го дела. Через пять минут времени, по моему
спросу,  решившие  идти  на  галеры,  благоволят выйти из фрунта на два шага
вперед...
     И,  отвернувшись  к  своим  генералам и адмиралам, Апраксин стал с ними
тихо  о  чем-то  беседовать.  Офицеры  "Святого  Антония" стояли неподвижно.
Каждый  из  них  сразу решил, как ему надлежит поступать, и все теперь ждали
последнего вопроса генерал-адмирала.
     Было  очень  тихо,  только  слышался  ровный плеск моря да иногда вдруг
вскрикивала  чайка.  От  берега  несло  запахом  гниющих  водорослей.  Рябов
заметил,  что  на Апраксине и на других генералах и адмиралах были надеты не
обычные  мундиры,  а кафтаны из лосевой кожи - боевая одежда, которую носили
на русском флоте вместо тяжелых кольчуг и лат.
     - Пять    минут   истекло!   -   тем   же   домашним   голосом   сказал
генерал-адмирал.  - Кто желает перейти на галерный флот - два шага вперед из
фрунта.
     Офицеры  строем, без секунды промедления, сделали положенные два шага и
с  грохотом приставили каблуки. Апраксин помолчал, открыл табакерку, сунул в
ноздрю  понюшку  - он теперь к старости стал нюхать табак, когда волновался,
и, оборотившись к Иевлеву, сказал:
     - Вот  вишь  как!  Теперь  новые  заботы  - кого "Антонием" командовать
оставить.
     Потом поклонился в пояс всем стоящим неподвижно офицерам:
     - Спасибо,  господа  флоту  офицеры! Оную вашу службу крепко помню и не
позабуду в потребный день.
     Над шканцами загремело "ура".
     Федор  Матвеевич,  бодрясь и превозмогая тяжелую усталость всего похода
и  последних  трудных дней, пошел к трапу. Но путь ему бесстрашно загородили
матросы; он проталкивался среди них, притворно строго отругиваясь:
     - Пошли,  пошли  с  пути,  пошли  с  дороги,  сомнете,  дурачье, али не
видите,  что  стар  ваш  генерал-адмирал. Никого не возьму! И не липни, и за
руки  не  бери,  ишь каковы - скорохваты! Знаю, знаю, на всех кораблях то же
толкуют, да на галерах и без вас народу предостаточно...
     Матросы  наконец  расступились,  давя  и  сминая друг друга, барабаны у
трапа  ударили  дробь,  штандарт  генерал-адмирала  пополз  вниз. В вельботе
генерал-лейтенант Вейде спросил у Иевлева:
     - Чем  объяснимо,  мой  друг,  все  то,  что  мы  здесь изволили давеча
наблюдать?
     - Оно  объяснимо  лишь  желанием  кончить  проклятую  войну!  - ответил
Иевлев.  -  Нынче так случилось, что нет на всем флоте матроса, нет солдата,
кои  бы  не  понимали, что не будет спокойствия ни Санкт-Питербурху, ни иным
местам  -  от  Ладожского  озера  до Архангельска, от Пскова до Новгорода, -
покуда  не  сделаем  мы  викторию  над  шведским  флотом,  и  чем скорее сие
наступит, тем лучше...
     Вейде молчал, посасывая трубку, сплевывал в воду.
     В  эту  же  ночь  Иван  Иванович  Рябов  на  посыльном  боте явился под
командование  капитан-командора  Змаевича  в  его  отряд  скампавей и галер.
Калмыков получил назначение во второй отряд галер.
     У  Змаевича  коротали  время  два  незнакомых  офицера,  угрюмо слушали
рассуждения капитан-командора.
