о совсем заволокло, ветер нес
капли  дождя,  хлестал  по  спинам.  На  щеках  у  царя от внезапного холода
выступили  сизые  пятна,  но  кафтан он не застегивал, потирал грязные руки,
смеялся:
     - Где  там  Осип  Андреевич? Нащечился, небось, сам да об гостях забыл.
Пускай водки несет, собачий сын. Афанасий озяб!
     Отдал  Рябову  вести яхту, выпил сам водки, попотчевал всех по очереди,
вновь  взял зрительную трубу. Опять прошли Курью, Соломбалку. В пелене дождя
возник   Кег-остров,   силуэты   иностранных   кораблей,   правый   берег  с
колокольнями,  с Гостиным двором, с высоким домом воеводы. Ветер с легкостью
гнал яхту, мачты скрипели, позади корабля тянулся белый пенный след.
     - Поближе веди к иноземцам! - приказал Петр.
     Рябов  кивнул: поближе так поближе, сейчас, мол, увидишь, каков кормщик
Иван  Савватеев.  Переложил  руль,  еще  переложил, еще. Корабль накренился,
моряна  с  воем  ударила  в  паруса,  карминная  корма "Святого Августина" -
давешнего  конвоя  -  начала расти, приближаться, будто двигалась не яхта, а
шел на нее голландский конвойный корабль.
     Как   давеча,  на  конвое,  забили  в  колокола,  прогрохотал  одинокий
пистолетный  выстрел.  Петр вдруг вцепился в крепкое плечо Осипа Андреевича,
вперил  горящий  взор  в  штандарт  с  российским  гербом,  развевающийся на
грот-мачте, выругался:
     - Мал  штандарт  навесили,  -  коли сам не приглядишь, ничего толком не
сделают...
     И,  нетерпеливо  дергая  Баженина,  закричал,  чтобы  пушкари  бежали к
погонной   пушке,   ежели   занадобится   отвечать   на   салюты   иноземных
корабельщиков.
     Рябов  еще  раз переложил руль. Яхта совсем накренилась. Баженин ойкнул
-  совсем  близко,  рядом  скользнул  борт  "Святого  Августина",  мелькнули
растерянные  лица  голландцев, медные стволы пушек, сигнальщик у колокола на
посту.
     Петр  Алексеевич  стиснул  челюсти, по лицу царя катились крупные капли
дождя.
     - Мал штандарт, мал, не видят герба российского...
     - А может, не хотят видеть? - спросил Апраксин.
     Петр  не  ответил.  Рябов  вел яхту к другому кораблю, - то был "Спелый
плод".  Там ровно, гулко били в тулумбас, мощные удары разносились далеко по
воде.
     Рябова  разбирала  злость:  может,  он виноват, что не видят штандарта,
может далеко ведет яхту? Так он и ближе поведет. Увидят, небось!
     - Раза  в  четыре  поболе  штандарт  надобен,  чтобы увидели, - сердито
сказал Прянишников.
     Апраксин усмехнулся, не оборачиваясь к тезке, ответил:
     - Флот   надобно,  силу  морскую,  тогда  и  самый  махонький  штандарт
разглядят.  Выстроим  верфи  корабельные,  зачнем корабли спускать на воду -
всякий штандарт увидят...
     В  это  самое  мгновение на "Святом Августине" запоздало ударила пушка.
Царь  вздрогнул,  глаза  его  широко раскрылись. Он обнял Баженина, сказал с
силой:
     - Увидели!  Ну, спасибо тебе, Осип Андреевич. Вовек не забуду. Увидели,
поняли...
     Пушка  ударила  во  второй  раз,  в  третий,  четвертый.  На  иноземных
кораблях  задули  в трубы, передавая сигналы, пальба послышалась со "Спелого
плода",  до которого еще не дошли, потом загремели салюты с "Радости любви",
с   "Золотого  облака",  "Белого  лебедя"...  Тяжелые,  грохочущие,  сильные
раскаты  неслись  низко  над  водой,  то  вместе,  то порознь, слева, сзади,
впереди, справа...
