родолжая свистеть, чтобы таможенники знали -
он  жив,  с ними, сейчас придет. Возле грот-мачты на него рванулись еще трое
шведов,  чья-то  сильная  рука  метнула ему под ноги веревку с гирями, но он
перепрыгнул  через  нее  и пригнулся, когда дель Роблес пустил в него копье.
Они  охотились  за  ним,  как  за зверем, и вдруг мгновенно потеряли его: он
нырнул в люк, на руках съехал по поручням трапа и прижался к шпилю.
     Как  когда-то,  готовясь искать на иноземном корабле поддельное серебро
или  иные  запрещенные  товары,  он  осмотрелся  и  прислушался:  да,  здесь
неподалеку   была   корабельная   тюрьма  -  канатный  ящик,  там  следовало
посмотреть  -  нет  ли  кормщика  Рябова.  Он сделал было шаг туда, но вновь
попятился - кто-то снизу быстро шел к трапу.
     Афанасий  Петрович мгновенно поднялся наверх и тотчас же увидел, что из
люка  навстречу  идет  человек,  в  котором  он  сразу  же узнал англичанина
Джеймса,  бывшего  своего  начальника,  из-за  которого он когда-то вешался;
узнал  его  бледное  томное  лицо,  родинку у рта, парик, длинную валлонскую
шпагу  с  гардою,  унизанную  драгоценными  камнями.  И  Джеймс  тоже  узнал
Крыкова, - лицо его дрогнуло и искривилось.
     - Вот  ты  нынче кому служишь, собачий сын! - тихо сказал Крыков. - Вот
ты с кем гостевать к нам пришел...
     - Give  back!*  -  крикнул  Джеймс и выхватил правой рукой свою длинную
шпагу  из  ножен.  В  левой  у  него был короткий кинжал с чашей, изрезанной
мелкими  и  кривыми  отверстиями  для  того,  чтобы  жало  шпаги  противника
застревало в этом щитке.
     ______________
     * Give back! - Назад! (англ.)

     - Ишь  ты, каков гусь! - опять тихо, с презрением, сказал Крыков. - Нож
себе хитрый завел, иуда!
     И  стал  делать  выпад за выпадом своей шпагой, недлинной и легкой, как
бретта,  стараясь  колоть  так,  чтобы  не  попасть  в  чашу кинжала. Джеймс
медленно  отступал  и  терял  силы,  неистовый  напор Крыкова выматывал его.
Афанасий  Петрович словно не замечал, что длинная валлона Джеймса уже не раз
впивалась  в его тело, что кровь заливает глаза, что плечо немеет. Он твердо
шел  вперед  не для того, чтобы ранить изменника, а для того, чтобы убить, и
гнал  Джеймса  по палубе до тех пор, пока не прижал спиною к септорам люка и
не  вонзил  свою шпагу в его сердце, пробив страшным прямым ударом толедский
нагрудник.
     Умирая,  Джеймс  закричал,  его  руки  в  желтых перчатках с раструбами
судорожным  усилием  попытались  вырвать шпагу из груди, но сил уже не было,
шпагу  выдернул  сам Крыков. И тогда мертвец, весь вытянувшись, рухнул белым
лицом  на  смоленые  доски  палубы.  Его валлона - оружие, которым он служил
стольким  государствам,  -  откатилось в сторону. Афанасий Петрович с трудом
нагнулся,  сломал шпагу Джеймса о колено, выкинул оба обломка за борт, потом
медленно  осмотрелся:  на  шканцах  среди  бочек  и  тюков,  возле  ларя,  у
грот-мачты  и  дальше  на  опер-деке,  возле  входных  и  световых люков, на
трапах,  у  ростр, рядом с камбузной трубой - всюду шел бой. Русские и шведы
перемешались  в сумерках, под моросящим дождем; в двинском рыжем тумане было
плохо  видно,  и  только оранжевые вспышки выстрелов порою освещали знакомый
таможенный  кафтан,  все  еще развевающийся русский флаг, искаженное печатью
смерти лицо умирающего шведского солдата...
