овна, ноне везде перебывал, до полковника
Снивина  до  самого дошел, спознал, что уводом на конях уехали, а куда, того
никто  ему  поведать  не  может.  До поручика тоже зашел, поручик прикинулся
незнайкой.  Выпивши  батюшка  твой,  Таисья Антиповна, и с ним от полковника
приказной  при сабле, тоже выпивши. На телеге двуконь по всему городу ездиют
и  большие  деньги  за  кормщика  посулили,  кто дядечку споймает. Берегтись
теперь вам сильно надобно.
     - Убежим  в  Колу,  не найдут! - сказал кормщик. - Дорога недалеко - от
Холмогор до Колы всего и есть тридцать три Николы. Убежим, Таюшка?
     - Убежим, - беззаботно, думая о другом, сказала она.
     - Да ты слышишь ли, о чем говорю?
     - Как не слышать: убежим - спрашиваешь, убежим - отвечаю...
     И засмеялась. Он тоже засмеялся. Засмеялся и Митенька.
     - Смехи какие нашли, - сказал кормщик. - И чего смеемся-то?
     - Про  топор  вспомнила,  -  все  еще  смеясь, молвила Таисья. - Как ты
топор потерял...
     Вечером  Митенька  ушел, и опять они остались вдвоем. С моря покатилась
набируха,  ветер  засвистел  гуще,  по  небу  поползли тучи. Рябов посмотрел
таможенную  посудинку,  что  лежала  на  берегу,  подтыкал  ее паклей, нашел
весла;  крякнув, спихнул лодчонку в воду. Таисья, прищурив ресницы, смотрела
на мужа.
     - А тебе без моря уж и жизнь не в жизнь?
     Кормщик виновато поморгал, ответил не сразу:
     - Да коли ненадобно, так чего же...
     - Ладно, пойдем! - сердито улыбнувшись, сказала Таисья.
     Выкинулись из устья сразу, кормщик громко сквозь вой ветра крикнул:
     - Учись,  женка!  Заберут  меня,  сама  станешь  кормщиком.  Была тут о
прошлые  времена  одна Марфа самым лучшим кормщиком, ходила до Канина Носа и
далее...  Учись, вон, где чего. Вон, видишь, - вьюн, тое течение делается со
встречи,  когда  набируха  идет  и река ей впоперек ударяет. Вьюна пасись...
Когда  на  вьюн  наскочила,  в море выбрасывайся, его не бойся, камня бойся,
кошек,  скал...  Костлявый  берег  -  того  бойся,  как  мы  камни называем,
костливость...
     Ветер  круто, с силой вел посудинку, словно птица влетела она в салму -
в   узкий   проливчик   и,  слегка  накренившись,  миновала  острые,  черные
прибрежные горушки.
     На  ветру,  в  серых  сумерках  ночи  рассказывал  Рябов,  как важивать
корабли  в  устье,  по  каким приметам запоминать мели. Таисья сидела рядом,
вздрагивала от сырого ветра, жалась к мужу, спрашивала:
     - А тут и большие корабли пройдут?
     - То  Мурманский  рукав,  неверный,  через него мелководные посудинки с
грехом  пополам  хаживают. А далее, видишь, вон куда показываю, название ему
Поганое   Устье,   вовсе  мелководье,  его  пасись.  Теперь  сюда  гляди  да
запоминай,  - назад сама поведешь. То Заманиха, стрежу ейному не верь, нонче
он таков, а завтра иначе повернет, и сядешь на мель...
     Не  выпуская  дрог,  надавливая боком на стерню, в кафтане, распахнутом
на  ветру,  с  глазами,  остро  сощуренными,  он одной рукой обнял Таисью за
плечи,   наклонился  и  стал  целовать  мокрое  лицо,  теплые,  раскрывшиеся
навстречу губы.
     - Потопнем, Ванечка! - наконец сказала она.
     - Небось, вместе! - ответил он.
     - Жалко тонуть, Ванечка!
     - Небось, у бога-то монасей нет, житье полегче.
     - Не срамословь...
     Лодья  развернулась  под  ветром,  пошла,  кренясь, куда гнал ее ветер,
кормщик выпустил дрог из руки, рулевое весло завалилось на бок...
     - Ох,   кормщик!  -  сказала  Таисья.  -  Ну  что  ты  за  мужик  такой
бесстрашный...


