б, из которого торчала русая
бороденка  веселого  каменщика  из  Чаронды  - Гаврюшки Хлопотова, помершего
нынче  в  крепостном  гошпитале  от  грудной  болезни.  За  покойником, воя,
хватаясь  за  гроб  руками,  шла  простоволосая  женщина  -  вдова, стряпуха
артели.  Старенький крепостной попик, в съехавшей на одно плечо позеленевшей
ризе,   в  скуфейке,  нетвердо  ставя  больные  ноги,  помахивал  кадилом  и
надорванно  пел:  "Со  святыми упокой... иде же несть болезнь, ни печаль, ни
воздыхания".  А  жизнь  в  крепости  шла  своим чередом - били сваи, визжали
пилы, грохотали молоты кузнецов.
     - Иди, Егор, я тут и один управлюсь! - сказал Иевлев.
     Резен  вышел, закрыв за собой дверь. Иевлев все вслушивался, не донесет
ли  ветер  старческий  голос попика, провожающего в последнюю дорогу Гаврюшу
Хлопотова.  Но за визгом пил и грохотом кованых колес во дворе уже ничего не
было слышно.
     Венецианец все говорил, - теперь он не мог остановиться.
     - Еще  в  те  времена,  когда  я  только  собирался  ехать в варварскую
Московию,  -  услышал  Иевлев,  - еще тогда, когда мои близкие не советовали
мне пускаться в столь опасный вояж...
     Сильвестр  Петрович, неподвижно глядя на венецианца, достал из широкого
нагрудного  кармана пистолет, ощупью подсыпал на полку пороху... Венецианец,
пятясь,  пошел  к  двери,  закричал,  замахал  руками.  Иевлев  поднял руку,
прицелился,  синие  его  глаза  смотрели  беспощадно,  и венецианец внезапно
смолк, стал оседать на колени...
     Дверь  дернули  из  сеней,  Иевлев не успел выстрелить. Широко шагая, в
горницу  вошел Крыков, огляделся, взял пистолет из рук Сильвестра Петровича,
дал ему попить воды. Венецианца увели.
     - Чудом  не  убил!  - говорил Иевлев, успокаиваясь. - Чудом! Варварская
Московия,  а? Варварская! Это за то, что кафтаны носим иные, за то, что едим
не  по-ихнему. И кто варварами обзывает? Шпион, человек без чести и совести.
Ох,  Афанасий  Петрович, вдвое нам берегтись против прежнего надобно, вдвое,
втрое, вчетверо. Иначе - гибель...
     Афанасий Петрович молчал, слушал, в глазах его светилось участие.
     - Устал  я!  - сказал Иевлев. - Страшно не верить, а надо. Нынче лекаря
прогнал,  от  воеводы  лекарь, я не поверил, и верно сделал, что не поверил.
Венецианец  сознался:  прежний  лекарь и был у них за начального человека...
Все  кругом  куплено.  А  наши мужики здесь мрут, кормить их нечем, кормовых
нет. Что делать, Афанасий Петрович?
     Крыков  молчал,  лицо  у  него  тоже  было  усталое,  небритое; сапоги,
рейтузы, плащ - в грязи.
     - Как жить-то будем? - спросил Иевлев.
     Крыков  не  сразу  ответил,  рассказал, что в городе плохо, ходит такой
слух,  будто  иноземцы  взялись  вместе  с воеводой князем Прозоровским всех
русских  извести,  для того свои подворья окапывают, новые частоколы ставят,
в  своей  церкви в неурочное время молятся. Говорят еще, что думный дворянин
Ларионов  с  дьяками тайно людей имает и те люди под пытками других обносят,
съезжая  полна  народишком  и  ожидает  архангельский  люд  страшных казней.
Говорят  также  про  воеводу, что нарочно он рыбарей в море не пускает, дабы
рыбой   не   запасались,  а  чем  кормиться,  как  не  рыбой?  Конный  бирюч
непрестанно  по Архангельску ездит и государевым именем выкликает воеводский
указ:  в  море для бережения от свейских воинских людей никому не бывать под
страхом кнута, дыбы и петли.