     - Живем  тяжко,  жестоко,  -  говорил  тот.  -  Жестче нельзя. С моря в
Парадиз  возвернешься  -  на отдых, день-другой отмучаешься, нет, думаешь, у
нас-то  легче.  Дышится  вольготнее, все ж морской ветер. В Санкт-Питербурхе
только  железа и звенят. По улицам работный народишко гонят - в кандалах. Да
и  то  сказать  -  ради  Парадизу  с  девяти  дворов на Руси одного человека
вынимают.  Не  шуточка. И должен тот человек прийти со своим плотничьим, али
столярным,  али  иным  каким  ремесленным  снаряжением.  Десятнику же велено
иметь  и  долото,  и  позник,  и скобель, и бурав, и пилу. А оно все, судари
мои,  в  сапожках  ходит,  за  все  поплачивать  надо,  да и хлебца до места
работному человеку купить. Где наберешься?
     Офицер-гость потянулся, сказал со вздохом:
     - О,  господи!  Куриозитеты,  монстры, раритеты сбираем, а тут война, а
тут Парадиз, а тут "слово и дело"! Когда народишку полегше станет?
     За   беседой  поужинали  кашицей,  закусили  сухарем.  Кашица  отдавала
тухлятиной, другой офицер-гость выругался:
     - Ей-ей,  с изначала российского корабельного флота служу, а не упомню,
чтобы  добрую  крупу  на  флоте получали. Все прелая, да горькая, да тухлая.
Стараются,  сил не щадят господа купечество - помогают нам государеву службу
править...
     Проводив  гостей,  Змаевич  замолчал  надолго  -  вглядывался в силуэты
далеких  шведских  кораблей,  прислушивался  к  шведским сигналам. Здесь, на
скампавее,   матросы   укладывались   спать,   два  голоса  выводили  песню,
неподалеку дружно смеялись, слушая сказочника.
     Иван  Иванович  быстро  уснул в каюте под теплым овчинным полушубком, а
Змаевич  поворочался, повздыхал и вновь поднялся по трапу на носовую куршею.
Тут  он  провел  всю  короткую ночь, вслушиваясь и вглядываясь, раздумывая -
быть  штилю,  или  поднимется  ветер.  Но штиль стоял полный. Рано поутру на
скампавею  явился  гонец  с коротким приказанием. Змаевич выслушал поручика,
кивнул  головой, спустился в каюту, натянул новый мундир, туго перепоясался,
взял   в   руку  треуголку,  Иван  Иванович,  проснувшись,  вертел  головой,
спрашивал:
     - Что? Что? Началось?
     На   скампавеях   барабаны  били  дробь,  матросы  садились  на  банки,
поплевывали  на  руки,  примерялись к веслам. Едва выкатившись, солнце сразу
стало  припекать,  вода  лежала гладким, тусклым зеркалом, шведские корабли,
конечно,  не  могли  двинуться  с места. На это и была рассчитана диспозиция
военного совета.
     - Прорвемся  в  Абосские  шхеры  мористее  шведов, - говорил Змаевич, -
понял  ли?  У  нас  галеры,  у  них корабли. Им при таком штиле - одно дело:
куковать да святой Бригитте молиться.
     Рябов  смотрел  в  трубу.  Шведы,  заметив  движение  галерного  флота,
шедшего  вне  досягаемости их пушек, спустили шлюпки, попытались буксировать
свои  суда. Было видно, как натягиваются ниточки-канаты, как гребут шведские
матросы.  Но  тяжелые  корабли  стояли неподвижно, словно сплавленные с ярко
сверкающими, тяжелыми водами залива.
     - Работай,  братцы,  работай!  -  охрипшим  голосом  просил  Змаевич. -
Трудись, други, не жалей! Все ныне в нашем проворстве, в лихости, умелости!
     С  гребцов лил пот, мальчишка-галерный - кок-повар - метался с ведром и
кружкою  -  поил  людей  из  своих  проворных  рук.  Комиты-боцманы  из шаек
обдавали  загребных забортной теплой, соленой водой. В тишайшем штиле далеко
разносились удары литавр, уханье больших барабанов, команды:
     - Весла-ать! Весла - сушить! Весла-ать! Весла...