4. УМНИЦА, РАЗУМНИЦА...

     Потом, смеясь, Рябов молвил:
     - И  куда это нас занесло? Ивняка-то, кажись, не должно быть... Бери-ка
весло, женка, выводи корабль!
     Таисья вздохнула:
     - Погоди, посплю.
     Она  задремала,  а  он долго осматривался, потом резко переложил весло,
повел  посудинку к таможенной будке, шибко врезался днищем в песчаный берег,
взял  Таисью  на  руки и внес в караулку. Далеко в деревне пели петухи, один
прокричал,  второй,  третий,  звонко  пролаяла  собака. Хотелось есть. Рябов
налил в кружку гданской, стряхнул с вяленого палтуса муравьев...
     - А я? - спросила Таисья.
     Шатаясь  спросонья,  подошла  к нему, села рядом на лавку, вылила водку
на  землю,  молча,  с  закрытыми  глазами,  стала жевать пустой хлеб. Потом,
словно во сне, сказала:
     - Лада.
     - Чего?
     - Лада мой! - повторила она. - Лада. Муж. Лада.
     Засмеялась, припала к его плечу, вздохнула. И строгим голосом велела:
     - Теперь спать меня уклади.
     Удивляясь  сам на себя, на нее, на все, что случилось, он опять взял ее
на руки, уложил, сел рядом. Ресницы у Таисьи дрогнули, она спросила:
     - Чего не поешь? Пой! Мамушка моя мне певала...
     - Да коли я не умею петь-то...
     - Небось, споешь.
     Он завел, робея, про осоку да мураву.
     - Надо больно слушать, - сердито сказала Таисья. - Пой "Мою умницу".
     Кормщик прокашлялся, завел пожалостнее:

                Загоена, забронена, рано выдана...

     - Не  отсюдова! - сказала Таисья. - Никого не было, а полпесни пропало.
Пой как надо! Велено - и пой!
     Кормщик еще прокашлялся, запел с самого начала:

                Спи, спи, спи, ты, моя умница,
                Спи, спи, спи, разумница...