     Крыков  отер  кровь со лба, стал вспоминать, какое дело еще не сделано.
Вспомнив,  какое  это  дело, он спустился по трапу и пошел туда, где, по его
предположениям,  был  канатный  ящик,  в  котором должен был томиться Рябов.
Шпаги  у  него  больше  не  было.  Он  шел,  шатаясь,  ударяясь  о переборки
коридора,  ноги  ему не повиновались, но голова была ясная настолько, что по
пути  он  вынул  из  гнезда  на  переборке лом и топор, которые висели здесь
вместе  с  ведрами  и баграми на случай пожара. Часовой у канатного ящика не
узнал  русского  офицера  в  окровавленном  человеке  с  ломом  и  топором и
посторонился,  чтобы  пропустить  его дальше, но Афанасий Петрович дальше не
пошел,  а  поднял лом и ударил белобрысого шведа по голове. Швед еще немного
постоял,  потом  стал  садиться  на  палубу,  а  Крыков  всадил лом в скобу,
подрычажил  и  рванул  дверь.  Свет масляной лампы тускло осветил Рябова. Он
стоял  в  цепях  и прямо смотрел на Крыкова. За кормщиком, у плеча его стоял
Митенька  -  тоже  закованный  и,  широко раскрыв черные глаза, как и Рябов,
смотрел на Афанасия Петровича.
     - Вишь!   -   осипшим,  трудным  голосом  не  сразу  сказал  Крыков.  -
Отыскались! Вот лом - идите...
     Он  уронил  лом  под  ноги  Рябову,  оперся рукою о косяк. Его шатнуло,
бегучие  искры  замелькали перед глазами. Он бы упал, но Рябов поддержал его
крепко  и  надежно,  с  такой  ласковой  силой,  что  Афанасию  Петровичу не
захотелось  более  двигаться  и  показалось,  что он сделал уже все и теперь
может  отдохнуть. Но тотчас же он вдруг вспомнил про старика, которого видел
давеча  под  настилом  юта,  желтого старика с хрящеватыми ушами, начальника
над  воровской эскадрой. Его следовало убить непременно, и Афанасий Петрович
вырвался из бережных рук кормщика, отдышался, хрипло произнес:
     - Вы на бак пробивайтесь! Там - наши...
     - Да  погоди!  -  сказал  кормщик. - Ты куда, Афанасий Петрович! Нельзя
тебе...
     - Вишь,  какие,  -  не  слыша  Рябова,  с трудом говорил Крыков. - Нет,
измены не было. Я знаю - измены не было...
     Он  опять  отер кровь и пот с лица и, не оглядываясь, с топором в одной
руке  и  с запасным пистолетом в другой вернулся к люку и поднялся по трапу.
Неистовая   палящая  жажда  томила  Афанасия  Петровича,  глаза  застилались
искрами  и  туманом,  но  сердце  билось  ровно, и чувство счастья словно бы
удваивало его силы.
     - Не было измены! - шептал он порою. - Не было!
     Ноги  плохо  держали  его, и раны, которых он раньше не замечал, теперь
болели  так,  что  он  задыхался  и  едва  сдерживался, чтобы не кричать, но
все-таки  шел  к  адмиральской каюте, к желтому старику, к адмиралу, который
привел сюда эскадру...
     - То-то, - сипло говорил Афанасий Петрович, - вишь, каков!
     И  шел,  прячась от шведов и прислушиваясь к пальбе, которая доносилась
теперь   издалека.  Натиск  таможенников  и  драгун  ослабевал,  и  Афанасий
Петрович  тоже  слабел, но все-таки они еще бились, и ему тоже надо было еще
биться.
