- Подай грифель!
     Измайлов  подвинул  шандал  ближе.  Царь, покусывая губы, быстро, криво
выводил  на  аспидной  доске  линии,  ставил  кружочки.  Сильвестр Петрович,
вглядываясь  до  боли  в глазах, узнавал Архангельск, Белое море, Соловецкие
острова,  берег,  деревеньку  Нюхчу.  От  Архангельска  к  Соловкам побежали
гонкие дорожки. Петр, торопясь, говорил:
     - Флотом,  что  построен  на Вавчуге и в Соломбале, пойдем в монастырь,
якобы  для  молитвы.  Сопровождать нас по чину будут солдаты немалым числом;
подсылы  да  пенюары  предположат,  что  отбыли  мы  кланяться  святым мощам
преподобных  Зосимы  и Савватия. Отсюда же, из Соловецкой обители, как белые
ночи сойдут, отправимся на Усолье Нюхоцкое - вот оно, на берегу.
     Петр грифелем показал, где находится Усолье Нюхоцкое.
     - Отсюда   на   Пул-озеро  через  болота  новыми  дорогами...  Далее  к
Вожмосалме...  Будут с нами два фрегата, здесь те фрегаты спустим и водою по
Выг-озеру  и  по  реке  Выгу  на  деревню  Телейкину.  Речки  тут - Мурома и
Мягкозерская... Далее болотами и лесами на Повенец...
     - Нотебург! - воскликнул Сильвестр Петрович.
     - Догадался!  - усмехнувшись, ответил Петр. - Истинно Нотебург, древний
новгородский  Орешек,  наш Орешек, прадедов наших. Коли раскусим сей орешек,
быть нам твердою ногою навечно на Балтике...
     - Ниеншанц еще! - сказал Апраксин.
     - Многое  еще  чего, - стирая ладонью чертеж с аспидной доски, произнес
Петр,  - многое, да все наше, и Копорье, и Ям, и Корела, и Ивангород. Стеною
шведы  стали  на  Балтике, а нынче еще и Архангельск возжелали закрыть. То -
не сбудется. Брат наш Карл все мечтает быть Александром, но я не Дарий...
     Короткая усмешка тронула его губы, глаза заблестели, он спросил:
     - Можно ли так рассуждать после Нарвы?
     И сам себе ответил:
     - После  нее  так и рассуждаем! Кто видел, как полки наши стояли в каре
и,  оградив себя артиллерийскими повозками, отбивали атаки шведов, тот иначе
рассуждать  не  может. Кто видел, как преображенцы наши с семеновцами из сей
несчастной  баталии  выходили, тот по прошествии времени ни об чем ином, как
о  виктории,  и  помыслить  не  смеет.  За нее и выпьем чарку, да и к Москве
пора...
     Чарки  слабо  звякнули  над  столом,  над сковородой с остатками яишни.
Выпив, Петр быстро спросил:
     - А что, Сильвестр? Может, послать тебе Данилыча в помощь?
     Меншиков обрадовался, зашептал Иевлеву в ухо:
     - Проси,  проси,  наделаем  там  Карле горя, узнает, почем русское лихо
ныне ходит. Проси, мы такого там натворим...
     Но Петр раздумал:
     - Управишься с Афанасием, Данилыч тут надобен.
     - То-то,  что  надобен,  - проворчал Меншиков. - А все грозятся в тычки
меня прогнать...
     Когда  совсем  смерклось,  поехали  верхами в Москву. Карета Александра
Даниловича  тащилась  далеко  сзади  кружною  дорогою, кучеру было велено не
попадаться на глаза Петру Алексеевичу...
     Царь  был  тих,  задумчив,  молча оглядывал задремавшие в дымке ночного
тумана  густые подмосковные рощи. У рогатки сам проверил караулы, басом, без
злобы   пожурил   за   что-то   офицера-караульщика.   Покуда   тот   длинно
оправдывался, Апраксин говорил Иевлеву:
     - С  мыслями никак не соберусь. Шутка ли - Нотебург, Ниеншанц, Балтика.