     - Вишь как? - сказала Таисья. - Коли захочешь, так и петь можешь...
     Она  обняла  его  за  шею,  близко  притянула  к  себе, к самому лицу и
сказала:
     - Пропал  ты  теперь,  кормщик. Был мужик сам себе голова, а нынче кто?
Кто ты есть нынче? И водочки не велела пить, ты и не стал. Хочешь поднесу?
     Не  дожидаясь  ответа,  она вскочила, налила из сулеи кружку, половину,
подумав, выплеснула на пол и поднесла:
     - Пей!
     - Пить ли?
     - Пей, коли велено! Погоди, с тобой выпью.
     Она  пригубила  вино,  сморщилась и словно бы с состраданием вздохнула,
когда  кормщик  допил  остальное.  Потом  крепкой рукой взяла его за волосы,
откинула ему голову назад и спросила:
     - Люба я тебе, Ванечка? Женой - люба? Сказывай сразу, не то уйду!
     - Люба!
     - А другие?
     - Чего другие? - не понял он.
     - Другие твои... разные...
     Теперь она двумя руками держала его за волосы.
     - Ну и чего, что разные? Мало ли чего...
     Она смотрела на него в упор, ждала.
     - Небось, на дыбе, и то помилосерднее! - усмехнулся Рябов.
     Таисья больно дернула его за волосы, крикнула:
     - Сказывай!
     - Да что сказывать, оглашенная?
     - Все  сказывай,  слышишь?  Все,  до  последней  до правдочки. До самой
самомалейшей...
     Вдруг оттолкнула и попросила жалобным голосом:
     - Не  смей сказывать, лапушка, ничего не смей. А коли я попрошу слезно,
все едино не послушайся, чего бы ни говорила...
     Он  смеялся  и  гладил  ее  косы, а она смотрела ему в глаза, не моргая
спрашивала:
     - Сколько можешь вот так смотреть? До утра можешь?
     Утром   опять  пришел  Митенька,  принес  молока  в  глиняном  кувшине,
творогу,  хлеба  каравай, рассказал новости: преосвященный Афанасий нежданно
нагрянул  из  Холмогор,  сильно  на  господина полковника Снивина гневен, не
благословил,  к  руке  не подпустил, заперся с ним и дважды посохом по плеши
угостил...
     Господин  полковник  Снивин  засел  дома  -  напугался,  в городе стало
потише...  Один  только  человек в открытую пошел против Афанасия - аглицкий
немец  майор  Джеймс:  будто  бы  отписал  в  Москву  на  Кукуй и всем нынче
грозился,  что  на  Кукуе  сродственники  его  отдадут  письмо в собственные
государевы   руки.   Одна   надежда,   что  то  письмо  с  государем  Петром
Алексеевичем  разминется - Царь, будто, плывет на стругах от Вологды вниз, к
Архангельскому городу.
     Дрягили,  все,  которых за не дельные деньги, не серебряные, на съезжую
взяли, от розыску освобождены.
     Шхипер  Уркварт  ходит веселыми ногами, но стал потише и своего боцмана
будто даже запер в канатный ящик на сухоядение...
     - Монаси-то наши как? - спросил Рябов.
     - А  чего  им  деется,  -  ответил  Митенька, - кукарекают подпияхом да
рыбарей  мучают.  Слышно,  будто  некоторых  рыбарей  повязали да в тюрьму в
подземную заперли...
     Рябов насупился...
     Так,  в тишине, на двинском ветерке, на солнечном припеке, миновало еще
несколько   дней.  Рябов  делал  на  высохшей  сосенке  зарубочки,  чтоб  не
спутаться - сколько боярствует.
     - Не сбешусь ли, отдыхаючи столь долго? - спросил он как-то Таисью.
     - В море занадобилось? - молвила она.
     - Ин и в море бы сходить...
     Подолгу  слушал,  как  шумит  набируха,  следил  за  облаками  в  небе,
рассказывал:
     - Зри  воздух  над  морем. Коли слишком прозрачен, далеко видать да еще
ветерок  наподдает,  -  быть  падере,  ударит  буря,  тогда  держись.  Ежели
туманчик  поутру,  как вот ныне, а вчера ввечеру небо всеми красками горело,
- иди себе спокойно, надейся... На облака опять же поглядывай...
     Таисья,  покусывая травинку, смотрела на кормщика упорно, не отрываясь,
не то со вниманием слушала, не то вовсе не слушала.
     - Да ты об чем думаешь? - спросил он вдруг.
     - Люб ты мне, - спокойно ответила она, - более ни об чем не думаю...
     Потом  стирала  в  Двине, а он сидел рядом и молчал. Море шумело далеко
за каменьями, там рыбари вздымали якоря, отворяли паруса, уходили...
     - Эдак долго не проживешь! - молвил Рябов.
     Таисья разогнулась, утерла лоб, вздохнула.
     - Как же тебе жить-то надобно?
     - Аз морского дела старатель, - ответил он, - куды мне без него?
     И нахмурился.
     Поутру,  раным-рано  прискакал таможенный солдат с приказом от поручика
Крыкова:  нисколько  не  медля  ехать в посад, быть в осторожности, на малой
лодейке-шитике,  что  стоит  в  назначенном  месте,  переброситься на Мосеев
остров,  где  все  доскажет  Митрий-толмач.  Иметь  на себе добрую одежонку,
нисколько  вина  не  пить.  Таисье  Антиповне  не полошиться, не горевать, а
также ей - самонижайший поклон.
     - Ох, Ванечка! - испуганно сказала Таисья и побледнела.
     Солдат  по дороге рассказал Рябову еще новости: царь Петр Алексеевич из
Холмогор  нынче  же будет здесь. Там встречали его с великим почетом, старец
Афанасий  имел на себе малое облачение, палили из пушек, в соборе пение было
многолетное  и  обед  от  преосвященного  в  крестовых  палатах.  Но  то все
миновалось  быстро,  и государь тотчас пешком изволил с резвостью побежать к
купцам  Бажениным,  где  и  пробыл  весь  день - смотрел верфь и корабельное
строение.