     Петр   Алексеевич   побледнел   вовсе,   ноздри   его   короткого  носа
раздувались,  он  дергал  Баженина за плечо, кричал, покрывая голосом грохот
пушек:
     - Кораблю   русскому   сальвируют!   Первому   кораблю!  Наипервейшему!
Штандарту, что подняли мы на грот-мачте, сальвируют!..
     И,  рванувшись  вперед,  побежал  к  погонной пушке, сам набрал пороху,
насыпал  две  меры,  схватил  у  пушкаря  прибойник,  стал  забивать, высоко
поднимая  плечи,  заглядывая в ствол. Ему дали пыж, он заругался, потребовал
другой, неверными руками засыпал порох в запал, скривясь, поднес пальник.
     В запале зафыркало, затрещало и погасло.
     - Пороху!  -  закричал  Петр Алексеевич. - Пороху, собачьи дети, сухого
пороху!  Заряжай  другую  пушку!  Погубили, дураки, опозорили, порох мокрый,
намочили порох, ироды!
     Апраксин,  наклонившись  над  ящиком,  перевесившись внутрь, разгребал,
ища  порох  посуше. Иевлев уже забивал заряд в другую пушку, Прянишников - в
третью.  И у всех были бледные лица, все понимали значение настоящей минуты.
Надо ответить на сальвирование государственному гербу!
     А  над  Двиной  попрежнему  стоял  несмолкаемый  грохот, палили со всех
сторон, в сырости тянуло пороховою гарью, кислым запахом серы.
     Наконец  порох в запале загорелся, прогрохотал выстрел, пушку откатило,
свалив  Апраксина  с  ног,  но  он  вскочил  веселый, счастливый. Царь вдруг
поцеловал  его  и,  все  еще  ругаясь, рванулся к другой пушке. Выстрелила и
другая  с  правого  борта,  та,  про  которую думали, что она лопнула. Более
палить   не   следовало,   на   четыре  выстрела  конвоя  и  на  шесть  иных
негоциантских кораблей достаточно было выпалить два раза царевым пушкам.
     В  свисте  моряны,  в косом дожде летел "Святой Петр" по серым двинским
водам,  то  ложась  бортом,  то  выпрямляясь, то прядая на волну, летел мимо
конвоев,  мимо  злых  медных  пушек,  торчащих из творил, мимо негоциантских
кораблей.  И  маленький  штандарт  "Святого Петра" с гербом российским, туго
натянутый ветром, горделиво, победно, весело несся все вперед и вперед...
     В  это  самое  время  на  баке,  за  тюками и бочками, позабытый всеми,
силился  приподняться  на своей рогоже и увидеть то, что видели все, Тимофей
Кочнев,  строитель  "Святого  Петра".  Слабеющими  руками он все хватался за
бочку  и  наконец  ухватился  с  такой цепкостью, что приподнял искалеченное
тело  и  грудью  навалился  на  днище  бочки. Теперь он видел, как шла яхта,
видел  над головой, на мачте, которую сам поставил, штандарт, видел на Двине
белые круглые дымки пушечных салютов...
     - Славно!  -  сказал  Тимофей  и улыбнулся, не замечая, что из глаз его
ползут слезы. - Славно, ходко идем!
     Он  хотел  было  распорядиться, чтобы прибавили еще парусов, потому что
никто  лучше его не знал эту яхту, но людей рядом не было. Он опять ослабел,
не  смог  удержаться  за  днище  бочки, сполз обратно на свою рогожу и вновь
впал  в  забытье  надолго,  пока  не  увидел над собою царева лекаря Фан дер
Гульста, Рябова, Иевлева, Чемоданова и Апраксина...