     Скампавеи  шли  ровно,  кильватерной колонной, и так быстро, что даже в
нынешнем полном безветрии кормовые флаги развевались словно в шторм.
     Шведы  попробовали  палить,  но ядра падали так далеко от прорвавшегося
русского  авангарда,  что  после  нескольких залпов адмирал Ватранг приказал
огонь прекратить.
     После полудня Змаевич сказал Ивану Ивановичу:
     - Вот   он   -  господин  адмирал  Эреншильд.  Ждет  нас  с  берега,  с
переволоки.   Туда  и  пушки  свои  обратил.  Что  ж,  господин  шаутбенахт,
поприветим тебя. Поздравствуемся не нынче, так завтра...
     Тридцать  пять  скампавей  и  галер русского флота становились на якоря
перед эскадрой шведов.
     Гребцы  на  судне Змаевича лежали на палубе и банках, словно мертвые. У
многих  ладони  были  стертыми  до  крови, иные шумно, с хрипом дышали, один
загребной  все  лил  на  себя  воду  - ведро за ведром, жаловался, что нутро
кипит, палит огнем. Есть никто не мог...
     - Нелегкое  будет  дело!  -  говорил  Змаевич  Рябову,  когда встали на
якорь.  - Умен Эреншильд, ничего не скажешь, с головою шаутбенахт. Не обойти
его, дьявола... И с переволоки нас поджидал, и сюда поглядывал...
     Иван  Иванович, стоя на куршее, всматривался внимательно в расположение
эскадры  Эреншильда.  В  узком  фиорде  шведский  адмирал так расставил свои
суда,  что  они  действительно  не  давали никакой возможности зайти с тылу.
Флагманский  "Элефант" стоял бортом к русским скампавеям, чтобы палить всеми
пушками,  а  галеры  стояли  носами  для  того,  чтобы  стрелять из погонных
орудий.  Позади  эскадры  виднелась затопленная баржа и еще судно с пушками,
направленными к месту предполагаемой переволоки.
     - Ну? - спросил Змаевич.
     - Верно, что нелегкое дело! - согласился Рябов. - Вроде бы крепость...
     - То-то,  что крепость. Придется не иначе как абордажем викторию рвать,
а борта-то у них высокие. Хлебнем горюшка...
     В  сумерки  к  Змаевичу  на  верейке  пришел  Калмыков.  Курили трубки,
молчали,  раздумывали.  На  шведской эскадре блестели огни, оттуда слышались
звуки  рожков,  пение  горнов. Попозже Эреншильд собрал военный совет - было
видно, как к его кораблю пошли шлюпки со всех судов эскадры.
     - Узко  -  вот  чего  трудно,  - сказал Калмыков. - Более чем двадцатью
галерами  в ряд атаковать не станешь, да и то тесно - в притирку. Еще тыл не
спокоен.  Ежели штиль кончится, адмирал Ватранг нас своим корабельным флотом
враз  в  хвост  ударит,  тогда  напляшемся. И слышно, из Абова галерный флот
шаутбенахта  Таубе  им  в  помощь  выйдет,  али  вышел нынче. Одна надежда -
быстро  Эреншильда  покрошить  вдребезги, чтобы не опомнился, развернуться и
готовым быть к иным нечаянностям. Так говорю, господин Змаевич?
     Капитан-командор кивнул, согласился:
     - Иначе не сделать сию работу...
     И добавил со вздохом:
     - Потрудимся взавтрева, истинно попотеем...
     Утром  вперед  смотрящий на скампавее Змаевича увидел авангард большого
галерного  флота.  За  судами  генерала Вейде двигались галеры, полугалеры и
скампавеи  кордебаталии  под  большим  флагом  генерал-адмирала Апраксина и,
наконец,  арьергард  Голицына  с  его  эскадрой.  Весь галерный русский флот
прорвался,  воспользовавшись  тем,  что адмирал Ватранг, идя на соединение с
адмиралом Лиллье, оголил галерный фарватер.