     Когда  Афанасий  Петрович  распахнул  перед  собою дверь в адмиральскую
каюту,  желтый лысый старик, с пухом на висках, застегивал на себе с помощью
слуг  ремни  и  ремешки  стальных боевых доспехов. На столе стояла золоченая
каска  с  петушиными адмиральскими перьями, на сафьяновом кресле висел плащ,
подбитый  алым  рытым бархатом, и на плаще сверху лежала итальянская шпага -
чиаванна - в драгоценном чехле.
     Афанасия  Петровича  не  сразу  заметили,  здесь  было много народу, он
успел оглядеться, ища выгодной позиции.
     "Адмирал!   -   подумал  Крыков  и  удивился  -  такое  мертвое,  такое
неподвижное  лицо  было у старика, принесшего страдание, разрушение и смерть
на  своих  кораблях. - Да, адмирал! Его непременно надо убить! Тогда эскадра
останется  без командира, и нашим - там, с крепости - будет легче разгромить
их!"
     Но  Юленшерна  увидел  окровавленного,  опаленного, едва держащегося на
ногах  русского,  увидел  топор  в его руке, длинный ствол пистолета, что-то
коротко  крикнул,  нагнулся.  К  Афанасию  Петровичу бросились люди. Выстрел
прогрохотал  даром,  адмирал  только  схватился  за плечо. Афанасий Петрович
оперся  спиною о каютную переборку, поднял топор, но тотчас же уронил его. В
него  стреляли  со всех сторон, адмиральскую каюту заволокло серым пороховым
дымом,  и  в  этом  дыму  капитан  Крыков еще долго видел тени и потом яркий
режущий  свет. Эти тени, и этот свет, и еще звон, который раздавался в ушах,
-  была  смерть.  И  когда  шведы наконец навалились на него и свалили возле
сафьянового  кресла  на пол - это был уже не он, Афанасий Петрович Крыков, а
лишь его бездыханное окровавленное тело.


6. ПОДНЯТЬ ФЛАГИ КОРОЛЯ ШВЕЦИИ!

     Дождь все еще моросил.
     Шведы дважды трубили атаку, русские отбивались.
     Уркварт  приказал  бить  в  колокол,  горнистам  играть сигнал "требуем
помощи".  Это  был позор - флагман эскадры не мог справиться с таможенниками
и   драгунами.  С  других  кораблей  эскадры  пошли  шлюпки  с  солдатами  и
матросами.  К  утру  артиллерист Пломгрэн по приказанию Юленшерны выволок на
канатах  легкую  пушку, перед пушкой матросы крючьями толкали тюки с паклей.
Шаутбенахт,  серо-кофейный  от  желтухи,  сам  навел пушку, матросы отвалили
тюки,  Пломгрэн вдавил фитиль в затравку. Картечь с визгом ударила туда, где
засели русские. Окке в говорную трубу закричал:
     - Сдавайся, или всем будет конец!
     Ему  не  ответили.  Яковлев тщательно, долго наводил таможенную пищаль,
шепча:
     - Она  нехудо  бьет, ежели правее брать, аршина на два, тогда как раз и
угадаешь...
     И угадал: Окке рухнул на палубу с пробитым лбом.
     Юленшерна  опять  сам навел пушку. Провизжала картечь, капрал Прокопьев
приподнялся,  ткнулся  плечом  в  борт,  затих  навеки.  Рядом  с  ним лежал
маленький  Акинфиев  -  тоже  мертвый. Поодаль, точно уснул, притомившись на
работе,   другой   пушкарь   -  Желудев.  И  писарь  Ромашкин,  и  кладовщик
таможенников  Самохин  и  солдат  Шмыгло  -  были  убиты, только Яковлев еще
пытался  забить  пулю  в  ствол знаменитой таможенной пищали, но руки уже не
слушались  его,  шомпол  выскальзывал из пальцев. Аккуратно стрелял Смирной,
возле  него  лежали  четыре  мушкета, - он бил по очереди из каждого. Тяжело
дышал  весь  израненный,  истекающий  кровью драгун Дроздов. Теряя последние
силы,  ничего не слыша, он все пытался развернуть погонную пушку, но не смог
и опять лег на палубу.
