о  было  объяснять, что случилось. И
юность  ее  и  годы  девичества  прошли  на  море.  Кормщик, который с такой
уверенностью  вел огромный многопушечный корабль по двинскому стрежу, не мог
ошибкою  сесть  на  мель.  Он  мог  сделать  это  только нарочно, намеренно,
положив живот свой за други своя, и кормщиком этим был, несомненно, Рябов.
     В  те  короткие мгновения, когда резная из черного дерева огромная дева
над  бушпритом  флагмана  поднялась  в  воздух,  а  все  судно  со скрипом и
скрежетом  накренилось,  когда  на  шканцах  затрещали  выстрелы  и началось
сражение,  Таисья  сразу  же поняла: свершен подвиг, и ее кормщик там, среди
врагов.  Страшно напрягая зрение, не слыша ни грохота пушек, ни свиста ядер,
ничего  не  замечая,  она  смотрела  на корабль, где, наверное, в эти минуты
озверелые  шведы  мучали,  терзали и убивали дорогого ей человека, человека,
которого  столько  раз  теряла и опять находила. Она все-таки еще надеялась,
что  он  спасется,  кинется  с борта корабля в воду и поплывет к крепости, к
ней, своей жене, к своему сыну...
     Но время шло, кормщика же не было.
     До  боли  в  глазах вглядывалась Таисья в серые воды Двины, но видела в
них лишь трупы шведов в зеленых кафтанах...
     Потом,  перевязывая  раненых,  подавая  им воду и еду, помогая бабиньке
Евдохе  в  ее  милосердной  работе, она ни на единое мгновение не забывала о
своем  страшном  несчастье,  но  горе  ее  словно  бы  отдалялось, словно бы
затихало,  а сердце все более и более наполнялось чувством светлой гордости,
когда  слышала она разговоры увечных пушкарей, матросов и солдат о кормщике,
которого   силой  вынудили  вести  эскадру,  а  он  поставил  ее  под  пушки
крепости...
     Имени  кормщика  многие еще не знали, но она-то знала твердо, что это -
ее  Иван  Савватеевич,  и  никому,  однако  же, не говорила, находя утешение
своему  горю  в том, что раненые при ней гадали о судьбе отважного и верного
долгу  кормщика.  С  жадностью  и  с благодарным светом в глазах слушала она
тех,  которые  предполагали,  что  кормщик вполне мог спастись. Один раненый
пушкарь  уверял,  что  даже  видел сам, как некий человек на шканцах рубился
топором, уходя от наседавшей на него толпы.
     Сражение   тянулось   и   тянулось,  пушки  палили,  раненых  и  убитых
становилось  все  больше  и  больше,  а  Таисья то надеялась, то переставала
верить.  Ей  чудилось,  что  кормщик  идет  по крепостному валу и сейчас вот
окликнет  ее,  назовет  по  имени. То казалось ей, что он зовет ее с берега,
увечный,  не может вынуться из воды и умирает на прибрежном песке. Тогда она
терялась,  смотрела неподвижно или вдруг бежала на вал, над которым свистели
ядра,  и  опять  долго,  с  тоской  смотрела  на  двинские  воды, на которых
покачивались тела убитых шведов...
     Когда  Сильвестра  Петровича ранило и солдаты принесли его на плаще под
крепостную  стену к бабиньке Евдохе, Таисья замерла от испуга, - показалось,
что  сейчас  он  скажет  ей  верную  и  страшную  весть.  Но  он  молчал. На
бескровном  лице  его  ярко  блестели  синие  глаза. Она подала ему кружку с
водой,  он  пригубил, вздохнул, взял Таисью за руку. Быть может, он не узнал
ее, быть может, просто был в забытьи, когда сказал громко, твердо, ясно:
     - Русского человека имя держать честно и грозно!
     Таисья  ничего  не  ответила,  другие  увечные подняли головы с соломы,
вслушались. Капитан-командор опять замолчал надолго.
     - Честно и грозно... - повторил молодой матрос шепотом.
     Сильвестр Петрович услышал шепот, объяснил:
     - В  старину  так  говорилось: дабы во всем свете русского человека имя
держать честно и грозно.
     Бабинька  Евдоха  туго  затянула  ему  ногу  холстом,  он  еще  немного
полежал,  кликнул  своих  солдат, они повели его обратно на воротную башню -
командовать.  Брови  его  были сурово сдвинуты, губы сжаты. Таисья проводила
его  до  лестницы,  все надеялась услышать слово про кормщика. У ступенек он
остановился отдышаться, сказал словно в споре:
     - Крепость!   Что   -   крепость?  Человек  -  вот  крепость  истинная,
непоборимая. Человек!
