээр,
догоняющий колонну. На броне, оседлав пулемет, сидел солдат, голый по  пояс,
белокурый, с поднятым чубом, расширив счастливые от скорости и ветра  глаза.
Его  литые  свежие  мускулы  блестели  от  пота,  на  груди  раскрыл  крылья
татуированный орел.
   На дороге запылило. Показалась  голова  автоколонны.  Открытые  грузовики
везли ополченцев. Дагестанцы в поношенных камуфляжах, в  кепках,  папахах  и
шляпах, держа у колен карабины,  колыхались  среди  заляпанных  бортов.  Над
кабиной головной машины развевался зеленый флаг. Колонна пыльно  прошла,  ее
замыкал  бэтээр  устаревшей  конструкции  и  джип,   за   стеклом   которого
промелькнула голова Исмаила Ходжаева, его черно-седая борода, сумрачный лоб,
косматая баранья папаха.
   Командный пункт был расположен на срезе горы, в сухой каменистой траншее,
под пятнистой маскировочной сеткой,  превращавшей  траншею  в  клок  пыльной
зелени,  где  скрывались  офицеры  штаба,   бинокли,   дальномерные   трубы,
раскрытые, придавленные камушками карты с отметками целей, рации  и  полевые
телефоны, от которых, как вьющиеся растения,  расползались  во  все  стороны
провода. Командный  пункт  гудел  хриплыми  осипшими  выкриками,  позывными,
цифровыми обозначениями, был связан с  невидимыми,  упрятанными  в  складках
батареями гаубиц, "ураганов", установками залпового огня, ожидавших  приказа
на огневое поражение целей. На удаленных аэродромах штурмовики были готовы к
бомбоштурмовому  удару.  Танки,  не  заглушая  моторов,  стояли  на  укрытых
позициях, готовые по приказу выйти на прямую наводку. Пехота, сойдя с брони,
лежала на теплых склонах, ожидая, когда содрогнется  земля  и  над  головами
пролягут огненные дороги реактивных снарядов.
   Командный  пункт  напоминал  бригаду  хирургов,  готовых   приступить   к
операции.
   Белосельцев смотрел на худое лицо генерала, на его седые  виски,  и  этот
безымянный генерал, кочуя из века в  век,  был  исполнителем  закономерности
живой природы,  когда  одна  часть  жизни  соскабливала  с  планеты  другую,
вытравляя ее огнем и железом. Он видел это бесстрастное, без типических черт
лицо   в   афганских   предгорьях,   ангольских   пустынях,   никарагуанских
субтропиках, в каменистых холмах Эфиопии,  в  липких  джунглях  Камбоджи,  в
оливковых рощах долины Бекаа. Теперь это  бесстрастное  лицо,  одинаковое  в
римских легионах и наполеоновских армиях, появилось здесь, на юге российской
земли, готовясь стереть с земли два мятежных дагестанских села.
   Голоса офицеров умолкли, и все глаза устремились на генерала. Тот смотрел
в бинокль  на  тропку,  где,  увеличенное  оптикой,  двигалось  стадо  овец,
пастушок в красной шапочке помахивал гибкой тростью. Генерал отвел  бинокль,
коснулся карты, на которую начальник штаба, опасаясь порывов ветра,  положил
дополнительный камень. Белосельцев не расслышал слов генерала  и  только  по
движению губ  угадал  -  "авиация".  Теперь  все  смотрели  на  авиационного
наводчика, который сорванным голосом торопил летящие вдалеке самолеты:
   - Я "Кобальт"!.. Эшелоны две тысячи!.. Цели "два ноля шесть",  "два  ноля
девять", "два ноля  три"?  Фугасных  и  фугасно-осколочных?  Четыре  ракеты?
Видимость? Как понял меня, "Сто четвертый"!..