Возвернуть  то,  ради  чего  еще Иван Васильевич с ливонским орденом воевал,
выйти в море...
     Петр из темноты позвал:
     - Сильвестр!
     - Здесь я, государь...
     - Со мною поедешь...
     Свернули  в узкий, пахнущий горелой щетиной проулок, потом копыта коней
прочавкали   по   болотцу,   потом   подковы  звякнули  о  камень.  Петр  не
оглядывался,  не  говорил  ни  звука.  Этот путь был и знаком и незнаком, по
дороге  Иевлев  что-то  смутно  припомнил  и  опять забыл. И совсем вспомнил
только  у больших, глухих ворот, где тускло мигал масляный слюдяной фонарь и
так  же,  как  тогда,  когда  пытали  Шакловитого,  прохаживался один верный
караульщик.  Это  был  монастырский  воловий двор, в подклети которого еще с
кровавых  дней стрелецкой казни был спехом построен застенок. Так он здесь и
остался - проклятая вотчина князя-кесаря...
     Со  стесненным  сердцем  Иевлев спешился в глубоком темном дворе, отдал
повод  солдату,  пошел  за  царем.  Крутые ступени, едва освещенные восковой
свечкой,  вели  вниз  в подклеть монастырских воловщиков, в низкий кирпичный
подвал,  где  шла  все  та  же страшная работа, постоянная и жестокая, та, о
которой  Сильвестр  Петрович  старался не вспоминать и не думать и о которой
все  же  думал  постоянно и даже видел во сне. Как в те давно прошедшие дни,
для  бояр  справа  у двери были поставлены две лавки с суконными вытертыми и
засаленными  полавочниками  и  между  ними  пустовал точеный стул с атласной
пуховой  спинкой,  поставленный  для  царя.  Как  и  тогда,  горели  свечи в
шандалах,  но  свечей  было поменее и бояр никого, кроме князя-кесаря, зябко
кутающегося  в шубу. Он сидел один на широкой лавке, а дьяки писали у стола.
Ромодановский  еще  более  ожирел  за  это  время,  теперь  его налитые щеки
свешивались  возле  подбородка. Увидев царя, он не поднялся со своего места,
а  только  лишь  склонился  набок, дьяки же поклонились земно, как и палачи,
которых  было  много  -  человек  с десяток. На дыбе в полутьме кто-то висел
раскорякой  -  лохматый,  старый,  посматривал тусклыми зрачками. У стены на
рогоже  слабо  стонал  полуголый, статный, белотелый мужик. Помощник палача,
сидя  на корточках возле него, прикладывал к его ранам листы мокрой капусты.
Другой  мужик,  завидев  царя, постарался перекреститься правой рукой, но не
смог и перекрестился левой. Палач, ловкий рыжеватый дядя, его обругал:
     - Чего делаешь, шелопутный? В уме?
     Лекарь-иноземец   в  чулках  и  башмаках,  в  красивом,  тонкого  сукна
кафтане,   курил   трубку   и   объяснял   что-то  старшему  палачу  Василию
Леонтьевичу,  который  соглашался  с  лекарем  и  посмеивался, скаля мелкие,
крепкие, очень белые зубы...
     Петр,  не  садясь  на  стул,  приготовленный  для него, оперся спиною о
косяк двери и спокойно, своим сипловатым басом спросил:
     - Ну?
     - Да   что  же,  батюшка,  -  колыхаясь  всей  своей  утробой,  ответил
Ромодановский,  -  кое  время  отдыхали  изверги,  все  на  своем  и  стоят.
Околесицу  врут,  толчем  воду  в  ступе.  Бьюсь  нынче со старцем, ранее не
могли, не был он обнажен монашества, а ныне расстригли, да что толку...
     Петр, переведя взгляд на дыбу, спросил:
     - Ты и есть старче Дий?
     Старик молчал.