                                             Он  знал  в  науках  матросских
                                        вельми  остро, по морям, где острова
                                        и   пучины   морские,   и   мели,  и
                                        быстрины, и ветры.

                                               Гиштория о российском матросе


ГЛАВА СЕДЬМАЯ


1. МИТЕНЬКА БОРИСОВ

     Митенька  проводил  яхту  взглядом,  смотрел,  как она словно бы таяла,
влекомая  стругом в блеске речных струй, дождался, покуда превратилось судно
в  черную  точечку, потянулся и отправился в тень - дожидаться кормщика, как
дожидался его много раз за свою не длинную еще жизнь.
     Еда  у  него  была,  коли  бы  захотелось  пить  - попил бы из Двины, с
острова  никто  не  гнал,  и  нынче наконец высвободилось время, когда можно
было  тихонечко  полежать  и  подумать,  как  жить  дальше, что случилось за
недавние, богатые событиями дни и чего ждать от будущего.
     Можно  было  все  обдумать  на  досуге  и  в  то  же  время  можно было
посмотреть,  как  живет  царев  дворец  без  царя,  какие  тут  порядки, что
творится  на поварне. Можно было послушать песни, которые поют царевы слуги,
приехавшие  с  ним  из  далекой белокаменной Москвы, а самое главное - можно
было  отоспаться,  довольно  уже  он  спал в полглаза, просыпаясь от каждого
шороха.  Здесь было спокойно. Сюда не попасть монастырским служникам, нечего
им  тут  делать,  а тем более незачем здесь быть отцу келарю того монастыря,
куда  по  обету  много  лет  назад  отдали  Митеньку  Борисова  по  прозвищу
Горожанин.  Нечего тут делать Агафонику, не поймать ему Митеньку, не послать
толмачом  на  иноземные корабли, туда, где в каждую навигацию зарабатывал он
деньги монастырю, переводя распоряжения шхипера грузчикам-дрягилям...
     Под  тихий,  едва слышный плеск двинских вод, под визгливые крики чаек,
под  шепот  берез  Митенька  смежил очи, потянулся и, пристроившись на песке
поудобнее,  принялся мечтать о том, как сложится его дальнейшая жизнь вместе
с кормщиком.
     С  силой,  ясностью  и четкостью мечты, что бывает только в отрочестве,
Митенька  представил себе не только кормщика у штурвала корабля, но и самого
себя  ведущим  яхту  как  раз  тогда,  когда бьет внезапный и свирепый торок
из-за  серых  скал,  поросших  лишаями,  когда со свистом, с воем вздымаются
крутые  волны, чтобы стереть, раздавить, сокрушить вовсе корабль, на котором
царь совершает свое плавание.
     Вот  в  это-то  именно мгновение Митенька стоит у штурвала. В грудь и в
лицо  ему  бьют  пена,  брызги,  соль  Белого  моря, - то не раз он изведал,
рыбача,  с робостью, с надеждой и верой глядя в лицо кормщику. Теперь он сам
-  кормщик.  Рябов, разумеется, здесь же, где ему быть иначе, но он как бы в
тумане,  как  бы и есть он, в то же время его нету, а главный, самопервеющий
здесь  Митенька,  похожий  на  Рябова  как  брат-близнец.  Не убогий служник
монастырский,  не калека от рождения - Митенька Горожанин, а иной Митенька -
высокий,  плечистый,  с  прямым  взором  высветленных  морем  глаз, с русыми
кудрями  до  плеч,  с громовым голосом, от которого столбенеет все, что есть
живого на корабле, - он и есть Митенька Борисов, он и есть Горожанин.
     Он  спасает  корабль.  Он  громовым  своим  голосом отдает команды, как
отдавал  бы  их  Рябов,  он  бесстрашно смотрит на разбушевавшееся море, как
смотрел  бы  Рябов, он спокойно ставит корабль носом против волны, и он даже
находит в себе силы шутить, как шутил бы Рябов.
