Спафариев  поправил  кок  на  лбу,  отставив  толстую  ножку,
вымолвил:
     - Человек  предполагает,  а господь располагает. Вы не убиты в баталии,
а мне поротым не бывать.
     И поздравил господина Калмыкова с викторией над шведами.
     - Иди отсюдова к черту! - рассердился Калмыков.
     Вестовой взял свои щипцы, покрутился еще перед зеркалом, посулил:
     - Небось, ныне в Парадизе славно ероев встретят.
     - Тебя особо!
     - А  с  чего  и  не почтить? Своей волей я в сражении не был? Да и кому
оттудова  видно  -  кто был, а кто не был, кто палил, а кто и в досаде своей
череды ожидал? Метрессы об том нисколько не осведомлены...
     - Уйдешь ты отсюдова? - крикнул капитан-командор.
     Спафариев  наконец ушел. Калмыков разделся, умылся, лег, задремал даже,
но  толком  уснуть  не  поспел. Генерал-адъютант Ягужинский приказал немедля
готовить  каюту  для  генерал-адмирала  Апраксина,  для  государева пленника
шаутбенахта Эреншильда, для шаутбенахта Иевлева и иных прочих чинов.
     - А чего там нового слыхать? - зевая, спросил Калмыков.
     - Нового  то,  что  весь  шведский  флот  ушел  из  сих  мест  к себе -
оберегать Стокгольм от нашей высадки.
     Ягужинский  тоже  зевнул, вытянул вперед крепкие ноги в новоманерных, с
каблучками туфлях, потянулся всем телом, заговорил усталым голосом:
     - Побито,   однако  ж,  немало  народу.  Нынче  считали:  мертвыми  сто
двадцать  семь,  да  офицеров  из  них восемь. Раненых триста сорок один, да
офицеров  из  них  семнадцать.  У шведов мертвыми насчитано триста пятьдесят
два. Более трех сотен в плен народу взято...
     Лука  Александрович,  кряхтя,  натянул парадный мундир, созвал офицеров
делать  распоряжения.  Покуда готовили каюты, наступила ночь. Начальства все
не  было, вместо него явился Иван Иванович Рябов, такой закоптелый и рваный,
что Калмыков поначалу даже не узнал гардемарина.
     - Гости-то что же наши? - спросил Калмыков. - Ждем-пождем.
     - Идут, сейчас тут будут...
     Апраксин  поднялся  на корабль первым, за ним два шведских офицера вели
Эреншильда,  за  пленным шаутбенахтом шел Сильвестр Петрович Иевлев. Дальше,
усталые,  молча поднимались Вейде, Голицын, Волков, Бутурлин, пленные шведы:
капитан  первого  ранга  -  сбычившийся,  с  налитыми  глазами,  с  рукою на
перевязи,  еще  офицер  без  кафтана, два лейтенанта - молодые, беловолосые,
испуганные...
     На юте Апраксин приказал Калмыкову:
     - Ты  вот  чего,  капитан-командор,  передай-кось  сигналы корабельному
флоту  -  с  якорей  сниматься,  следовать  за  мною.  Да  шведским воинским
кораблям,  над  которыми  нынче  начальником  Сивере  поставлен, тоже вели -
следовать за нами в строе кильватера.
     - Слушаюсь!
     И  другим  голосом,  совсем стариковским, с усталою хрипотцой, Апраксин
спросил:
     - Ну? Навоевался? Живой капитан-командор?
     Погодя, оглядывая звездное небо, добавил:
     - А не скоро еще домой, нет, не скоро.
     - Сейчас к Швеции? - спросил Лука Александрович.
     - Вот  уж  так сразу и к Швеции, братец! Скор ты больно, как я погляжу.
Нет,  не  так  оно  будет. Галерный наш флот потрепан, еще чиниться надобно,
конопатиться,  пушки  заменять. Нет, с королевством шведским покуда погодим.