     - Ты кто? - оскалясь крикнул Петр.
     - Оглох  он,  батюшка, - молвил Ромодановский. - Еще по первым пыткам и
оглох. Ныне вовсе как пень, да еще и в уме повержен. Несет нивесть что...
     - Так  иного  кого  взденьте!  -  с неудовольствием велел царь. - Что ж
так-то время препровождать...
     Блок  заскрипел,  старика  опустили  наземь, вынули его руки из петель,
обшитых  войлоком,  на  рогоже  отнесли  подальше  за кадушку с водой. Но он
тотчас  же  оттуда  выполз и стал опять неотрывно рассматривать царя. Худой,
горбоносый  дьяк  деловито  поднялся,  пнул  старика,  как собаку, сапогом и
вновь   сел  на  свое  место.  Палачи  подняли  белотелого  мужика  и  стали
заправлять его сильные, мускулистые, крупные руки в пыточный хомут.
     - Кто сей? - спросил Петр.
     - Стрелец  Конищева  полка Мишка Неедин. Заводчик всему делу, он первый
зачал мутить, чтобы князя-боярина Прозоровского на копья вздеть...
     Сильвестр  Петрович  услышал,  как  стрелец  негромко, но сурово сказал
палачу:
     - Бога побойся! Все помирать станем...
     - Я-то  богу верен, - веселой скороговоркой ответил Василий Леонтьевич.
- Я-то, брат, не оскоромился...
     И,  поплевав в ладони, он уперся сапогом в брус и потянул. Мишка крепко
сжал  зубы;  руки  его  вдруг  вывернулись, он протяжно вскрикнул, тело его,
обвиснув, сразу сделалось длиннее.
     - Говори! - велел Ромодановский.
     Стрелец  заговорил  быстро,  речь его перемежалась короткими вскриками,
на губах пузырилась слюна:
     - Противу  немца мы оттого на Азове делали, что как на городовую работу
погонят,  так немец безвинно нас бьет и безвременно работать тянет. Говорено
было,  что-де  немчина,  который  от  князя-воеводы  Прозоровского  над нами
смотрельщиком  поставлен,  пихнуть-де в ров, оттого пошел бы на бояр да иных
татей первый почин. С того бы дела боярина на копья самого вздеть...
     - Кнута ему! - велел Петр.
     Но  до  кнута  не дошло. Стрелец задышал часто и обвис в хомуте. Палач,
обжигая  ладони  веревкой,  быстро опустил Мишку наземь, заспанный подручный
плеснул  ему  водою  из  корца  в  грудь  и в щеку. Стрелец зашевелился, еще
застонал. Иноземец-лекарь сказал громко:
     - Больше нет. Не сегодня. Только завтра.
     - Цельный  нонешний  день  так-то мучаюсь, - жаловался Ромодановский. -
Что ранее было говорено, на том и ныне стоят, а нового никак не получить...
     Покуда  готовили  к  дыбе  того  мужика,  что  крестился  левой  рукой,
Ромодановский говорил царю:
     - Ума  не приложу, батюшка, что и делать. Научи, сокол. Грабят боярские
дети,  убивают  на  Москве  и по дорогам торным кого похотят - и богатого, и
бедного,  и  купца,  и  солдата, и посадского, и мастерового. Кто сие чинит,
ведомо,  -  Никитка Репнин с холопями, Зубов, Алаторцев, да народишко боится
на них извет подать: убьют, и усадьбу пожгут, и людишек саблями порубят...
     - Имать  всех  сюда в застенок, - велел Петр. - Моим именем. К ним же -
Толстого  Ваську, Дохтурова, Карандеева, Репнина Сашку. Еще вот: князя Ивана
Шейдякова, пса смердящего, за сии разбои казнить смертью на Болоте...
     Князь-кесарь поклонился боком.
     - Когда с сими кончишь?
     - С какими с сими?
     - Которые боярина Прозоровского на копья взять хотели...