     А  царь,  этот  высоченный  человек  в  плаще,  стоит рядом с ним и все
спрашивает, потонем али нет?
     Но  твердая  рука Митеньки и воля божья спасают корабль. Бьют барабаны,
гремит   музыка,   солнце   припекает  жарко,  звонят  колокола,  и  рейтары
сдерживают  игривых  коней,  когда  мореходы  высаживаются здесь на Мосеевом
острове  и когда Митенька Борисов, кормщик, первым ступает на широкий ковер,
постеленный  от  яхты  до  царева  дворца. Царь где-то затерялся, а Митенька
идет,  и  почему-то есть у него золотистая борода, он оглаживает ту бороду и
медленно  ступает,  а  народ  вокруг - посадские и дрягили, и беглые попы, и
вавчугские мужики-матросы - все кричат, словно чайки:
     - Награду ему, награду!
     И  ему  несут награду, но тут же какие-то смутные лики появляются перед
ним, отбирают награду, а он сопротивляется, визжит...
     Митенька  просыпается,  медленно  соображает:  то  был  сон.  А  теперь
наступила явь.
     Руки   у   него  связаны  за  спиной,  невыносимо  болит  плечо,  почти
вывернутое в суставе, в глазах плывет блеск воды, солнечный свет.
     Его  поворачивают  и  толкают.  Толкают  еще раз, и тогда он видит отца
келаря.  Агафоник  сидит  на  перевернутой  корзине  - в таких братья-пекари
носят  из  пекарни  душистые  хлебы,  -  сидит  и  обтирает тряпицей розовое
старческое чистое лицо, все в складках и морщинах. Ему жарко.
     Два  послушника  - сытые, здоровенные, с сонными лицами - стоят слева и
справа отца келаря.
     - Убег?
     Глаза  келаря  горят  яростью.  Он  хорошо помнит, как досталось ему от
дерзкого Рябова тогда, после "Золотого облака".
     - Вор! Тать!
     Митенька молчит.
     Отец  келарь зол: царские холопи ничего не пожертвовали на монастырь, а
уж  как  старались  и  отец  настоятель  и  отец  келарь, как сеяли муку для
царского  обихода,  как  закваску  квасили,  как печи калили, чтобы подать к
царскому столу хлеба легкие, пушистые, веселые.
     Испокон   веков  за  монастырскую  заботу  плачивали  от  царя  щедрыми
взносами,  а  нынче  что?  Вышел  с поварни потный мужик, лба не перекрестя,
благословения  не  испросив, рывком потянул корзину, вывалил хлеба на рядно,
потянул другую и рявкнул на братию:
     - Чего рты раззявили? Я один таскать буду?
     Со  смирением,  ругаясь  про себя мирскими словами, перетаскали хлеба -
каждый  каравай с крестом, каждый самим игумном благословлен. В старопрежние
времена  не  меньше золотой ризы для образа святого Николая за хлеба было бы
дадено,  а  нынче  и  не спрашивай: бритомордые, с негоциантскими трубками в
зубах, антихристово семя, не иначе...
     - Иди в карбас!
     Митеньку еще раз толкнули.
     Знакомый  ненавистный  монастырский  карбас  с  медным крестом на мачте
поскрипывал  у  причала.  Послушники  приняли отца келаря почти что на руки,
покидали вниз хлебные корзины, отпихнулись багром.
     Митенька  сидел,  закрыв  глаза, чтобы ничего не видеть, молчал, думал:
"Кабы  ветер сейчас налетел, буря, карбас перевернуло, все бы потопли. То-то
хорошо!  Предстал бы перед господом, сказал бы: "Что, господи, монаси твои -
слуги  тебе,  а таково неправедно живут, мучители!" Все бы сказал, ничего не
скрыл.  И  как  с  крысами в темницу сажают, соленой треской кормят, а после
воды  не  дают,  спать  велят  на каменном полу мокром. "Ужели ты так учил?"