     Пушка  Пломгрэна  ахнула  еще  раз, с визгом, с воем понеслась картечь.
Дроздов поднял голову, потрогал Яковлева, подергал его за полу кафтана.
     - Лександра Иванович! - позвал он, не слыша своего голоса.
     Таможенник не шевельнулся.
     - Лександра Иванович! - громче крикнул драгун.
     Все  было тихо вокруг. Дроздов с трудом повернулся на бок, посмотрел на
близкий  сочно-зеленый  широкий  берег  Двины. Жадно смотрел он на траву, на
коновязь, на вышку, и вдруг кто-то заслонил от него весь берег.
     Дроздов поднял глаза, увидел Смирного.
     - Ты что? - спросил драгун удивленно.
     Таможенник  Смирной,  приподнявшись, осторожно вынул из костеневших рук
Яковлева пищаль и прилаживал ее, чтобы выпалить...
     - Брось!   -  повелительно,  задыхаясь  велел  Дроздов.  -  Брось!  Иди
отсюдова,  парень!  Иди!  Один,  да  останешься  в  живых,  скажешь, как нас
поручик Мехоношин кинул. Иди! Доплывешь, небось...
     Смирной что-то ответил, Дроздов не расслышал, помотал головой:
     - Иди!  Тебе  велю,  слушайся!  Один  -  не  навоюешь,  мы  потрудились
неплохо. А теперь - иди!..
     Смирной  поцеловал Дроздова в щеку, всхлипнул, пополз к борту. В это же
время  драгун  начал вставать. Подтянув к себе палаш, он, опираясь на древко
таможенного  прапорца,  встал  на колени и, собрав все силы, широкими косыми
падающими  шагами,  подняв  над  лохматой  окровавленной  головой сверкающий
палаш, пошел на шведов...
     Шведы  закричали,  несколько  мушкетов  выпалили  почти одновременно, а
драгун с палашом все шел.
     Пломгрэн,  побелев,  скалясь,  вжал  горящий  фитиль  в затравку, опять
завизжала  картечь,  но  русский с палашом, занесенным для последнего удара,
все  шел  и  шел  по  залитой кровью, заваленной трупами палубе. Плащ на нем
развевался, левая рука высоко держала таможенный прапорец.
     Тогда  корабельный  профос  Сванте  Багге  выстрелил  из  пистолета. Он
целился  очень  долго,  и это был выстрел не воина, а палача. Палаш выпал из
руки  драгуна,  прапорец  Дроздов  прижал к себе, сделал еще шаг и рухнул на
доски палубы.
     Сражение кончилось.
     Часом  позже Юленшерна вышел на шканцы, опустился в кресло, принесенное
кают-вахтером, и приказал Уркварту:
     - Все трупы, кроме тела полковника Джеймса, - за борт.
     - Так, гере шаутбенахт.
     - Скатить  палубу,  чтобы  не  осталось  ни  единого  кровавого  пятна!
Открыть  пушечные  порты!  Поднять флаги флота его величества короля Швеции!
Более мы не негоцианты...
     - Так, гере шаутбенахт!
     Погодя Юленшерна спросил:
     - Скольких мы потеряли?
     - Многих,  гере  шаутбенахт, очень многих. Но главная наша потеря - это
потеря бодрости...
     - То есть как?
     - За  эту  ночь людей нельзя узнать, гере шаутбенахт. Теперь они боятся
московитов,  и  те три дня, которые вы обещали им для гульбы в Архангельске,
не кажутся им слишком щедрой наградой...
     Шаутбенахт молчал.
     - Как вы себя чувствуете? - спросил Уркварт.
     - Плохо!  На  два  пальца правее - и пуля этого безумца уложила бы меня
навеки.
     Уркварт сочувственно покачал головою.