     На эскадре Змаевича кричали "ура".
     Артиллеристы  Вейде махали вязаными шапками, банниками, палашами, тихий
дотоле  фиорд загудел словно бор в ураган. Скрип галерных весел в уключинах,
командные  слова, лихие покрикивания в говорные трубы, скрежет багров, топот
тяжелых  матросских  сапог,  металлический  лязг,  ругань,  смех - все сразу
слилось  в  единое,  могучее и бодрящее оживление, какое всегда делается при
соединении  воедино  больших  воинских  масс. Большая часть предварительного
сражению  труда была закончена, и все люди на всех судах флота понимали это,
так  же,  впрочем,  как  и на кораблях Эреншильда понимали грядущую страшную
опасность:  там  было  очень  тихо.  Эреншильд  приказал  священнику эскадры
отслужить молебствие.
     В  предобеденное  время  на  галеру  Змаевича поднялся генерал-адъютант
Петра  Ягужинский.  Он  был в коротком кафтане из лосевой кожи, при шпаге, в
белых перчатках. Красивое лицо его было бледно, глаза возбужденно блестели.
     - Нам  зачинать дело, - сказал он, протягивая руку капитан-командору. -
Готов  ли  ты,  Змаевич? Ежели готов, приказывай идти к "Элефанту" под белым
флагом.
     Матросы  выбрали  якорь,  загребные  навалились  на  весла. Ягужинский,
Змаевич  и  Рябов стояли на носовой куршее судна. Галера все дальше и дальше
уходила   от  ровных  рядов  русского  флота,  все  ближе  делался  шведский
флагманский  корабль.  Вот  уже  ясно  различимыми  стали  пушечные открытые
порты,  вот  можно  было  разглядеть столпившихся у трапа шведских офицеров,
вот  стал  виден  сам  адмирал  Эреншильд  - простоволосый, в мундире, шитом
золотом.   В  расстоянии  одной  корабельной  длины  от  "Элефанта"  Змаевич
приказал  сушить  весла.  Сразу  стало  совсем  тихо,  так  тихо,  что Рябов
услышал, как капает вода с весел в море.
     - Я   слушаю   вас,   русские!  -  громко,  четко  по-немецки  произнес
Эреншильд.
     Он  стоял  впереди  своих  свитских,  руки  его  были сложены на груди,
смуглое лицо имело жесткое выражение.
     - Господин  шаутбенахт  Эреншильд!  - громким голосом, но очень вежливо
заговорил  Ягужинский. - Повелением моего государя имею честь предложить вам
сдаться  в плен безо всяких пунктов, исключительно на милость победителя. Вы
сами  изволите  видеть, каков перед вами противник, и не можете не понимать,
что ожидает ваши корабли в случае сражения. Каков будет ответ?
     Сотни  шведов  стояли  на  куршеях  галер, облепили "Элефант", слушали,
стараясь  не  проронить  ни  единого  слова.  Эреншильд  ответил  не  спеша,
коротко:
     - Нет, мы не сдадимся.
     Ягужинский сделал вид, что не расслышал. Эреншильд повторил:
     - Моя эскадра не сдастся! - сказал Эреншильд. - Теперь вы слышите?
     Генерал-адъютант сдвинул брови, предупредил:
     - В бою пощады никому не ждать!
     Эреншильд гордо вскинул голову, ответил громко:
     - Я никогда ни у кого пощады не просил!
     И,  резко  повернувшись,  исчез в толпе свитских офицеров. Тотчас же на
"Элефанте" взвились стеньговые флаги: "к бою готовиться!"
     Ровно  в  два часа пополудни на галере Апраксина был поднят синий флаг,
означающий  начало  сражения,  и  тотчас  же ударила пушка. Капитан-командор
Змаевич  махнул  белым  платком, и в то же мгновение его эскадра, стреляя на
ходу  из  всех  своих  погонных  двадцати  трех  пушек, понеслась на шведов.