     Ромодановский подумал, насупился:
     - Не враз, батюшка. Все берем да берем. Тут торопиться невместно...
     - Оно - так...
     И, насупившись, рывком открыл перед собою дверь. С порога позвал:
     - Иевлев!
     Сильвестр  Петрович на узкой лестнице догнал царя. Он обернулся к нему,
сказал жестко:
     - Вишь,  что  деется? Немчина пихнуть-де в ров, с того и начаток бунту.
А Прозоровского на копья?
     Иевлев молчал.
     - Так?  Первый  почин  на  бояр  да  на  иных татей? Сего захотели вы с
Апраксиным?
     Во  дворе Петр молча, легко сел в седло, вздохнул всей грудью, приказал
Иевлеву  не  отставать.  Когда  подъезжали  к Кремлю, услышали далекий голос
дозорного,  что  по  старому  обычаю,  как при дедах и прадедах, выкликал со
своего места:
     - Пресвятая богородица, спаси нас!
     Ему ответил другой - от Фроловских ворот. И по дозорным побежало:
     - Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!
     И  словно  эхо  раскатилось, зашумело по Китаю и Белому городу, по всем
дорогам, идущим от Москвы, протяжно, нараспев:
     - Славен город Москва!
     - Славен город Киев!
     - Славен город Суздаль!
     - Славен город Смоленск!
     - Славен город Новгород!
     - Славен город Вологда!
     - Славен город Архангельск!
     И вновь откликнулся Кремль голосами дозорных караульщиков:
     - Пресвятая богородица, моли бога о нас!


5. ДАЛЕКО ЗА ПОЛНОЧЬ

     Петр  с  треском  распахнул  окно,  в  низкую  душную  палату тотчас же
ворвался  холодный  ночной  воздух,  заколебались  огоньки  свечей,  освещая
темную  роспись сводов: райских птиц, диковинные цветы. Апраксина, Меншикова
и Измайлова царь отпустил, Сильвестру Петровичу велел идти с ним...
     Едва  сели  -  скрипнула  дверь, старушечий голос что-то зашептал. Петр
поднялся,  размашисто  шагая,  ушел из палаты. Сильвестр Петрович задумался.
На  душе  было  тяжко,  страшный  облик  седого  старца Дия, глядящего из-за
кадушки,  словно  бы  застыл  перед глазами. И, как бы отвечая на его мысли,
заговорил с порога Петр:
     - Сколь  худо!  Бывает  ныне  все  чаще  и  чаще,  что  облак  сумнений
закрывает  мысль  нашу,  Сильвестр.  Как  быть? Ужели не вкусить делателю от
плода  древа,  им насажденного? Братом Алексашку Меншикова зову, а он ворует
нещадно.  Жизни  своей  не  щадя,  тружусь,  а  вижу  ли доброе от иных? Все
ненавистники,   супротивники,  палки  лишь  одной  и  трепещут.  Ужели  мрак
сумнений наших делами изгнан не будет?
     У  Сильвестра Петровича перехватило горло. Петр смотрел на него сухими,
ярко блестящими, измученными глазами, словно бы ждал ответа.
     - Тяжко! - едва слышно, шепотом произнес царь.
     Тряхнул головою, заговорил быстро, по-деловому:
     - После  Нарвы  конфузия  архангельская,  Сильвестр,  непереносна чести
нашей  будет.  Многое мы сделали, ко многому готовы, но надобна, ох, надобна
нынче  нам  виктория.  И  нам  надобна и шведу надобна, дабы не заносился на
будущие  времена,  дабы  и  он  помыслил:  а  вдруг  побьют?  Того иные и не
понимают,  мнят,  глупые, что много у нас-де таких городов, как Архангельск,
не  велика  обида.  А  вот Измайлов понимает, - об сем нынче и беседовали. В
королевстве  датском  льстят себя люди надеждою, что при первом же поражении
шведы с ними полегче будут. Понимаешь ли ты, об чем говорю?
     Иевлев молча наклонил голову.