   Белосельцев всматривался  в  туманную  синеву,  где  от  напряжения  глаз
начинало расцветать прозрачное сияние. Из  сияния  бесшумно  полетели  белые
клубочки на тонких  стебельках.  Повисли,  удлиняясь,  превращаясь  в  седые
кудряшки. Казалось, незримый мудрец  пишет  в  синеве  арабскую  надпись.  В
завитках и кудельках, образованных инфракрасными имитаторами  целей,  возник
металлический режущий звук. Искра  самолета  мчалась  к  земле,  и  под  ней
возникали черные взрывы. В небе появилась белая арабская вязь, словно кто-то
писал божественную суру Корана.
   "Зачем мне все это видеть?" - вопрошал в тоске Белосельцев, чувствуя себя
насильно приведенным на этот склон,  куда  поставили  его  как  свидетеля  и
заставили неотрывно смотреть.
   Под клетчатой сеткой шло гоношение. Громче всех звучал надтреснутый голос
начальника артиллерии, обнажавшего при выкриках желтые зубы:
   - Я "Гранит"!..  Двум  батареям  "тюльпанов"!..  Цели  "сто  три  -  ноль
четыре", "сто шесть - ноль один"? Фугасными, залпом? Огонь!..
   За горой полыхнуло. Батарея "ураганов" посылала заряды на склоны,  где  в
пещерах укрылись пулеметы чеченцев. Седые вершины ломались.  С  них  сползал
камнепад, дымно стекала лавина. Сдирала сады, прокатывала по полям гранитные
глыбы, роняя на крыши домов горящие метеориты.
   "Что мне делать?" - тоскуя, вопрошал Белосельцев.
   Подойти и тяжелым кремнем ударить в висок генерала. Пробежать по траншее,
вырвать из рук бинокли, разодрать военную  карту.  Острым  ножом  перерезать
жгуты  проводов.  Страстной  молитвой  вызвать  песчаную  бурю,   чтоб   она
запорошила глаза офицерам. Начальник химических войск, маленький и красивый,
наводил на цели тяжелые огнеметы:
   - Я "Фагот"!.. Цель "два -  полсотни  -  один"!..  Дистанция  две  тысячи
метров!.. Ебни ее, Петров, хорошенько!..
   Казалось, привстал на уродливых  лапах  притаившийся  в  горах  динозавр.
Раздвоенным красным языком быстро лизнул селенье. И там, где коснулся  язык,
лопнул огненный кокон,  образовалась  серая  лысина,  унося  с  земли  часть
селенья вместе с садами, домами, мечетями.
   Белосельцев смотрел без сил. Так  Избранник  двигался  к  власти,  и  он,
Белосельцев, способствовал его продвижению. Уничтожал голубую планету.
   Огневой удар прекратился. Селенье  казалось  горящей  грудой  тряпья,  из
которой сочилась к небу серая муть. Генерал рассматривал карту с пораженными
целями, к которым начальник штаба прикладывал прозрачную линейку.
   - "Сто седьмой", я "Глыба"! - Генерал приблизил губы  к  горлышку  рации,
отдавая приказ на штурм.  -  Начинай,  "Сто  седьмой"!..  "Сто  девятый",  я
"Глыба"!.. Начинай, "Сто девятый"? "Гора", "Гора", я  "Глыба"!..  Выводи  на
рубеж "коробки"!..
   И снова офицеры оторвались от стенок  траншеи,  приникли  к  телефонам  и
рациям. Наполнили  туманный  солнечный  воздух  хрипами,  кашлями,  гневными
криками, толкая вперед штурмовые группы, выпихивая их из укрытий  на  пустое
пространство,  по  которому  хлестал   свинец,   катились   взрывы   гранат.
Белосельцев лежал за окопом, прижав к глазам тяжелый  бинокль.  Слушал  бой,
угадывая его эпизоды по искаженным офицерским лицам.
   - Где твои "коробки", Тимоня!.. У меня два "двухсотых"!.. Херачь по синей
постройке!.. Оттуда снайпер ебашит!..
   Солдаты преодолевали пустынный выгон, отделявший село от  дороги.  Бежали
змейкой, рушились на теплую  землю.  Вжимались  лицами  в  овечий  помет,  в
выгоревшую траву и колючки. Пулеметы чеченцев чертили пыльные линии,  искали
на  пустоши  пятнистые  бугорки,  которые  п