                                                 Ой, да он справляет себе,
                                                           справляет легкие,
                                                 Легкие вот галерушки...

                                                                       Песня


                                             Я  просил,  чтобы  для  меня не
                                        делано было никаких церемоний.

                                                                 Петр Первый


ГЛАВА ШЕСТАЯ


1. МОЛОДОЙ ШХИПЕР

     На  Мосеевом  острову,  под  корявой  березкой,  на пеньке кротко сидел
Митенька;  подгибая  пальцы,  рассказывал  Рябову,  кто нынче едет в царевой
свите:  и  Голицын  князь,  и  Салтыков,  и Бутурлин, и Шеин, и Троекуров, и
Нарышкин,  и  Плещеев,  и  иноземцы  -  Патрик  Гордон  с  Лефортом, и князь
Ромодановский...
     - То-то  будет нам теперь с кем душеньку отвести, погуторить по-нашему,
по-рыбацкому! - усмехнулся Рябов. И дернул Митрия за нос:
     - Тоже боярин, как я погляжу. Может, кумовья у тебя там?
     День  наступал  серый,  мглистый, по небу ползли рваные тучи. Повыше, у
царева дворца, ударили пушки, звенящий грохот долго стоял в ушах.
     - Эва как! - с уважением сказал Митрий.
     - Пойдем поглядим! - позвал кормщик.
     Подошли  к бревнам, к самой воде. Нынче трудно было узнать тихий прежде
Мосеев  остров.  На  Двине,  на  отлогом  ее  берегу, на скользкой, размытой
дождем  глине стояли толпы посадских, ободранные дрягили, сытые гости-купцы,
что   на  дощаниках  приходят  с  верховьев  на  ярмарку,  везут  товары  из
Ярославля,  из  Костромы, Вологды, Устюга, Соли-Вычегодской; стояли рыбаки в
сапогах-бахилах  до  бедер,  в  вязаных  фуфайках-бузрунках,  в накинутых на
широкие   плечи  кафтанах;  стояли  крупнотелые,  острые  на  язык,  веселые
рыбацкие  женки;  стояли нищие людишки, бесцерковные попы, калики-перехожие,
беглые  монахи, двинские перевозчики, ярыжные бурлаки, что большими ватагами
тянули купеческие суда по Двине...
     Для  порядка  и  благолепия,  между  народом  и рекою, на самом берегу,
вытянувшись  в  длинную  линию, стояли локоть к локтю стрельцы с мушкетами и
ножами.  Речной  холодный  ветер  раздувал сивые бороды десятских, сотских и
полусотских,  шевелил  полами  длинных зеленых кафтанов, промокших на дожде,
но  полки  стояли  неподвижно, и только жирный, белолицый, грузный полковник
Снивин  ездил  то  взад,  то вперед, почти по самой двинской воде, оглядывал
свое  воинство  и свирепо наезжал вороным жеребцом на тех из черного народа,
кто были побойчее и совались между рядами стрельцов.
     Пушек  на  Мосеевом  острову  стояло  немного,  но  пушкари наловчились
стрелять  из  них  с  таким  проворством,  что  народ  только ахал: напихает
пушкарь  пороху, набьет палкою пакли, затолкает покрепче, а там уже и фитиль
несут.  Пальнет,  и,  не  дожидаясь,  пока  вовсе простынет орудийный ствол,
опять тащат порох...
     От  берега,  от  пристани  вела к дому широкая богатая ковровая дорога,
настланная  по чистым доскам. Дом глядел на Двину десятью красными окнами со