Рассердился бы, небось, царь небесный, знали бы, каково обижать сироту!"
     И  вновь Митенька стал воображать точно и ясно, как рассердился бы царь
небесный,  как  он затопал бы, закричал на отца келаря, как наградил бы его,
Митеньку, и как Рябов, узнав про все, смеялся бы, крутил головой, хвалил:
     - Ай, Митрий! Ай, молодец! Ай, парень!
     Но  ничего  этого  пока  что не случилось. Двина тихо катила свои воды.
Митенька   сидел  связанный  на  горячем  осмоленном  дне  карбаса.  Варнава
гугниво,  из  самой  утробы,  брюхом  выводил псалом, отец келарь, насупясь,
смотрел вдаль.
     И  в  самом  монастыре тоже ничего не изменилось: так же грелась братия
на  солнечном  припеке,  так  же тянуло из раскрытого погреба соленою рыбою,
так  же,  как весною, когда Митенька сбежал из обители, отец воротник дремал
у ворот.
     - Споймали?  -  равнодушно  прошамкал он, оглядывая Митрия. - Теперь не
убежишь, нет.
     Во  дворе  братия  обступила  его и Варнаву. Поимка беглого обещаника -
юноши,  которого  отдали родители в монастырь, служником по обещанию, - дело
не каждодневное, событие там, где жизнь бедна событиями.
     Варнава,  довольный  тем,  что  мог рассказать, где и как нашли Митрия,
стоял  рядом с ним, врал, что приходило в голову. Братия укоризненно гудела,
оглядывала  мирское платье Митрия, разбитое его лицо, с лицемерием вздыхала,
слушая,  как  нашли  его неподалеку от царева дома на Мосеевом острову, куда
хлеб  возили  для  царева  стола,  будто  бы Митенька валялся там, напившись
водкою, глаза не мог продрать, дерзкий, драчливый, безо всякого смирения...
     - Теперь  кормщика  застигнем,  -  сказал  Варнава,  победно  оглядывая
братию,  - не испужаемся вора, смутьяна, богопротивника. Он всем бедам нашим
голова. От него и пошло...
     Митенька поднял взгляд.
     "Что пошло? Что случилось в обители за это время?"
     Только  сейчас  заметил  он  караульщика  с  бердышом  и  двух монахов,
прохаживающихся  возле  хода  в монастырскую темницу, - Филофея и Корнилия -
оба с алебардами.
     - Иди! - приказал Варнава.
     Митенька  пошел.  Монахи, перешептываясь, смотрели ему вслед. Филофей и
Корнилий   расступились,  ключ  заскрежетал  в  замке,  из  подвала  пахнуло
сыростью.  В  сенцах  чадил  светильничек  из  нерпичьего  жира. Дальше было
темно.
     - Иди! - крикнул Варнава, и эхо отдало его голос.
     Он  зажег  свечку от светильника, прикрыл трепещущее пламя жирной рукой
и  зашагал  по  хлюпающей воде. За вторым поворотом была еще дверь на замке.
Варнава  отворил  ее  и,  сильно  ударив  Митеньку  коленом,  замкнул за ним
замок...
     - Кого черти принесли? - спросил из темноты сиплый голос.
     - Я  это!  - негромко ответил Митенька, радуясь человеческому голосу. -
Я, Горожанин.
     - Споймали?
     - Споймали.
     - И кормщика тоже?
     - До  кормщика  теперь  рукой  не  достать,  - ответил Митенька. - Иван
Савватеевич нынче у самого царя кормщиком поделался...