     - Этот  безумец, - сказал Уркварт, - пытался освободить нашего лоцмана,
но  Большой  Иван  предан  его величеству. Он не убежал, несмотря на то, что
мог  сделать  это почти беспрепятственно. У него был лом, чтобы освободиться
от цепей...
     - Вот как! - произнес Юленшерна.
     - Именно  так,  гере  шаутбенахт. Теперь я уверен в том, что на лоцмана
мы можем положиться.
     - Это  хорошо,  что  мы  можем положиться на лоцмана! - медленно сказал
Юленшерна. - Это очень хорошо...


                                             Воины!  Вот пришел час, который
                                        решит судьбу отечества.

                                                                 Петр Первый


                                             С  этой  минуты  армия получает
                                        двойное жалованье.

                                                              Фридрих Второй


ГЛАВА СЕДЬМАЯ


1. АРХАНГЕЛЬСК К БОЮ ГОТОВ!

     Егорша  Пустовойтов на своем резвом жеребчике рысью объезжал город. Над
Архангельском  плыл  непрестанный, долгий гул набата. Под этот гул колоколов
пушкари  со  стрельцами,  драгунами  и  рейтарами  закрывали  на  набережной
проходы  надолбами и огромными деревянными ежами, подкатывали пушки, волокли
кокоры  с  порохом,  складывали пирамидами ядра. На широких стенах Гостиного
двора  воинские  люди  банили  пушечные  стволы,  ставили на рогатины старые
пищали,   на   боевых  башнях  наводили  орудия  в  ту  сторону,  где  могли
остановиться вражеские корабли.
     Разбрызгивая  жидкую  грязь,  из Пушечного и Зелейного дворов, грохоча,
мчались  по  кривым  улицам  повозки - возили картечь, порох в ящиках, ломы,
гандшпуги,  пыжи.  Из  домов,  закрывая  за собой ворота, один за другим шли
посадские  люди,  кто  с копьем, кто с охотничьим длинноствольным ружьишком,
кто  со  старой  пищалью,  кто  с  кончаром,  кто с вилами. Поморки, бывалые
рыбацкие  жены,  провожали  мужей  молча, с поклоном. Мужики тоже кланялись,
говорили негромко:
     - Прости, ежели что!
     Жена отвечала:
     - И ты меня прости, батюшка!
     За  отцами  шли  сыновья  -  повзрослее. Иногда шагали к Двине могучими
семьями  -  дед,  сын,  внуки,  -  все  туго  подпоясанные,  с  сумочками, в
сумочках,  кроме  свинцовых  пуль, пороха и пыжей, нехитрая снедь - шанежки,
рыба,  у  кого  и  полштоф зелена вина. На башню Гостиного двора такие семьи
входили  по-хозяйски,  располагались  надолго;  дед,  бывалый  промышленник,
водивший  ватаги  в  тундру,  расставлял сыновей и внуков как считал нужным:
кого  -  смотрельщиком,  кого  -  сменным, кого - заряжающим, чтобы скусывал
патрон,  подсыпал  пороху,  кого назначал запасным - на смену. Управившись с
делами, укладывались соснуть до времени: когда швед придет - не поспишь.
     Егорше Пустовойтову один такой дед сказал сурово:
     - Ну,  чего  глядишь,  офицер?  Ты  на нас не гляди, ты на своих солдат
гляди.  Мы  заряда  даром  не  стравим,  у нас порох свой, не казенный. Иди,
офицер, иди, нам спать надобно, покуда досуг есть...
     Весело  стало  на  сердце  у  Егорши, когда обошел он башни, на которых
расположились  семьями  мужики-двиняне. Еще веселее сделалось, когда приехал
на  Соломбальскую  верфь - смотреть по приказу Сильвестра Петровича, как тут
готовятся к баталии.