стеклянными  скончинами,  а  рядом  был  еще домик о шести колодных окнах со
слюдяными  репьястыми  окончинами,  пестро  и  весело  раскрашенными.  Возле
дверей  там и тут росли сосны, и под каждой сосной стояло по караульщику - с
мушкетом,  с  усами,  словно  у  кота, с ножом за поясом. В домах уже топили
печи,  было видно, как из труб идет дым, и видна была поварня, возле которой
повар-иноземец,  в  круглых  коротких  штанах  и  в  колпаке, отрубал головы
раскормленным, привезенным издалека, покорным гусям.
     Покуда  кормщик  рассматривал  цареву  избу с поварней, народ на берегу
буйно  закричал,  опять  пальнули  пушки,  да так, что некоторое время Рябов
решительно  ничего  не  слышал,  а  услышал попозже, когда заиграли на рогах
рожечники  и,  широко раскрыв рты, запели соборные певчие. Народ еще подался
вперед и замер.
     Дождь  лил  теперь  сильнее,  чем  прежде, и плотные струи его хлестали
людей,  землю, рябую поверхность Двины, другой берег которой теперь вовсе не
был  виден  в  частой  сетке  ливня  и  только угадывался далеко под тяжкими
серыми набухшими тучами.
     Постояв  немного  и  ничего  толком  не  увидев,  потому что стрельцы и
рейтары  заслоняли  от  него  подходившие  по  Двине  суда,  Рябов взобрался
наверх,  туда,  где  стояла  пушка, рассудив, что в эдакой суматохе никакому
отцу келарю или рейтару будет не до него, кормщика...
     Картина,  представшая  перед  глазами,  поразила  его:  большие  новые,
изукрашенные  шелками,  персидскими и татарскими коврами, шитыми тканями, со
штандартами  и  знаменами  подходили  из  непогожей  мглы  тяжелые  струги и
дощаники.  Гребцы  вздымали  весла,  матросы  кидали  чалки, суда со скрипом
подтягивались.  На берегу гремела рожечная музыка, вперебор, с захлебом били
колокола, и вышедший вперед соборный хор сладко пел "Днесь благодать".
     А  на  стругах  в  это  время  один за другим появлялись люди, одетые с
таким  блеском  и  богатством,  какого  Рябову  еще не доводилось видывать в
своей жизни.
     Большая  часть  этих  людей, видимо, продрогла в пути на дожде и ветре,
многие  кутались в длинные плащи и с неудовольствием взирали на лужи Мосеева
острова,  на  домик,  который  двинянам  казался  дворцом,  на исступленный,
орущий  народ,  на  рейтар,  направо  и налево раздающих плеточные удары. Но
насупленные  брови  и недовольные лица только придавали царской свите больше
величия и служили к тому, чтобы вызывать в народе уважение и страх.
     Рябов  страха  не  испытывал,  а только, увидев сердитые набрякшие лица
свитских,  подумал:  "Вишь,  гуси какие" и стал смотреть, где царь. Но людей
на  дощаниках и стругах было так много и одеты все они были так красиво, что
глаза  у  кормщика  разбегались:  то  шляпа казалась ему истинно царской; то
парик  больно  пышный  -  наверно,  царь;  то  какой-то  пузатый, бородатый,
дородный  смеялся  больно  вольготно  - не царь ли? А другой зверем смотрит,
может, он - царь?
     Первый,   самый   большой  струг  люди  в  коротких  кафтанах  канатами
подтащили  к  пристани  и собрались было крепить, как вдруг длиннющий малый,