     - Петли? - переспросил Иевлев.
     - Петли, сам слышал, Сильвестр Петрович, своими ушами.
     - Азов  проклятый!  -  негромко  молвил  Иевлев.  -  С тех пор он такую
власть забрал, с Азова...
     Хрустнул пальцами, поднялся с лавки:
     - Пойдем,  Афанасий  Петрович,  сходим  в  город.  Людей  возьми  своих
посмышленее. И я матросов прихвачу...
     Крыков  ждал  у  ворот цитадели. Иевлев зашел в свою избу, к жене. Маша
месила  тесто,  девочки  играли  на  полу  с  лоскутными  куклами. Сильвестр
Петрович  обнял  жену  за плечи, посмотрел в ее ясные глаза, сказал шепотом,
чтобы дети не услышали:
     - А я, Маша, сейчас едва человека не убил...
     Машины глаза округлились, брови испуганно дрогнули:
     - Правду говоришь?
     - Шучу,  шучу!  -  быстро  ответил  он.  -  Как бы только не дошутиться
когда. Ох, Машенька...


4. ТРУДНОЕ ЖИТЬЕ

     У   Воскресенской  пристани,  огороженной  нынче  в  ожидании  свейских
воинских  людей  надолбами,  под  грозными  стволами  пушек  цепочкою стояли
стрельцы  воеводы  Прозоровского,  многие  с пищалями, иные с мушкетами. Был
торговый  день  -  по  Двине  шли  лодьи, карбасы, шитики, кочи. Причаливать
нигде,  кроме  как  к  Воскресенской  пристани,  не  позволялось.  Здесь, на
холодочке,  стоял стол, за столом позевывал дьяк Абросимов. Сначала Иевлев с
Крыковым  даже  не  поняли,  зачем  поставлен  строгий караул и что за вопли
несутся  из толпы стрельцов. Подошли поближе, раздвигая, расталкивая людей с
испуганными  лицами.  Дьяк  Абросимов поклонился, разъяснил, что-де по добру
бороды  не режут, боярин велел нынче резать силою. Здесь же на коленях стоял
портной  с ножницами - резал кафтаны выше колен, как было сказано в указе. К
портному  двигалась  очередь,  мужики  вздыхали,  один  негромко пожаловался
Иевлеву:
     - Худо,  господин.  У  кого мошна тугая - откупится, заплатил за бороду
да за кафтан и пошел гуляючи, а нам погибель...
     Матросы,  таможенные  солдаты хмуро смотрели на мужиков, на воющих баб.
Одну  стрельцы  потащили  силою  из карбаса, она опрокинула короб; луковицы,
что  везла  на торг, высыпались в реку. Мужик в лодье, увидев, что делается,
отпихнулся  багром.  Стрельцы  побежали  за  ним по мелководью, поволокли за
бороду, мужик стал драться, ему скрутили руки.
     - Не  по  добру  делаешь, дьяк! - крикнул Иевлев. - Не гоже так! Ладно,
выберу время, ужо потолкуем!
     Дьяк  обиделся,  лицо  его  скривилось,  заговорил  визгливо,  плачущим
голосом:
     - Не  по добру, господин? А как по добру делать, научи! Где денег брать
на  цитадель твою? Кормовые нам с Москвы, что ли, шлют? На Пушечный двор кто
будет  платить?  Абросимов  да  Гусев?  А  где они возьмут? Нет, ты стой, ты
слово  сказал, ты и слушай. Хлебное жалованье давать стрельцам велено? А где
его  взять? Которые солдаты в свейский поход набраны - детишкам их и сиротам
по гривне платить надобно? А где взять?
     - Воровать  надо  поменее!  -  сказал  Крыков.  -  Вон  избы какие себе
понастроили - дворцы, а не избы...
     Абросимов вздохнул:
     - Кто богу не грешен? Кто бабке не внук?..