     - Надеешься ли?
     - Надеюсь, государь.
     - Твердо  ли?  Знаешь ли, что и англичанин на тебя нынче смотрит - ждет
тебе позора?
     Сильвестр   Петрович  опять  наклонил  голову.  Петр  смотрел  на  него
внимательно, напряженно.
     - Все  ли  поведал  мне  нынче  в Преображенском? Ежели не все - говори
здесь!
     Иевлев поднялся, плотно закрыл дверь, сел совсем близко от Петра.
     - Мыслю  я, государь, сделать так: шведские воинские люди без лоцмана в
двинское  устье войти не смогут. Лоцмана им надобно брать архангельского, не
иначе.  В  страшной  сей игре нужно найти человека, коему бы я верил, как...
как  тебе,  господин  бомбардир,  и  такого  человека отправить на вражеские
корабли.  Сей  кормщик-лоцман,  не  жалея  живота  своего, поведет головной,
сиречь   флагманский  корабль  шведов  и  посадит  его  на  мель  под  пушки
Новодвинской   цитадели,   где  воровская  эскадра  будет  нами  безжалостно
расстреляна, дабы и путь забыли тати в наши воды...
     - То  - славно! - воскликнул Петр. - Славно, Сильвестр. Да где человека
возьмешь?
     - Таких  людей  на  Руси  не  един и не два, государь! - твердо ответил
Иевлев.  - Есть такие люди. Сам ты нынче говорил о полках - Преображенском и
Семеновском...
     - А ежели... изменит? Человек не полк!
     - Не  может  сего произойти. Убить его злою смертью - могут, и для того
ставлю  я  тайную  цепь.  Коли  убьют моего кормщика, коли не совладаем мы с
пушками,  будет цепь под водою протянута, закрывающая двинское устье. А коли
и  цепь прорвут - угоняю я весь корабельный флот, выстроенный твоим указом в
городе Архангельском, в дальнюю тайную гавань. Не найти его там шведу...
     - Еще что?
     - Еще  город  Архангельский, монастыри окрестные - все вооружаю пушками
и  полупушками,  мушкетами  и  фузеями.  Вплоть  до  ножей,  государь, будем
драться.  Ежели  и  высадятся  живыми  шведы,  то столь малая горсточка, что
легко  ее  будет  перерезать,  и  нечего им думать об виктории... Не отдадим
Архангельск.
     Сильвестр  Петрович  замолчал.  Петр  не  спускал  с  него  глаз. Дверь
скрипнула, в палату опять просунулась старуха, нянюшка царевича, позвала:
     - Батюшка, Петр Алексеевич...
     Петр побежал, стуча башмаками. Вернулся скоро, словно бы просветлев:
     - Алешка  мой  давеча  занедужил,  с  утра полымем горел. Только ныне и
отпустило. Вспотел, молочка попросил кислого, уснет, даст бог...
     Налил  себе  квасу,  жадно  выпил.  В  углах  палаты  неумолчно трещали
сверчки,  ночной  ветер  колебал  огни  свечей,  за открытым окном нараспев,
громко, истово прокричал ночной дозорный:
     - Пресвятая богородица, помилуй нас!
     - Что  ж,  поезжай!  -  вздрогнув  от  ночной сырости, сказал Петр. - С
богом,  Сильвестр!  И  помни, крепко помни: Прозоровский тебе верная помощь,
ему  доверяйся,  нарочно  тебя  давеча в подвал возил, чтобы сам увидел - он
нам  крепко  предан.  И  еще  помни, о чем давеча толковали: не пустишь ныне
шведов  к Архангельску - быть нам в недальные годы на Балтике. Одно с другим
крепко  связано.  Поезжай  немедля, нынче же. Пушки, ядра, гранаты, все, что
писали, начнем завтра же спехом к тебе слать...