     Таисья  слушала  затаив  дыхание,  ей  казалось, что Сильвестр Петрович
говорит о кормщике. И в самом деле он говорил о нем.
     - Крепость!  -  повторил  он,  глубоко  глядя  Таисье в глаза. - Рябов,
кормщик,  -  вот крепость, надежнее которой нет на земле. Он подвиг свершил.
Ему  обязаны  мы  многим  в сей баталии, ему, да Крыкову покойному, Афанасию
Петровичу, да еще таким же русским людям...
     - Сильвестр Петрович! - воскликнула она. - Сильвестр Петрович!
     Но  к  нему  подошел  Егорша Пустовойтов с вопросом о том, как выходить
абордажным лодкам, и капитан-командор ушел с ним.
     Поближе  к  вечеру  Таисья узнала, что инженер Резен допрашивал пленных
шведов,  выплывших  на  двинский  берег  возле  крепости.  Мокрые, иззябшие,
испуганные  ожиданием  смерти,  они  дрожа сидели под стеною, куда не падали
ядра,  дикими  глазами  смотрели  на  русских  кузнецов, раскаляющих в горне
круглые  камни.  Один  - долговязый, с белыми волосами - был ранен в плечо и
держал  рану  рукой;  кровь  стекала  по  его пальцам. Другой, тоже раненый,
что-то  пытался  объяснить  приставленному  к нему караульщику, показывал на
мушкет, потом себе на грудь.
     - Стрелить  себя  просит!  - объяснил матрос. - Не надо, мол, ему такой
жизни...
     - Ну  и  дурень!  - крикнул караульщик. - Не надо. Нам по одной дадено,
не по две. Одну стратит, другой не получит...
     Таисья послушала, отыскала Резена, спросила у него несмело:
     - Шведские  люди  про  кормщика ничего не ведают, господин? Может, хоть
слово сказали?
     Резен  не  понял. Таисья рассказала подробно, он, утешая, дотронулся до
ее руки:
     - О,  нет,  нет,  разве мы можем сказать, что убили? Его нет - это так,
но  это  еще не значит, что он убит, это еще ничего не значит. Один, который
был  с  ним,  умер,  это  мы  хорошо  знаем, переводчик, он умер на Марковом
острове. А лоцман - нет, про лоцмана еще не знаем...
     Таисья не дыша смотрела на инженера. Он еще раз тронул ее руку:
     - Все  будет  хорошо, да, да, капитан-командор послал искать, его ищут,
лоцмана,  его  ищут  солдаты, матросы, ищут все. Его найдут. Никогда не надо
терять надежду...


4. РУССКИЙ ФЛАГ

     Коптящий едкий дым полз по шканцам оставленного командой судна.
     Юленшерна  повернулся на бок, захрипел, сделал еще одно усилие и увидел
над  собою  голубеющее  северное  неяркое  небо,  по  которому бежали рваные
облака.
     Сколько прошло времени?
     Может  быть,  тянулся все тот же бесконечный день, может быть, наступил
новый?
     Он  напрягся,  затих: ему показалось, что он слышит грохот канонады. Но
было  совсем  не  так:  это  на  "Короне"  -  на палубах, у орудий - рвались
картузы  с порохом. Шаутбенахт вздохнул с облегчением: все-таки сражение еще
не  кончилось, судьба смилостивилась над ним, он умрет под гром своих пушек.
И  чтобы умереть с честью, как подобает адмиралу, он заставил себя повернуть
голову  -  тогда он увидит шведский флаг на грот-мачте, синий флаг с золотым
крестом, флаг, которому он прослужил всю свою длинную жизнь.
     Но флага не было.
     Вместо  синего полотнища он увидел белую тряпку, которая развевалась на
двинском   ветру.  Еще  один  удар  судьбы,  еще  одно  последнее  унижение;
проклятые  наемники сдались и бежали с судна, им важнее всего было сохранить
свои жизни, свои дрянные, никому не нужные жизни...
     Задыхаясь  от  боли  и  ярости, коротко и хрипло дыша, собрав последние
силы,  он  пополз  к  мачте,  чтобы  попытаться  сорвать  эту позорную белую
тряпку.  Но  сил  не  было,  ползти  он  не  мог.  Он мог только уткнуться в
палубный  настил своим желтым старым лицом и лежать так неподвижно, призывая
бога  сжалиться  и  послать  ему  скорую  смерть,  которая  все  не шла, все
медлила...