     - То-то, что не грешен, да грех больно велик!
     Дьяк опять вздохнул покаянно.
     - Вздыхай, вздыхай, бабкин внук!
     Когда миновали пристань, Крыков сказал задумчиво:
     - А  ведь  он  не врет, Сильвестр Петрович. Татьба татьбой, что воевода
не  подобрал  -  то  они  сорвут,  об  этом и речи нет, а насчет цитадели, и
Пушечного двора, и хлебного жалованья, и сиротских гривен - все верно!..
     Иевлев шел опустив голову, тяжело опираясь на трость.
     - Денег-то  вовсе  нет!  -  говорил  Крыков.  - Ты, капитан-командор, в
городе  редко  бываешь,  а  на  торгу  нынче,  знаешь, каковы денежки ходят?
Разрубят  монету  на  четыре  части  -  вот  тебе и плата. Да вместо серебра
кожаные  жеребья  поделали.  Как до Архангельского города золото али серебро
доехало - так сразу и пропало: иноземцы хватают.
     Унтер-лейтенант Аггей Пустовойтов сердито вмешался:
     - Вовсе  житья  не стало, господин капитан-командор. Воет народ. С бани
в  сие  лето по рублю и по семь алтын дерут, с погребов - по рублю, с дыма -
по  гривне,  валежных - по пять денег, от точения топора - гривна. Где такое
слыхано?  А  коли  сам  топор  поточишь  -  батоги: казну, дескать, обокрал.
Гривну,  говорит,  сиротам  за свейский поход, слышали? Ни единой гривны еще
не  дали,  а  которая вдова за дым, али за погреб, али за баню не заплатит -
берут  за  караул  и  бьют  на  правеже  по ногам палками. Как жить станешь?
Рыбаков  нынче  в  море  никого не пускают, а лодейные берут по три рубля со
снасти...
     Иевлев  шел,  стараясь  не  встречаться  глазами  с  Аггеем.  По  узкой
Пушечной  улице  двинский  ветер  гнал  пыль,  золу. Неподалеку за тыном два
голоса выпевали злую песню:

                Не для про меня, молодца, тюрьма строена,
                Одному-то мне, доброму молодцу, пригодилася:
                Сижу-то я в ней, добрый молодец, тридцать лет,
                И тридцать лет и три года...

     - Весело живем! - сказал Крыков.
     - Да уж чего веселее! - отозвался Аггей Пустовойтов.
     Навстречу,  молчаливые, сурово поджав губы, прошли местные негоцианты -
бременцы,  голландцы,  англичане,  в чулках, в туфлях с бантами. Пастор Фрич
надменно  поклонился  Иевлеву,  англичанин  Мартус  остановился для короткой
просьбы.  Таможенные  матросы  и  солдаты  тоже  остановились,  неприязненно
поглядывая на иноземцев.
     - Слушаю вас, сэр! - сказал Иевлев.
     Мартус  почтительнейше  изложил  свое  дело:  он  уполномочен шхиперами
пришедших  негоциантских  кораблей просить достоуважаемого капитан-командора
позволить  кораблям  вернуться  на  родину. Торга в сем году, разумеется, не
будет.  Россияне  берегутся  шведа,  пассы  иноземцам на въезд во внутренние
области  Московии  капитан-командор  тоже  не дает. От того - большой убыток
торговле.  Выполняя  обязанности торгового консула некоторых государств, он,
Мартус,    убедительно    просит   господина   капитан-командора   разрешить
негоциантским кораблям покинуть Архангельск и выйти за шанцы в море.
     Иевлев улыбнулся.
     - Помнит  ли  господин консул негоцианта Уркварта? - спросил он, словно
желая поделиться веселой новостью.
     Мартус  ответил,  что,  конечно,  помнит: такой маленький, толстенький,
добрый  человек.  Он  не только помнит, они были хорошими друзьями. И конвоя
Голголсена  он  тоже помнит - истинный моряк. Иевлев на лету подхватил слова
Мартуса  о  конвое  Голголсене.  Кто  может  спорить  с  таким утверждением?