     Сильвестр  Петрович  наклонился  к  руке.  Петр не дал, коротко, мелким
крестом перекрестил Иевлева, несколько раз повторил:
     - С  богом,  с  богом, капитан-командор. Торопись! В Архангельске строг
будь  с  беглыми людишками, с татями, стрельцов оберегайся, многие среди них
не  без  причины, хоть и не пойманы. Отсюда, от Москвы прогнаны, они все там
живут.  Следи, не уследишь - твоя беда. Ежели поспею, сам буду к баталии, да
сие вряд ли. Паки справляйся без меня. Отписывай дела твои...
     С  рассветом  Иевлев  и  Егорша  выехали  на  Ярославскую  заставу. Над
Подмосковьем,   куда   хватал  глаз,  стоял  розовый  теплый  туман.  Егорша
захлебываясь  рассказывал,  что  нынче  видел,  где  был,  как  с твердостью
определил  для  себя  идти  впоследствии  в  навигаторы.  Сильвестр Петрович
напряженно  вслушивался  в  голоса  дозорных,  стерегущих дальние подступы к
Москве:
     - Славен город Ярославль!
     - Славен город Вологда!
     - Славен город Архангельск!
     Егорша удивился:
     - Во! Об нас кричат, Сильвестр Петрович?
     - Об  нас!  - строго подтвердил Иевлев. - Об нас, Егор. Славен-де город
Архангельск. Крепко держаться нам надобно...
     - А  что? И удержимся! - ответил Егорша. - Как не удержаться? Пушки нам
будут, ядра будут, фузеи тоже. Нынче справимся...
     Иевлев  молчал,  хмурился,  сурово глядел на дорогу, что ровно и гладко
убегала вперед - далеко, далеко на север...


                                             Кабы  на горох не мороз - он бы
                                        и через тын перерос.

                                                                   Пословица


ГЛАВА ШЕСТАЯ


1. ЛЕКАРЬ ЛОФТУС

     Новый  датский  лекарь  Лофтус  застал воеводу князя Прозоровского не в
Архангельске,  а  в  Холмогорах,  где князь занемог и куда переехала вся его
фамилия  с домочадцами, приживалами, слугами и полусотней стрельцов, которым
надлежало неусыпно оберегать особу строгого боярина.
     Дьяк  Гусев  - длинноносый и пронырливый, с утиной, ныряющей походкой -
принял  иноземного  гостя  учтиво,  и  лекарь  без промедления был допущен к
самому  воеводе.  Князь,  измученный недугами, сердито охал на лавке. Голова
его  была  повязана  полотенцем  с  холодной  погребной  клюквой, босые ноги
стояли  в  бадейке  с  горячим  квасом.  Супруга воеводы, жирная и крикливая
княгиня  Авдотья,  пронзительным  голосом  уговаривала  воеводу не чинить ей
обиду - скушать курочку в рассоле. Алексей Петрович отругивался и стонал.
     Сделав  кумплимент  князю  и  поцеловав  княгине  руку,  Лофтус выразил
сожаление,  что  прибыл  так поздно, не застав болезнь в самом ее начале, но
что  и  теперь  он  надеется  оказать  своим  искусством  господину великому
воеводе  хоть  некоторую  помощь,  тем  более,  что  во  всей  округе нынче,
кажется, не сыскать ученого лекаря...
     - Один  был - выгнали! - сурово сказал князь. - Не своим делом занялся.
А  иноземцы  бегут,  многие уже убежали. Которые морем уйти не могут - те на
Вологду  подаются,  а  оттудова  к  Москве,  на  Кукуй.  И  товары  с  собой
утягивают, досмерти напужались...
     Лофтус  сделал  непонимающее  лицо,  моргал, взгляд его показался князю
бесхитростным.
     - Да ты что? Али в самом деле ничего не ведаешь? - спросил воевода.
     - Что могу ведать я, бедный лекарь? - спросил в ответ Лофтус.
     - Воевать  нас  собрался  король  Карл,  вот  чего!  -  сказал князь. -
Архангельский  город  собрался  воевать