А  так  -  побродим,  людей  поглядим,  себя  покажем. Покрейсируем, пускай,
капитан-командор,  кому  надо  приглядятся  - вышли, дескать, русские флотом
после   славной   своей   виктории.  Почешут  некоторые  затылки,  подумают,
пораскинут мозгами. Ну, ежели что какую диверсию сделаем, не без этого...
     Он  вздохнул, посидел на юте в своем широком старом кресле, погодя ушел
спать.
     На  рассвете корабельный флот снялся с якорей и отправился в длительное
плавание.   Разведка   и  доставленные  на  "Святого  Антония"  языки  точно
подтвердили,  что  большой  флот  адмирала  Ватранга  ушел  в  Аландсгаф для
прикрытия  берегов  королевства  от высадки русских десантов. Пойманное близ
Або  каперское  судно  везло почту; из писем Сильвестр Петрович понял, что в
Швеции  объявлена  поголовная мобилизация, что на набережных многих шведских
городов  ставят  надолбы  и  что  победа  при Гангуте есть причина всех этих
действий.
     Восьмого  августа  галеры  и  скампавеи русского флота заняли Аландские
острова.   Об  этом  событии  Петр  известил  Апраксина  короткой  цыдулкой,
присланной с гонцом на швертботе "Флюндра", взятом в плен при Гангуте.
     Корабли   Российского   флота   вышли  на  Балтику.  Андреевские  флаги
развевались  на  осеннем  морском  ветру,  русские  суда настойчиво и упорно
искали  встречи  с  противником,  искали  боя,  ждали  случая  покончить  со
шведским  морским  могуществом.  Но  шведы  после  Гангута стали осторожнее,
теперь   они  ушли,  затаились,  спрятались.  Только  с  побережий  тайно  в
подзорные  трубы агенты королевства да морские офицеры рассматривали русский
корабельный  флот, качали головой, кривились, сердито вздыхали: "ах, упущено
время,  упущено,  теперь  не  задавишь,  теперь  опоздали, вышла Московия на
моря!"  И пытались угадать, где "Элефант", плененный русскими, где "Мортан",
"Симпан".  Но  трудно  было  среди  множества  судов  по обводам узнать свои
корабли...
     Русские  задерживали  каперов  -  одного за другим, ловили негоциантов,
которые   везли  в  Швецию  пушки,  ружья,  порох,  иные  воинские  припасы.
Сильвестр  Петрович делал сим нарушителям конвенций суровые внушения, оружие
конфисковывалось.  Негоцианты  робели,  ругали  шведов,  что  не дают добрых
конвоев, предлагали московитам торговлю. Сильвестр Петрович отвечал сухо:
     - Для  чего  ж,  господа  негоцианты,  языками  дарма  чесать.  К нам с
товарами  милости  просим,  то вы все ведаете. Но как шли вы нынче не к нам,
но   к  противнику  нашему,  сами  и  расхлебывайте  убытки.  Умнее,  авось,
станете...
     В  середине  августа галерный и корабельный флот соединились поблизости
от  Гельсингфорса.  Петр  поднялся  по  парадному  трапу "Святого Антония" -
веселый,  похудевший,  легкий,  весь  бронзовый  от  загара, сразу заперся с
Ягужинским  и  Апраксиным  -  придумывать  порядок  церемонии  возвращения с
победой  в  свой  парадиз  -  Санкт-Питербурх. Иевлев здесь же доложил ему о
пушках,  порохе,  мушкетах,  отобранных  за  время крейсерства, Петр поиграл
бровью, почмокал чубуком, кивнул:
     - Что  ж,  добро,  друг  любезный.  Так  и  впредь делывать станем... А
теперь  садись  с  нами,  церемониал  надобно  придумать  - как возвращаться
будем. Впервой я чай, на море такую викторию одержали...