     Он  вновь потерял сознание и пришел в себя оттого, что кто-то ловкими и
быстрыми  движениями  обыскивал  его,  шарил по его карманам. У него не было
сил  повернуться,  но  сильные  руки перевернули его, и он увидел близко над
собою  смуглое,  жесткое лицо боцмана дель Роблеса. Испанец, зажав подмышкой
пистолет,  грабил  своего адмирала, и Юленшерна не удивился этому, он только
попросил едва слышно:
     - Убей же меня, скотина! Убей хоть сначала...
     Но  боцман  выронил  пистолет  и  попятился.  И вновь потянулось время,
бесконечное время.
     Наверное,  прошло  еще много часов, прежде чем Юленшерна очнулся. Резко
и  близко  трещали  мушкеты  и  ружья. Ему стоило неимоверных усилий поднять
голову.  Своими желтыми немигающими глазами он долго смотрел на рослых людей
в  коротких  куртках  без  рукавов,  в  вязаных  шапках,  смотрел,  как  они
по-хозяйски  ходили  по шканцам, спускались в люки, заливали тлеющую корму и
переговаривались  друг с другом усталыми грубыми голосами воинов, победивших
в  сражении.  И  вдруг  он понял, что на корабле русские, что корабль взят в
плен  и что судьба приготовила ему еще последний страшный удар - его возьмут
в плен.
     Словно  в  тумане,  он видел неподалеку от себя тяжелые большие сапоги,
видел,  как  к  ногам русского моряка упала белая тряпка, видел, как русский
привязывает  к  фалу  полотнище  трехцветного флага, такого же, как тот, что
развевался на их крепости.
     Вот  что  готовила  ему судьба перед пленом: он должен еще увидеть, как
на грот-мачте шведского военного фрегата взовьется русский флаг.
     Нет,  этого  он  не  увидит.  Довольно  позора  в его жизни. Хватит ему
унижений.
     Шепча  ругательства запекшимися бескровными губами, он поднял пистолет,
уроненный  испанским  боцманом-грабителем,  и стал целиться в того русского,
который  уже тянул флаг. Русский флаг, развеваемый двинским ветром, медленно
поднимался на мачту. А Юленшерна целился, целился бесконечно долго.
     Но выстрела он не услышал.
     На полке пистолета не было пороха.
     И никто из русских не услышал, как щелкнул курок.
     Русские  горячими  глазами  смотрели  на  грот-мачту,  туда, где весело
развевался  на  ветру  огромный,  новый,  трехцветный флаг. И взрыв, который
прогремел  над Двиною - это надвое разломилась охваченная пламенем "Корона",
-  как  бы  салютовал  победе русских и в то же время извещал шведов, что их
командующий,  шаутбенахт ярл Эрик Юленшерна отправился в последнее плавание,
из которого никто никогда не возвращался.


5. ВИКТОРИЯ

     Быстрым  шагом  Таисья  пошла  вдоль крепостной стены за церковь, где у
калитки,  окованной  железом, стоял караульщик с мушкетом, толкнула калитку,
ударила по железу тонкой рукой.
     - Чего колотишь? - спросил караульщик. - Не велено туда ходить...
     - Солдаты  туда пошли с матросами! - сказала Таисья. - Кормщика искать,
Рябова,  того,  что  корабль  шведский на мель посадил, а я ему - кормщику -
женка, пусти за ради бога...
     Караульщик  дернул железный засов, калитка распахнулась, двинский ветер
ударил  Таисье  в  лицо.  Здесь было кладбище, крепостной погост, на котором
работные  люди  и трудники, согнанные царским указом со всех концов двинской
земли,  хоронили  умерших  на постройке цитадели. Под березовыми и сосновыми
крестами,  у  ими  же  выстроенных  стен,  вечным  сном спали каргопольские,
кеврольские,  мезенские  каменщики,  носаки, плотники, землекопы из Чаронды,
пинежские,  архангелогородские,  холмогорские кузнецы. И странно было видеть
нынче на этом погосте шведских матросов и солдат, спасшихся от смерти...
     Их  было  тут  много,  они шли навстречу Таисье, под караулом монахов с
алебардами,   спотыкались   о  могильные  холмики,  стонали,  падали,  вновь
поднимались - бледные, молчаливые, измученные...
     У  воды  она  остановилась,  подумала  -  куда  мог поплыть кормщик. И,
ничего  не  решив,  пошла вдоль реки, вглядываясь в волны, подходя к каждому
мертвому, которого вода прибивала к берегу.
     Она  шла  долго,  ноги  ее  проваливались  в глубокий прибрежный песок,
вязли  в  болоте,  голова  порою  начинала  кружиться  от  усталости, но она
непременно  должна  была  обойти  весь остров и сама, своими глазами увидеть
всех мертвых.