     В  темноте другой голос весело выругался. Сейчас Митенька узнал вдруг и
всех    сразу:   это   были   монастырские   служники-рыбари,   кормщики   и
промышленники,   трудами   которых   кормился   и   жирел  Николо-Корельский
монастырь.  Здесь  маялись:  дед  Федор, первый по Беломорью промышленник на
нерпу,  на  морского  зайца,  на  моржа;  были  его  дружки рыбари - Аггей и
Семисадов;   были   кормщики  Яков  да  Моисей,  Лонгинов  да  Копылов;  был
салотопник  монастырский Черницын. Все они обступили Митеньку, выспрашивали,
все  наперебой сами рассказывали и дивились: неужто ничего ни ему, ни Рябову
не известно о монастырских происшествиях...
     Митенька  забожился,  что  и  слухом  ничего  не  слыхали.  Дед  Федор,
прикрикнув  на  других,  стал  сказывать все по порядку. Началось оно вскоре
после   того,  как  Рябов  с  Горожаниным  из  монастыря  ушли:  Агафоник  и
настоятель  в  злобе вовсе поприжали служников, за рябовский карбас с них со
всех  потребовали,  даже с салотопников, со всех до единого служников, и что
у  кого  зажито  промыслом  либо  рыбачеством  - в залог побрали. Вышел спор
пребольшой  с  Агафоником,  келарь деда Федора посошком зашиб, дед бесчестья
не  перенес  -  маленько  сдачи  дал.  Агафоник  вскричал  "караул!"  Монахи
навалились  на  служников,  всех  перевязали  и - в подвал. Вот и сидят тут,
сколько  времени  -  никто и не знает, кормят монахи нарочно не в час, чтобы
не угадать было - год прошел, али более, али куда меньше.
     - Вот  так и сидим! - сказал Семисадов. - Ждем. А чего? Сгноят, небось,
нас тут...
     У  салотопника  Черницына  распухли ноги, Аггей обеззубел, Яков с дедом
Федором  еще  посмеивались,  но  не слишком весело. Теперь вся надежда у них
сделалась  на  Рябова.  Будет  искать  своего  Митрия  - найдет и их. А коли
искать не будет - пропадут все.
     - Разве тут кто до смерти пропадал? - спросил Митенька.
     - А  то нет! Егорка одиннадцать лет просидел, ногами вперед ушел. Много
чего было...
     Перебивая  друг  друга,  вспоминали  служников,  заточенных пожизненно:
квасника Акима, кузнеца Лукьяна, костореза Нила...
     - А костореза за что? - спросил Митенька.
     - За сомнение! - сказал Аггей.
     - За какое за сомнение?
     - Против бога засомневался...
     - Против бога?
     - А вот ты слушай...
     Но  выслушать  Митеньке  не пришлось Варнава со свечкой пришел за ним и
отвел  его  к  отцу  настоятелю,  где  уже  сидел  келарь и где пахло росным
маслом,  сухими травами и тертою трескою с редечкой - кушаньем, которое отец
настоятель очень жаловал.
     Митенька поклонился, встал у двери.
     Настоятель,  не  глядя  на  него, ровным голосом объяснил, какая судьба
ждет  непокорного,  коли  не  повинится  он  в  своих грехах. Пригрозил, что
Митеньку  живого  источат  черви, что в сырости и холоде монастырской тюрьмы
не  пережить  ему  грядущую  зиму, что только покаяние может спасти юную еще
жизнь.
     Митенька молчал.
     - Говори!
     - Не знаю, что говорить, отче!
     - Подбивал ли Ивашка Рябов служников на непослушание?
     - Не подбивал!
     - Где нынче сей Ивашка?
     - На царевом корабле.
     - Что делает?
     - Кормщиком!
     Настоятель и келарь переглянулись.
     Потом  отец  настоятель подвинул к себе деревянную мису с тертой рыбой,
стал  есть,  чавкая.  Даже  в  сумерках  кельи было видно, как двигаются его
челюсти, он жевал деснами - зубов у него не было вовсе.
     - Зачем ты убег?
     Митенька молчал, потупившись.
     - Рцы, въюнош! - с