     Придумывали  церемониал  долго  и весело. Лука Александрович, покуривая
трубочку,  из  своей  каюты через тонкую переборку слышал зычный хохот царя,
смех Ягужинского, ворчание Федора Матвеевича:
     - Ой,  торжества  такие  не легче генеральной баталии нам будут. Ей-ей,
Петр  Алексеевич,  кое  время в море, надо бы в тихости дома-то пожить. А то
ведь  ден  на  пять  расписали церемонию. Гульба, да фейерверк, да заседание
сената, да еще шумства, да наград возложение...
     Рано  утром четвертого сентября Сильвестр Петрович, намучившись духотой
в  каюте,  вышел подышать в одиночестве свежим морским воздухом. Но здесь, с
чашкою   кофе,   в  накинутом  на  плечи  плаще,  стоял  угрюмый  шаутбенахт
Эреншильд.   Иевлев  хотел  было  сразу  уйти  на  шканцы,  Эреншильд  своим
вежливым,  мерным  и  холодным  голосом попросил уделить ему несколько минут
утреннего досуга. Сильвестр Петрович холодно поклонился.
     - Сия крепость именуется Кроншлот? - спросил Эреншильд.
     - Именуется  Кроншлот,  - подтвердил Иевлев. - Именно здесь ваш адмирал
Анкерштерна потерпел несколько тяжелых поражений.
     Эреншильд  сделал  нетерпеливый  жест рукой - немного кофе выплеснулось
из чашки.
     - Дальше будет Санкт-Питербурх?
     - Да, будет Питербурх.
     Помолчали.
     Ветер  ровно  посвистывал  в  снастях,  флот  шел  ходко,  за кораблями
оставались белые, пенные буруны.
     - Это  все  похоже  на  сон!  -  вдруг  сквозь зубы, со злобой произнес
Эреншильд.  -  Да,  да, на очень неприятный, дурной сон. Я помню, помню сам,
что  тут  не  было  никакой  крепости.  Здесь  была  плоская  земля  и избы,
несколько  изб,  или  как  это  у вас называется? А теперь здесь Кроншлот, а
дальше город Санкт-Питербурх...
     - Здесь - Россия! - подтвердил Иевлев.
     - И  в  Швеции  у  вас  тоже  будет Россия? - спросил с кривой усмешкой
Эреншильд. - В Стокгольме, например?
     Сильвестр  Петрович  покосился  на  Эреншильда,  на чашку кофе, которая
дрожала  в  его  пальцах,  потом стал молча смотреть на серое, глухо шумящее
море...
     - Вы не отвечаете мне?
     - Мне нечего ответить. Стокгольм есть столица королевства шведского.
     - Однако  ж  я  сам  от  вашего  государя  слышал, что вы предполагаете
сделать  там  большой  десант,  высадку,  и мне также известно, что в Швеции
опасаются этого и готовятся к достойному отпору. Для чего вам сия высадка?
     - Дабы принудить вашего короля к миру.
     - А потом?
     - И это все, гере шаутбенахт.
     - Но русские флаги над столицей королевства шведского...
     - Вы  путаете, гере шаутбенахт, - с недоброй улыбкой произнес Иевлев. -
Это  в  Швеции  много  лет  толковали  и,  может быть, еще и нынче толкуют о
шведских  флагах над седыми стенами Кремля. Это ваш король изволил назначить
губернатором  Московии  некоего  Акселя  Спарре.  Мы  же хотим иного, совсем
иного...
     - Чего?
     - Мы хотим мира и спокойного житья. Только мира.
     Эреншильд  молчал,  хмуро  глядя  вперед.  И  Сильвестр  Петрович вдруг
почувствовал,   что  говорить,  пожалуй,  вовсе  не  стоило,  что  Эреншильд
принадлежит  к тем людям, которые не хотят и не умеют ни видеть, ни слушать,
ни  понимать,  к  тем  людям,  по  вине которых еще не скоро кончится на сей
грешной земле грохот пушек, свист картечи, трескотня ружей, стоны раненых:
     - Вы  хотите  мира?  -  вдруг  спросил  швед.  - Но разве он бывает? Вы
хотите  справедливости? Я слышал здесь, на вашем корабле о том, что сии воды
и  земли,  к  которым  мы  идем  с вашей эскадрой, издавна принадлежат вашим
предкам!  Но какое нам до сего дело? Шведский здравый смысл и шведская сила,
шведская  храбрость  и  огонь  шведских  пушек  -  вот что есть величайшая и
единственная справедливость, гере шаутбенахт, ужели вы несогласны со мною?