Действительно, конвой Голголсен - истинный моряк.
     Пастор Фрич подошел поближе, услышав имя Голголсена.
     - Не  только  хороший  моряк,  но  и  верный христианин! - сказал он. -
Всегда, приходя с кораблями, он усердно молился...
     Иевлев кивал задумчиво:
     - Да,  да, именно так, именно так. Вот они и командуют теперь шведскими
кораблями,  которые  должны разорить город Архангельск. Шхипер Уркварт бывал
здесь  как негоциант, как добрый друг, конвой Голголсен сопровождал корабли,
охранял  от морского пирата. Они знают фарватер, знают город, у них есть тут
знакомые, вот они и собрались опять сюда...
     Сильвестр Петрович развел руками, с учтивостью поклонился Мартусу:
     - Скорблю,  сэр,  но выпустить корабельщиков не могу. Лишен возможности
доверять...
     Поклонился и пастору Фричу:
     - Да,  господин  пастор...  Кто  бы  мог  тогда подумать о недружелюбии
господина Голголсена?
     Поклонился остальным иноземцам:
     - Добрый день, господа...
     Мартус переглянулся с пастором, сказал угрожающе:
     - Моряки   будут  крайне  недовольны,  господин  капитан-командор.  Они
выйдут на берег и устроят дебош в городе.
     Сильвестр Петрович ответил не сразу:
     - Я  бы  им  не советовал дебоширить, сэр. Я бы, на вашем месте, именем
консула  запретил  им  вести  себя нескромно. Мы находимся в ожидании врага.
Повсюду у нас караулы. Мы не потерпим никаких неучтивостей...
     - Моряки  дружественных  держав,  господин  капитан-командор! - заметил
Мартус.
     - А  ежели  они моряки дружественных держав, то пусть себя и держат как
дружественные! - сказал Иевлев и продолжал свой путь.
     - Об  чем  толковали  столь  продолжительно?  -  спросил  Крыков, когда
иноземцы исчезли за углом.
     Иевлев подробно рассказал Крыкову и Пустовойтову, о чем шла речь.
     - Поставишь  матросские  караулы!  -  приказал  Аггею  Иевлев.  -  Сам,
дружок,  нынче  не  поспишь!  И  ты,  Афанасий Петрович, свой народ, который
поспокойнее  и  понадежнее,  дозорами выведешь на пристани и в прочие людные
места.  У  кружала  караулу  быть всю ночь. Коли что зачнется, пусть сами на
себя пеняют, а зачнется, как я думаю, непременно...
     - На Москву опять жалобы отпишут! - сказал Крыков.
     - Двум  смертям  не  бывать,  а одной не миновать, Афанасий Петрович. И
еще  помни:  много  на Руси русских, и не все ябеды иноземцев непременно ход
получают. Научены мы немало. Стучи, Аггей!
     Аггей  Пустовойтов  взял  молоток, застучал в чугунную доску на воротах
Пушечного  двора.  Сильвестр  Петрович  вошел  первым,  за  ним, придерживая
шпаги,  шли  Пустовойтов,  Крыков.  Пушечный  мастер  Реджер Риплей встретил
гостей  любезными  поклонами и повел их к себе в очень чистую горницу - пить
пиво.  Сильвестр  Петрович  отпил  несколько глотков, посмотрел на пушечного
мастера своими яркосиними глазами, сказал приветливо:
     - Господин  мастер,  ваш  друг  господин  Лебаниус  шлет  вам наилучшие
пожелания.   Мы   бы  хотели,  чтобы  вы  составили  нам  нынче  кумпанию  и
отправились на цитадель.
     Реджер  Риплей  был  осторожным  человеком.  Он  ничем  не выразил свое
удивление.  Он  даже  как  бы  не  решался оставить Пушечный двор. Но Иевлев
утешил  его: он нашел все в таком добром порядке, что пушечный мастер вполне
мог отлучиться на два дня.