Эреншильд  молчал,  но жерла шведских орудий неотступно смотрели на мчащиеся
русские галеры и скампавеи.
     - Что ж он? - спросил Рябов. - Не станет палить?
     - Станет! - пересохшим голосом ответил Змаевич. - Ждет.
     Шведы   ударили   только  тогда,  когда  эскадра  Змаевича  подошла  на
расстояние  полупистолетного  выстрела.  Они  били картечью из всех пушек. В
мертвом  штиле жаркого дня тяжелый пороховой дым застлал весь фиорд. Змаевич
сразу  же  был  ранен  и,  схватив Рябова за плечо, зашипел ему в ухо, что и
кому  надо  приказывать.  Из  его рта шла кровь, он плевался за борт и опять
хрипел  Ивану  Ивановичу,  как  надо  поступать.  В кислой пороховой вони на
палубе  скампавеи  молча  умирали  загребные,  коммит,  артиллеристы.  Рябов
кинулся  к  пушке,  забил  заряд,  вдавил  фитиль.  Ему было видно, как ядро
ударило  возле трапа "Элефанта", но тотчас же он потерял сознание и пришел в
себя  не  скоро,  только  тогда,  когда  эскадру Змаевича уже огибали галеры
кордебаталии, построившиеся в две линии.
     - Вишь,  живой! - шипел рядом с Иваном Ивановичем Змаевич. - Это, брат,
тебя оглушило, ты не ранен, я уж посмотрел. Слышишь меня али вовсе оглох?
     - Слышу! - непослушным языком ответил Рябов.
     - То-то, что слышишь. А бой видишь?
     - Вижу. Кордебаталия пошла.
     - Пошла-то  пошла,  да  и  им  не  сдюжать.  Вишь, как по ним бьют. Ох,
бьют...
     Он  еще  сплюнул  за борт, поманил к себе пальцем пожилого, измазанного
копотью матроса, велел делать приборочку - к бою.
     - Кончать  нам  придется,  -  говорил  он  шепотом  Рябову. - Мы покуда
отживем малость, отдышимся и опять работать станем...
     На  галере  вместо  убитых  загребных  появились  новые, пришел молодой
боцман,  два  пушкаря.  Мертвые,  покрытые  флагом,  лежали  возле  кормовой
куршеи.  На  верейке  приплыл  лекарь,  перевязал  Змаевича,  велел ему пить
горячий  сбитень,  не двигаться, не говорить. Капитан-командор не слушал его
-  смотрел  на  левый фланг шведов, на галеру "Трапан", с которой на абордаж
сцепились  скампавеи  второй  линии  кордебаталии.  Отсюда  было  видно, как
защитники  и  нападающие  сгрудились  на одном борту "Трапана", как шведская
галера  стала  накреняться  и  как,  зачерпнув  воду,  пошла ко дну. Далекий
короткий  вопль утопающих донесся до Ивана Ивановича, он на мгновение закрыл
глаза,  а  когда опять посмотрел в ту сторону - абордажные суда уже отходили
и на месте "Трапана" только как бы кипело море.
     Вторая  линия  кордебаталии между тем плотным строем двигалась к фронту
шведских  судов.  Огонь  пушек  противника  стал  слабеть,  даже  "Элефант",
флагманский  корабль  Эреншильда,  огрызался  реже  и  словно  бы  нехотя. А
русские  галеры  второй линии и эскадра Калмыкова, еще не бывшие в сражении,
мощной  пальбой  рушили  снасти,  поджигали  запасы пороха, в щепы разносили
носовые  куршеи  шведских  гребных  судов.  Загорелся  наконец и "Элефант" -
густой рыжий дым пополз с кормы, на юте показались языки пламени.
     От  Апраксина к Змаевичу прибыл посланный, велел безотлагательно идти в
помощь  эскадре  Калмыкова.  Теперь  Змаевич  командовал  не двадцатью тремя
галерами  и  скампавеями,  а  всего  лишь  девятнадцатью, четыре нельзя было
вести  с  собою  в  сражение  -  были  перебиты  и  загребные,  и боцманы, и
абордажные солдаты.