     У старой караулки Таисья остановилась, позвала:
     - Ваня-я-я!
     Сильный ее голос потонул в далеком грохоте пушек.
     - Ваня-я-я! - громче позвала она.
     Пушки  теперь  молчали,  и в тишине она словно бы услышала ответный зов
или стон.
     Проваливаясь  по  колено  в  болоте,  собрав  все  силы, она побежала к
берегу,  к  кустам лозняка. На мгновение ей стало страшно, но она пересилила
страх  и раздвинула руками густые ветви лозы. Тут, на пнях, бревнах-плавунах
и  корневищах,  наваленных  течением  реки,  боком, неудобно лежал человек в
коротком  красном  намокшем  кафтане  и  пристально  смотрел  на  нее серыми
глазами...
     - Не  бойся!  -  сказал  он твердым голосом. - Не бойся меня. Я не враг
тебе  -  я  русский,  а  не шведский человек. Помоги мне подняться и увидеть
вашего  начального  офицера.  Мне  нужно  торопиться,  потому  что силы меня
оставляют, и весьма возможно, что я вскоре умру...
     Таисья  подошла  к  нему  ближе,  ступила  на  качающиеся  плавуны,  он
вцепился  в  ее  руку, но не смог встать и виновато улыбнулся, как улыбаются
сильные и мужественные люди, убедившиеся в собственной слабости.
     - Я  потерял  много  крови, - словно извиняясь, сказал он. - Но ничего!
Еще раз помоги мне...
     Таисья  опять  протянула  ему  руку,  он  стиснул зубы и встал на ноги.
Вместе  они  миновали  топкий  берег и взобрались на пригорок, но здесь силы
совсем  оставили  его,  и,  застонав,  он  опустился на мокрую траву. Таисья
стояла над ним, жалея, и не знала, что делать. Он коротко и часто дышал.
     - Нет!  -  сказал  незнакомец. - Так не будет. Ты пришлешь сюда сильных
мужчин,  которые в короткое время донесут меня до вашего начального офицера.
Жив ли он - капитан-командор Иевлев?
     Таисья кивнула.
     - Жив, только раненый...
     - Я  тоже  сейчас  только раненный, - усмехнулся незнакомец, - но скоро
могу  быть  и  мертвым. Надо торопиться. Иди! И назови капитан-командору мое
имя: Якоб, Яков по-вашему.
     Она  пошла,  повинуясь  силе,  которая  звучала в его голосе, повинуясь
упрямому выражению его серых глаз.
     В  крепости,  на  валах,  барабаны  били  отбой,  весело, торжествующе,
победно  перекликались горны. Таисья спросила, что случилось, - бегущий мимо
матрос крикнул диким, словно пьяным голосом:
     - Виктория! Сдались шведские воры!
     Таисья  поднялась  на  воротную  башню,  -  Иевлева  там  не  было. Под
тяжелыми  тучами,  опять  набежавшими  с  моря, догорала корма "Короны". Нос
корабля,  оторванный  взрывом,  уже  исчез под водою. А на всех других судах
эскадры  ветер  развевал полотнища русских флагов, и было видно, что там уже
хозяйничают  русские  матросы  в своих вязаных шапках и коротких курточках -
бострогах.  По  Двине  же, к крепости и к полоненным кораблям, взад и вперед
деловито  и  быстро  сновали  лодки,  доставляли на суда русских матросов, а
оттуда привозили раненых и сдавшихся шведов.
     На  валах,  на  башнях,  у пушек молча стояли пушкари, не веря еще, что
все  кончено.  Некоторые утирали пот и копоть с лиц, иные крестились, третьи
протирали  орудия  и  переговаривались  друг  с  другом усталыми голосами. В
раскрытые  настежь  крепостные  ворота  стрельцы  вводили пленных; шведы шли
молча, опустив головы; сапоги их гремели по булыжникам.
     Сильвестра  Петровича  Таисья  нашла  сидящим  на  лавке  у  крепостной
церкви,  он  допрашивал  пленного  шведского  офицера.  Таисья наклонилась к
Иевлеву,    шепотом    рассказала    про   человека   в   красном   кафтане.
Капитан-командор  сначала  не  понял, переспросил, но тотчас же велел увести
шведа  и  кликнул  боцмана  Семисадова. Тот пришел, стуча деревяшкой. Иевлев
приказал  ему  собрать без промедления сюда, к церкви, матросов при палашах,
солдат,  стрельцов,  барабанщиков,  горнистов.  Четыре  человека с носилками
бегом  побежали,  куда  показала  Таисья. Иевлев послал за лекарем Лофтусом,
сказал ему по-немецки:
     - Не  знаю,  какой  вы  лекарь,  но  приказываю  вам применить все ваше
искусство  к  тому  человеку, которого сейчас принесут. Если вы спасете его,
ваша судьба облегчится.