     Вместе   они   обошли  все  закоулки  двора.  Невысокий,  очень  худой,
сутуловатый  мужик,  в  рубахе  распояской, с напряженно светящимся взглядом
сопровождал  их  повсюду,  и было видно, что он знает пушечное дело не хуже,
нежели мастер Риплей. Да и сам мастер отозвался о нем с похвалой.
     - Подойди  сюда,  Федосей!  -  сказал  он.  - Вот человек, по прозванию
Кузнец,   господин  капитан-командор.  Со  временем  из  него  будет  добрый
пушечный  мастер.  К  сожалению,  он не всегда и не во всем меня слушается и
имеет своего мнения больше, чем ему может позволить его знание искусства...
     Кузнец   взглянул   на   Риплея  презрительно  и  умно,  точно  понимал
чужеземную речь.
     - Останешься за мастера! - по-русски сказал ему Иевлев. - Управишься?
     - Управимся! - спокойно ответил Федосей.
     Риплей  на  карбасе  отправился в цитадель под стражей из трех толковых
матросов,   которые  знали,  как  с  ним  там  распорядиться.  Когда  карбас
отваливал, он обеспокоился, но было уже поздно.
     Сильвестр Петрович в это время говорил Кузнецу:
     - Мистер  Риплей останется в цитадели, будет там долго. Тебе, друг, тут
пушки  лить,  ядра;  покуда  шведа  не прогоним, будешь на дворе за хозяина.
Говори по чести, верно говори, время не для шуток: все ли ладно сделаешь?
     - Сделаем! - спокойно ответил Кузнец. - Верно говорю! Будь в надежде!


5. НОЖ МЕТНУЛИ...

     Возле  Семиградной  избы  сидели, стояли, лежали сотни людей, нагнанных
приказом,  чтобы крепить остроги - Кольский, Сумский, Пустозерский, Кемский,
Мезенский,  Соловецкий  монастырь  тож.  Народ из Устюга-Великого, из Вятки,
Соли-Вычегодской,  Тотьмы, Чаронды, Кевролы, Мезени маялся в огромном дворе,
работные   десятники  перекликали  своих  людей,  будили  уснувших  пинками,
бранились  в  испуге,  заранее  предчувствуя  расправу,  прикидывали  в  уме
беглых,   божились   приказчикам,   сотским,  дьякам.  Здесь  же,  во  дворе
Семиградной  избы, у амбарушек, женки-стряпухи, пришедшие пешим ходом вместе
с  артелями  мужиков,  получали  харчи: хлебушко ржаной, овес, молотое корье
для  доброго  припеку,  соль,  горох,  уксус,  соленые бычьи уши с хвостами,
требуху,  вяленую рыбу, лампадное масло, дабы не забывали в дальних острогах
артели молитву.
     Амбарщик,  юркий мужичонка, норовил обсчитать, подсунуть чего потухлее.
Стряпухи  сначала  пытались  упросить добрым словом, потом визжали, скликали
своих  мужиков в помощь; мужики, злые, невыспавшиеся, шли драться, да шалишь
-  из  амбарушки  выглядывал  стражник  с  алебардою,  рыжий детина с кислым
взглядом,  в  дощаных  доспехах,  чтобы  кто  не  пырнул  ножом.  Посапывая,
приказывал:
     - А ну, тараканы, по щелям!
     Мужики  почесывались,  переглядывались.  С  таким свяжись! Амбарщик, не
теряя времени, обвешивал, обсчитывал, приговаривал:
     - Мы  миром,  миром,  по-хорошему,  по-доброму. Разве мне для себя чего
надо?  Вот  хлебушка  пожевал,  и  слава  богу - сыт, веселыми ногами пошел.
Принимай,  матушка,  рыбинку. Соль принимай. У нас по весу, все у нас, слава
богу, все как надо...