     Выслушав   приказ,   капитан-командор  опять  махнул  платком.  Ударили
литавры,  загребные  навалились  на  весла.  Иван  Иванович  припал к пушке,
наводил,  чтобы  выпалить  с  толком.  Скампавея рывками, легко шла прямо на
"Элефант",   словно   собралась  его  таранить.  Другие  скампавеи  Змаевича
двигались  рядом,  погонные пушки их палили раз за разом по флагману шведов.
"Элефант"  еще  выпалил из трех бортовых орудий, содрогаясь всем корпусом, и
замолчал  навечно.  Галеры Калмыкова облепили корабль Эреншильда, абордажные
солдаты  цеплялись  крюками за высокие борта, приставляли лестницы, но шведы
били сверху из ружей, рубились палашами, кололись короткими копьями.
     - Пали! - приказал Иван Иванович.
     Пушка  ударила,  картечь  с  визгом  смела  дюжину матросов "Элефанта",
рыжий  солдат-преображенец наконец приставил лестницу, русские бегом, ловко,
споро   перебирая  руками,  полезли  наверх  -  рубиться  на  шканцах.  Иван
Ивановичу  было  видно,  как  с  другой  галеры Калмыкова приставили еще две
лестницы,   как   шведы   ушли  от  борта,  теснимые  абордажными  командами
преображенцев, семеновцев, гренадер, волынцев...
     А  на трапе флагмана, со шпагою в руке, весь залитый кровью, обожженный
и  измученный,  еще  бился  шаутбенахт Эреншильд, бился из последних сил, не
зная,  что  его  корабль  уже  пленен, что офицеры его свиты уже сдались, не
зная,  что  русский  капитан-командор  Калмыков уже сорвал шелковый кормовой
флаг "Элефанта" - золотой крест на синем поле.
     В  пять  часов  пополудни на галере Апраксина барабаны ударили "отбой".
Сражение,   продолжавшееся   три  часа,  кончилось  полной  победой  русских
моряков.  На  галерах  и скампавеях горнисты, избоченившись, играли "отдых".
Матросы   и  капитаны  судов,  солдаты  и  генералы,  адмиралы  и  бригадиры
умывались   забортной  водой,  жадно  пили  из  ковшей,  перевязывали  раны,
поминали  павших  смертью  храбрых,  удивлялись и радовались тому, что живы.
Дневная жара спала, с моря потянуло легким ветерком.
     Иван  Иванович на своем судне делал перекличку людям, отмечал в листике
крестиками  убитых.  На ветерке, подстелив под себя дерюжку, дыша неровно, с
хрипом, спал раненый Змаевич.
     Рябов  сел  на  банку,  вздохнул,  задумался. В ушах у него еще гудело,
грудь  заложило пороховой гарью. И было странно, что сражение кончилось, что
шведские  корабли  стоят  почти  в том же порядке, как перед началом боя, но
теперь  на  них развеваются не синие флаги, а иные - русские, андреевские, и
что отныне эти корабли принадлежат русскому Балтийскому флоту.


5. ПО ПУТИ ДОМОЙ

     К  сумеркам  следующего за баталией дня Лука Александрович в обгорелом,
пропотевшем  и  закоптелом  кафтане,  со  слипающимися  от усталости глазами
вернулся  к  себе  на  "Святого  Антония". Когда он вошел, Спафариев особыми
щипцами  завивал  себе  кок  на лбу. Капитан-командор постоял молча в дверях
каюты, сказал погодя со вздохом:
     - Предполагал  я  во  время баталии: убьют Калмыкова, от сего дела быть
единой  радости  -  из  чертогов  райских  али адовых увижу беспременно, как
тебя, матрос Спафариев, нещадно порют. И нет тебе в мире заступника!
     Вестовой