     Сильвестр  Петрович как бы вновь вгляделся в смуглое лицо Эреншильда, в
его светлые брови, потом сказал невесело:
     - Нет,  я  несогласен  с вами, гере шаутбенахт. И более того - мне жаль
королевство шведское.
     Эреншильд   допил   свой   простывший  кофе,  поставил  чашку,  плотнее
закутался в плащ:
     - Жаль?
     - Да. Оно могло бы остаться великой державой.
     И,  коротко поклонившись, Сильвестр Петрович пошел на шканцы - дышать и
думать в одиночестве.
     В  сумерки  корабли принимали лоцманов. Ветер засвежел, соленые волны с
шумом  разбивались  о  борт  "Святого  Антония". Иван Иванович у шторм-трапа
встретил   отца,  обнялся  с  ним,  шепотом  быстро  спросил,  как  матушка,
по-здорову ли Ирина Сильвестровна...
     - По-здорову,  по-здорову,  чего  им  деется!  - ласковым басом ответил
лоцман.  -  У  нас  все  по-здорову.  У  вас,  я чай, шумнее было, нежели на
Васильевском-то острову...
     На  юте  возле  штурвала  стояли Апраксин и Иевлев - ждали выхода царя,
который  должен  был  пересесть на плененную шведскую скампавею, дабы на ней
торжественно  войти  в  Неву.  На  "Элефанте"  должен  был  идти  шаутбенахт
Эреншильд.  Иван  Савватеевич поклонился обоим адмиралам, передал Сильвестру
Петровичу  поклон  от  супруги  и дочерей, положил сильные ладони на рукояти
огромного  колеса.  Царь  наконец появился, быстро, плечом вперед прошагал к
трапу.  За  ним  волокли  два  его  походных  сундучка, за сундучками угрюмо
прошел адмирал Эреншильд в сопровождении своей свиты.
     - Швед? - спросил Рябов у сына.
     - Он! - ответил Иван Иванович. - За главного у них.
     - Больно  гордо  ходит!  -  молвил Рябов. - В плен взяли, а пыху ему не
сбавили.  Все,  небось,  угощаете  господина  шведа,  все  с  поклоном да со
спасибом. А он нос дерет...
     Апраксин   молча  улыбался,  улыбался  и  Сильвестр  Петрович.  Подошел
Калмыков,  потолковал с Рябовым насчет хода кораблям, насчет парусов, насчет
якорной  стоянки  на  Неве.  Засвистали  дудки,  ударили авральные барабаны,
матросы  полезли  по  вантинам  ставить  паруса.  Флот  двинулся, кренясь на
ветру,  соленые,  холодные брызги взвивались до самого юта, Иван Савватеевич
только  отфыркивался.  Все  ближе  и  ближе  делались теперь теплые, желтые,
мерцающие  огоньки молодого города, раскинувшегося на топких берегах широкой
реки.  Там  -  и  в низких хибарках под гонтовыми и соломенными крышами, и в
новоманерных  домах,  строенных  согласно  приказа полицеймейстера Девиера о
трех  и  шести  окнах, об одной или двух печных трубах, и во дворцах царевых
любимцев  со  штофными  обоями,  со  штучными наборными полами - везде ждали
моряков  матери,  жены, дети, невесты, дружки, везде паром исходили пироги -
от  ржаных  со  снетками  до  самых  необыкновенных,  огромных  - с карлами,
затаившимися  в  начинке,  с  фейерверками,  которые  должны  были ударить и
рассыпаться огнем, как только сядут во дворце за пиршественный стол...