     Отсюда,  пересчитав  своих людей, десятские выводили артели на карбасы,
на   посудинки,   на   прочие  суда;  вздевали  парус  на  мачте;  крестясь,
оглядывались  на  маковки  архангельских  церквей.  Суда шли по острогам, на
тайные  аппроши,  что  воздвигались  по  двинским  островам,  на  редуты, на
укрепления,  где  должны  были  ставиться пушки. Женки и мужики, не видавшие
большой  воды,  тараща  глаза  глядели  на  двинские волны, а в море и вовсе
валились  с  ног  и  при  каждом  ударе  взводня отдавали богу душу. А лихие
беломорские  кормщики  только похохатывали да круче клали руль, позабористее
упражнялись  в  моряцком  празднословии:  грешен  человек, любит посмеяться,
попугать да пошутить.
     Здесь,  во  дворе  Семиградной  избы,  за  эти  месяцы прожил Сильвестр
Петрович  как бы несколько жизней. Тут падали ему в ноги, со слезами просили
отпустить  к  своему  хозяйству,  хватая за кафтан, жаловались на неправды и
утеснения.  Здесь  он  искал  обидчиков,  здесь  судил  своим  скорым  судом
мздоимцев  и  воров, здесь видел горящие злобой глаза - и понял, как мало он
может  сделать  своим  судом,  своими  расправами,  своими попытками жить по
правде.  С  каждым  днем  жалоб  делалось  все больше, казнокрадствовали все
хитрее;  надо  было  либо  бросить  строение цитадели и только разбираться в
воровствах  и мздоимствах, либо махнуть на неправды рукою и делать свое дело
- строить цитадель.
     Махнуть  рукою  на  воровство  и  обиды  не  было сил; подолгу искал он
причину,  виновников  постоянного  голода  работных  людей,  видел,  что его
обманывают,  терял  спокойствие,  приходил  в  бешенство,  потом корил себя.
Вслед  ему  посмеивались:  "Не  пойман - не вор!" Обиженные вздыхали: "Разве
вора  и обидчика эдак возьмешь! Оно вон куда идет - к боярину воеводе. Снизу
доверху рука руку моет!"
     С  течением  времени  Сильвестр  Петрович стал куда молчаливее, чем был
раньше,  куда  реже  смеялся,  жил,  поставив  себе  одну  цель:  отбить  от
Архангельска  вора  шведа!  Отбить  во  что  бы  то ни стало, помереть здесь
самому, но позора не допустить...
     Спал  мало,  что  к  обеду  ставили  на стол - не замечал. Теперь он не
отворачивался,  когда видел покойника во дворе Семиградной избы, не бледнел,
когда    юродивые   или   кликуши   сулили   ему,   бритомордому   табакуру,
припечатанному  антихристовой печатью, геенну огненную, лютые муки кипения в
смоле.  Так  они  и  должны  были  о  нем думать. Кто он им? Попозже, авось,
поймут, со временем простят.
     И все-таки горько было на душе...
     Однажды,  когда  в  сумерки  туманной  весенней  сырой  ночи выходил из
Семиградной,  кто-то  ловко  метнул  в  него хорошо отточенный нож с тяжелой
костяной  ручкой.  Попади  -  ослеп бы, - так близко от глаза вонзился нож в
резную  балясину  крыльца. Сильвестр Петрович послушал, как убегает тот, кто
хотел  его  убить,  взял  нож себе на память. Когда вернулся домой, Иринка и
Верунька  не  спали,  он  погладил  их  легкие  волосики,  подумал с тоской:
"Остались бы без отца. А за что?"
     Как-то  в  добрый  час  рассказал  об этом Маше. Она всплеснула руками,
заплакала:
     - За что?
     Сильвестр Петрович ответил хмуро:
     - То-то  -  за что, Машенька? Я им разоритель, я им обидчик лютый. Гоню
от  сел,  от  пашен,  от лугов, - на строение неведомой цитадели, люди мрут,
накормить  нечем.  Сколь  горя  нестерпимого  приношу!  Сколь  слез