     Лофтус  поклонился  низко, прижал растопыренные пальцы к груди. Матросы
уже  подходили,  бережно  и  осторожно  неся  носилки.  Сильвестр Петрович с
трудом  поднялся.  В  одной  его  руке  была  трость,  другой он опирался на
костыль.  Трость  он положил на лавку, свободной теперь рукой выбросил шпагу
"на  караул".  Матросы  с  палашами у плеча, стрельцы с мушкетами, солдаты с
ружьями  -  застыли,  не  понимая,  кого  они  встречают с такими почестями.
Иевлев тихо спросил:
     - Якоб?
     - Яков!   -   ответил  человек  в  красном  кафтане,  приподнимаясь  на
носилках.
     Сильвестр   Петрович  отсалютовал  шпагой,  горны  и  барабаны  ударили
генерал-марш.  Якоб  силился сесть, спутанные светлые его волосы свешивались
на  лоб,  в  глазах дрожали слезы. Иевлев наклонился к нему, заговорил тихо,
сдерживая волнение:
     - Здравствуй,  друг  добрый. Имел о тебе письмо от господина Измайлова.
Нынче отдохнешь, завтра будем говорить обо всем долго. Ранен?
     Якоб ответил спокойно:
     - Предполагаю,  что  ранен  смертельно. Сейчас хочу сказать лишь о том,
что  имел  честь  видеть,  как  свершен был великий подвиг лоцманом, коего я
узнал  и  душевно  полюбил  за  непродолжительное время. Флагманский корабль
"Корона"  был  посажен  на  мель  сим достойнейшим кавалером на моих глазах.
Шведские  офицеры  и  матросы  попытались  тотчас  же  убить  лоцмана, но он
мужественно  сопротивлялся и нанес немало ударов шведам своей сильной рукой,
вооруженной  топором. Ему удалось спрыгнуть с корабля в воды реки, и более я
его не видел... Слава ему вовеки!
     - Слава! - повторил Иевлев.
     Матросы  подняли  носилки,  понесли  Якоба  к  избе Резена - только дом
инженера  не  пострадал  от  шведских ядер. Марья Никитишна обняла Таисью за
плечи,  осталась  с  ней сидеть на лавке возле церкви. За носилками поспешал
Лофтус,   говорил   слова   утешения,  сыпал  учтивостями,  хвастался  своим
искусством.
     Впереди стучал деревяшкой Семисадов, покрикивал:
     - А ну, с пути, православные! Сворачивай!
     Стрельцы,  пушкари,  солдаты,  монахи,  крепостные трудники уже сошли с
валов,  оставили  караулы, ворота, башни; толпились на плацу, отдыхали после
ратной  работы,  закусывали  под крепостными стенами, у разбитых и сгоревших
изб и амбаров, на церковной паперти, перекликались:
     - Эй, капрал, жив?
     - Ничего, живой...
     - А говорили - голову тебе оторвало.
     - Моя пришита крепко...
     Плац  шумел,  как  ярмарка,  солдаты  уже  выкатили из погребов бочки с
водкой  и  медом,  все громче делался смех, солонее шутки. Возле разрушенной
ядрами  крепостной бани пушкари угощали пленного шведского канонира водкой и
сухарями. Он жадно пил и ел. Пушкари смеялись:
     - Что, брат, взял Архангельский город?
     - Женка, небось, плачет, убивается, а? Женатый?
     - Он молодой, гулять к нам пришел, за богатством...
     Швед кивал, глупо улыбался, счастливый, что жив, что теперь не убьют.
     Монахи,  подвыпив,  пошли  к  Иевлеву  просить не гнать их в монастырь.
Сильвестр  Петрович, положив раненую ногу на лавку, сидел возле погреба, где
во  время  баталии прятал дочек и Рябовского Ванятку. Варсонофий поклонился,
Иевлев спросил:
     - А чего ж вы тут делать будете?
     - Гулять, господин капитан-командор, будем малым делом...
     - Во ангельском чине? - улыбаясь, спросил Иевлев.
     Варсонофий  разгладил  солдатские  усы, покашлял в кулак. Другие монахи
тоже покашляли. Семисадов сказал:
     - А что, Сильвестр Петрович, может, и оставим которых на цитадели...
     За  погре