     Никто   не   спал  в  эту  ночь  в  городе  Санкт-Питербурхе  -  ни  на
Васильевском,  ни в Адмиралтейской части, ни в Оружейной, ни в Певческой, ни
в  Монетной  улицах,  где  жили  ремесленники,  ни возле Карповки, где вовсе
кончался  город  и стоял забор от волков, что то и дело забирались в столицу
и  задирали скот, чиня немалые убытки горожанам. Не было нынче семьи, где не
ждали  бы  близкого  человека,  который  в  это время либо с корабля, либо с
галеры,  либо  с  фрегата  или  брига жадно всматривался в бегущие навстречу
огни петербургских окраин.
     - Ну чего же дома-то? - спросил Апраксин лоцмана.
     - Живем  помаленьку, господин генерал-адмирал! - ответил Рябов. - Вишь,
городишко  наш светится. Поджидает плавателей. С почетом встречают, стрельба
многопушечная объявлена, иные разные куриозы...
     - Чего, чего? - спросил Иевлев.
     - Да говорят так люди - куриозы, ну и я говорю...
     Рябов  переложил  штурвал,  цепко  всмотрелся  в  ночную  мглу,  сказал
Иевлеву:
     - Гляди  на  Васильевский,  Сильвестр Петрович. Там некоторые известные
тебе особы фонарем машут. Вишь? Вон - вверх да вниз. Не видишь?
     - Вижу! - глухим голосом ответил Калмыков. - Как не видеть!
     - Машут,   Иван   Савватеевич,  да  не  мне!  -  усмехнулся  Иевлев.  -
Гардемарину твоему...
     - И тебе, а как же! Тебе тоже...
     - Разве  вот,  что тоже. Наше времечко миновалось, Иван Савватеевич, за
прошествием младости...
     По  правому борту, обгоняя корабли, с барабанным боем, с уханьем литавр
и  басовитым  пением труб, пошли головные галеры Петра. Смоляные, чадящие на
ветру  факелы  высвечивали  пленных  шведских офицеров, смуглое тяжелое лицо
Эреншильда,  флаг  его  эскадры,  щелкающий  на  невском  сыром просторе. На
берегах  -  и  близко,  на  Исаакиевской  колокольне,  и далеко, у Николы на
Мокрушах,  и  в  иных  малых  церквах  - весело зазвонили колокола, с верков
Петропавловской  крепости  разом ударили все пушки - и тяжелые и легкие. Над
шведскими  пленными  судами  разорвались  хитрые ракеты, в черном сыром небе
долго  пылала  надпись:  "уловляя  уловлен".  По  Неве,  по крутым ее волнам
помчались  к  кораблям,  становящимся  на  якоря, верейки, лодки, швертботы,
малые   парусные   суда.  Отовсюду  кричали,  махали  треуголками,  шапками,
смоляными факелами.
     Федор  Матвеевич  Апраксин поднялся со своего старого кресла, вздохнул,
негромко сказал Рябову:
     - А  не  свезешь ли ты меня, друг любезный, Иван Савватеевич, незаметно
за  сим шумом, на вереечке своей к дому моему. Приустал я нынче за поход, да
и  кости  на сырости морской ныть что-то стали. Прибуду, истопят мне баньку,
отлежусь, может, Петр Алексеевич и не спохватится...
     - Зачем  не  свезти?  Свезу!  -  пообещал  Рябов.  -  Ты толичко, Федор
Матвеевич,  плащ  бы  какой  победнее  да  подырявее накинул на мундир. А то
больно  много  на  тебе  золота, да регалиев, да кавалерии разной, да блеска
всякого. Узнают - и не попаришься в баньке...
     - Оно так...