на  вид  годов  двадцати пяти, без шапки, с темными вьющимися волосами, стал
говорить,  что  не  так  делают,  надобно иначе, чтобы хватило места другому
дощанику  тоже.  Люди  в  кафтанах спорили, потом послушались, и взялись все
вместе  перетягивать судно вдоль пристани. Покуда они работали, он с толком,
не  торопясь подавал им команды. А ливень все сек его простоволосую кудрявую
голову,  бурый  плащ,  едва  державшийся  на одном плече, расстегнутую у шеи
нерусскую рубашку.
     "Шхипер   ихний",   -   подумал   кормщик.  Послушав,  как  приказывает
черноволосый  малый  царевым  свитским,  еще  определил  для  себя: "большую
власть, видать, забрал!"
     А  царя  он так и не мог найти: уж больно много господ стояло в стругах
-  и надутые, и злые, и важные, один сановитее другого, в перьях, в париках,
в лентах, в высоких боярских шапках, - где тут отыскать, который царь.
     Между  тем  первый  струг  с  дощаником  причалил  к  пристани,  третий
подтягивали  к  насаде, а другие суда еще ждали своей очереди кидать чалки и
подтягиваться.  С  первого  струга люди в зеленых кафтанах выволокли широкую
доску  и  перекинули ее на берег, а кудрявый шхипер им крикнул, что опять не
так  делают,  и,  растолкав  бородатых  бояр  длинными  руками, сам принялся
укладывать  сходни  понадежнее  и  покрепче. А когда уложил, то поклонился и
сделал приглашающий жест рукою.
     Тут  Рябов  увидел царя. Царь Петр Алексеевич стоял возле самых сходен,
откинув  назад  тканный  золотом  плащ,  опирался на высокую, поблескивающую
драгоценными   каменьями   трость   и  благоуветливо,  милостиво,  по-царски
улыбался  полным  белым,  с ямочками на щеках, лицом. Глядел он не на людей,
собравшихся  на  берегу,  не  на  своего горластого кудрявого шхипера, не на
всадников,  не  на  хоругви,  не  на  певчих, в намокших стихарях, а куда-то
вдаль  и  выше,  куда-то между дождем и тучами, туда, куда и должно смотреть
царям, исполненным величия.
     "Вишь  ты,  каков!"  -  подумал Рябов и локтем толкнул застывшего рядом
пушкаря. Тот быстро взглянул на Рябова и сказал:
     - Ну, царь! Вот так царь!
     - А что? - спросил кормщик.
     - Да больно прост! - произнес пушкарь.
     - Хороша  простота!  -  ухмыльнулся Рябов. - Весь в золоте да каменьях,
стоит, не шевельнется...
     Приветливо,  но строго улыбаясь, царь неподвижно застыл на сходнях. Его
рука  в перстнях сжимала драгоценную трость. Колокола ударили с новой силой,
певчие  звонко,  покрыв глухой шелест дождя, альтами начали ирмос греческого
согласия  "Веселися, Иерусалиме". Царь еще подождал, потом сделал шаг вперед
по  гнущимся, покрытым ковром сходням, и вдруг в это торжественное мгновение
длинноногий  шхипер  выкинул  штуку, да такую, что Рябов ахнул: он подставил
царю  ногу  в высоком ботфорте. Тот споткнулся, шхипер толкнул его в спину и
громко  захохотал.  "Пропал  малый!" - подумал Рябов, но шутка сошла шхиперу
неожиданно  легко.  Царь  только  отмахнулся от него свободною рукою и пошел
вверх   по   колеблющимся   сходням.   А   шхипер  все  смеялся,  встряхивая
длинноволосой  курчавой