     Здесь  корабельный  мастер  Кочнев с донцами вздымал на канатах наверх,
на  палубы недостроенных судов, пушки, из которых надумал палить картечью по
неприятелю,  когда  тот,  не чуя для себя беды, подберется к верфи. Те самые
люди,  которые  неволей строили суда, нынче не уходили с Корабельного двора,
хоть  ворота  были  раскрыты  настежь  и  стража более не сторожила работных
людей.  Под  мелким  дождем, который непрестанно шелестел по двинским водам,
плотники,  кузнецы,  столяры,  конопатчики,  парусные мастера, сверлильщики,
носаки,  смолевары  таскали наверх, по шатким лестницам, ядра, полами драных
кафтанов  закрывали картузы с порохом, чтобы не намокли, беззлобно толковали
со стрельцами, которые еще накануне оберегали кованные железом ворота.
     Попозже,  в  тележке,  кнутом  погоняя крепенького мерина, приехал Иван
Кононович,  выпростал  ноги из-под дерюжки, разминаясь, обошел недостроенный
восьмидесятипушечный корабль, покачал старой головой:
     - Ну  что  ты  скажешь?  Такую красоту божью пожгут? Трудились сколько,
поту людского, крови что ушло - не посчитать! Ах, ах, будь вы неладны...
     Увидел Егоршу, пожаловался:
     - Что же вы, господа воинские люди, как неловко делаете...
     Мужики,   работный  народ,  глядя  на  Ивана  Кононовича,  тоже  качали
головами. Один помоложе, скуластый, в распахнутом азяме, сказал:
     - Отобьемся, Иван Кононович!
     Другой, весь налитый мускулами, недобрым голосом посулил:
     - Мы,  господин мастер, здесь не на перинах спали, не курей с говядиной
харчевали. Мы народ нынче злой. Поприветим шведа!
     Из толпы кто-то вытянулся, привстал на носки, крикнул:
     - Топоров  бы  хоть дали! Топоры, и те на замок замкнули! Давай топоры,
Иван Кононович!
     Егорша пробрался вплотную к мастеру, сказал горячо:
     - Давай топоры, Иван Кононович, давай об мою голову...
     Мужики загалдели, напирая:
     - С голыми-то руками разве сдюжаешь?
     - Мы двинской земли люди, мы обмана не знаем...
     - Как   строить   корабли   -  зовете  да  неволите,  а  как  от  шведа
оборонить...
     - Одни стрельцы не совладают...
     Сверху  с  палубы  спустился весь мокрый от дождя, с серым от усталости
лицом,  мастер  Кочнев,  позвал  стрелецкого  пятидесятника. Посоветовались.
Егорша сказал твердо:
     - Именем капитан-командора приказываю - топоры дать!
     Иван  Кононович  взял  лом,  сорвал  с  кладовой висячий тяжелый замок.
Мужики встали в очередь. Иван Кононович уговаривал:
     - Кормильцы,  за  топоры-то  с  меня  возьмут,  уж  вы  после  боя сами
отдайте.  Мои-то  достатки  ведаете  - невелики, топорики по цене не дешевы,
сами рассудите...
     Работные  люди  выбирали  себе  топоры  не спеша, каждый искал получше,
чтобы не со щербиной, да потяжелее, да поухватистее.
     - Поживее,   братцы!  -  просил  Егорша.  -  Эдак  вам  и  до  ночи  не
управиться...
     Мужичок  с  круглыми  глазами  и  бороденкой,  торчащей  вбок,  ответил
сердито:
     - Чего  поживее?  У тебя вон шпага - тычься на здоровье, да еще нож, да
пистолет. Поживее...
     Работные  люди,  выбрав  топоры, шли к точилу - точить жала. Иные здесь
же  тесали  себе  топорища  поудобнее,  другие  насаживали  топоры на долгие
ручки, - получалось вроде алебарды, только поувесистее.
     Кочнев хитро подмигнул на старого мастера, сказал:
     - Топорик себе припрятал Иван Кононович, я видел, самый наилучший...
     - Ври толще! - усмехнулся мастер.
     - Да  уж  видел, видел, - смеялся Кочнев, - чего таиться от своих... Он
им задаст - шведам, Ив