     Плащ  победнее  нашелся  и вдвоем - первый лоцман с генерал-адмиралом -
спустились  в  верейку.  Рябов свез Апраксина к его дворцу, потом отправился
обратно  через  Неву  на Васильевский остров. Пушки попрежнему грохотали - и
возле  адмиралтейц-коллегии,  и  возле  Сената,  и  с  Троицкой площади, и с
верков  крепости.  Фейерверки  один  за  другим,  а то и по нескольку вместе
лопались  в  черном,  беззвездном,  затянутом  тучами  небе,  оттуда сыпался
золотой   и  серебряный  дождь,  падали  фигуры  дев,  воинские  доспехи  из
разноцветного пламени, иные непонятные загогулины, именуемые аллегориями.
     Поглядывая  на  все  это  великолепие, Иван Савватеевич перевез себя на
Васильевский,  привязал  верейку возле иевлевской пристани, сладко потянулся
и  пошел  по  ступенькам  наверх,  как  вдруг  возле  старой  березы заметил
неподвижно стоящего Сильвестра Петровича.
     - Что  к  столу  не  идешь,  господин  шаутбенахт?  - спросил лоцман. -
Заждались  тебя, поди. Когда и пошумствовать, как не нонче. Есть об чем! А и
пироги напечены у нас-то, а и убоины наварено...
     Сильвестр Петрович все молчал.
     - Вишь  молчит, думает! - молвил Рябов. - Об чем задумался-то, господин
шаутбенахт?
     - Об  нас  и  думаю.  Вспомнился  вот  некий  день  давний  в  цитадели
Новодвинской,  как  толковали  мы  с  тобою,  ища  чем спасти первые корабли
российского флота. Небось, и ты тое время не позабыл...
     Рябов помолчал, погодя произнес неторопливо, с усмешкой:
     - Нет,  не  позабыл.  А  что  сегодня  вспоминаем, то оно, пожалуй, и к
месту.  Много  в  те  поры  нам  досталось  - мужику-то, морскому старателю.
Нехорошо забывать...
     - Оно,  авось,  и  не  забудется!  -  с  угрюмым  спокойствием произнес
Иевлев.


ЭПИЛОГ

                                             Россия   вошла  в  Европу,  как
                                        спущенный  корабль, при стуке топора
                                        и при громе пушек.

                                                                      Пушкин

     Миновало еще несколько лет.
     Холодной  весенней  ночью  Рябова разбудил незнакомый солдат - скороход
из адмиралтейц-коллегии - с приказом без промедления поспешать к месту.
     Таисья,  сердясь,  что  даже и ночью не дают лоцману покоя, собрала ему
узелок,  как  всегда, провожая мужа в море, постояла у калитки и вернулась в
дом.  Иван  Савватеевич,  позевывая спросонок, шагал за солдатом, спрашивая,
чего  такое  стряслось,  что  он вдруг занадобился ни свет ни заря. Скороход
помалкивал.
     - Молчишь?  - осведомился лоцман. - Ну-ну, молчи, молчи, должность твоя
такая. Знаешь много, а болтать не велено.
     В  низком  зале коллегии над ворохом морских карт сидели в расстегнутых
кафтанах  генерал-адмирал  Апраксин,  адмиралы  Крюйс  и  Сильвестр Петрович
Иевлев.  Дверь  в  соседнюю  комнату  была открыта, оттуда доносились голоса
царя  Петра  и знаменитого кораблестроителя Федосея Скляева. Петр Алексеевич
сердился, Скляев в чем-то оправдывался.
     - Чего  долго  шел?  -  спросил Апраксин насмешливо. - Стар вдруг стал,
что ли?
     - А  и  не  молодешенек,  господин  генерал-адмирал! - ответил Рябов. -
Ушла, убежала наша молодость. Старого лесу кочерга...
     Апраксин  велел  ему  садиться и ждать Петра Алексеевича. Лоцман сел не
близко,  не  далеко  -  по  чину.  Генерал-адмирал  заговорил,  обращаясь  к
Иевлеву, видно продолжая начатую дотоле беседу:
     - То  все  так  истинно,  так они и раньше делывали, так и впослед