После   всенощной   он  уже  был  на  "Святых  Апостолах",  выспрашивал
подробности  потешного  сражения,  хохотал,  откидывая назад голову, дразнил
горячившихся  Апраксина и Сильвестра Петровича. Оба адмирала так загорели за
эти  дни  в  море,  что  Меншиков  назвал  их арабами. Памбург, сидя рядом с
Петром, говорил ему по-немецки, шепотом:
     - Не  нахожу слов, чтобы выразить мое удовольствие службою под командой
столь  доблестных адмиралов. Они еще не слишком опытны и немало им предстоит
изучить  в  морском  искусстве,  но  бог наделил их острым умом, храбростью,
хитростью и силою воли.
     Варлан кивал лохматым париком, пил пиво, хвалил матросов.
     Петр с грустной улыбкой сказал вдруг:
     - А  я  сижу  и  вспоминаю  юность  нашу  - Переяславль, и как господин
Гордон тогда тонул, вечная ему память, добрый был воин...
     Все  помолчали  немного,  потом  молодость  взяла  свое,  вновь начался
хохот, пошли шутки.
     ...К  вечеру  16  августа эскадра встала на якоря перед Усольем Нюхчей.
Часть  кораблей  Петр приказал сосредоточить под горою Рислуды, часть привел
к  Вардер-горе.  Здесь флот уже ждал адмирал Крюйс, серый от лихорадки. Петр
с  ним  расцеловался,  сказал,  кивнув  головой  на  Апраксина  и Сильвестра
Петровича:
     - Справились,  дошли,  а,  Корнелий Иванович? Вот Федор, вот Сильвестр,
да шхипером на эскадре Рябов, кормщик.
     Адмирал  Крюйс  медленно  поднял  взор, поправил крупные кольца парика,
сказал голосом негромким, но исполненным скрытой силы:
     - Я  льщу  себя надеждой, государь, ваше миропомазанное величество, что
в  недалеком  будущем,  когда  главные  части  флота  будут  на Балтике, мне
удастся  послужить  России  вместе  с  моими  молодыми  собратьями господами
Иевлевым  и  Апраксиным.  Я  надеюсь  также,  что многое дурное, к сожалению
слышанное мною об иностранцах, рассеется со временем...
     - Ну,  ну!  -  не  глядя  на Крюйса, сказал Петр. - Ну, ну, чего там. У
нас,  Корнелий  Иванович,  доброму  человеку  все  -  и  почет  и  чины,  не
поскупимся...
     Всю  ночь  лил  обильный,  шумный  дождь;  на рассвете, не ожидая, пока
просохнет  земля, приступили к выгрузке. Матросы, солдаты, пушкари, офицеры,
монастырские   приписанные   мужики,   надсаживаясь,   со   страшным  трудом
выволакивали  из  липкой  тундровой  грязи  тяжелые дубовые лафеты, пушечные
стволы,  бочки  с  мукой,  с  соленой  рыбой, с сухарями, нагружали на сотни
телег,  поданных к самому берегу, о который разбивалась мутная морская вода.
Телеги  тут  же  вязли  по  самые  ступицы,  лошади  хрипели, оскальзываясь,
валились  в  грязь.  Меншиков босой (эдак было легче), в закатанных портках,
своею  рукою  наказывал недогадливых, нерадивых, ругался с десятскими, потом
вдруг  распорядился  строить  дощатый  помост.  Выгрузку  остановили, навели
мостки  для  телег,  Петр,  надрывая  горло, голодный, обросший щетиной, сам
установил  черед,  -  дело  пошло потолковее. Кони перестали падать, подводы
вязнуть.  Неподалеку  от  новой дощатой пристани, на сухом пригорке плотники
под  руководством  Сильвестра  Петровича  делали  салазки  и  катки  под  те
фрегаты,  которые  должны  были  отправиться  волоком. Петр побывал и здесь,
аршином  померил  каток;  выставив  вперед  нижнюю  челюсть,  подумал, потом
кивнул:
     - Ин ладно!
     Огромная  его  фигура  в  коротком  кафтане,  в  ботфортах,  с черными,
висящими  вдоль  лица  мокрыми  волосами,  то  появлялась  на кораблях возле
выгружаемых  трюмов,  то  шел он к берегу, стоя в шлюпке, то, проваливаясь в
грязь  выше  колен,  промерял  шестом  место  для  выгрузки  войск.  Так  же
страстно,  самозабвенно  и  притом еще весело, с заковыристыми прибаутками и
руганью  работал  Александр  Данилович. Встречаясь в этот день то на берегу,
то  на  кораблях,  они ничего друг другу не говорили, только переглядывались
да поплевывали, посасывая свои трубки.
     Вернувшись  незадолго  до  обеда  на  флагманский корабль, Петр умылся,
переоделся  в  сухое  белье, кликнул цирюльника. Филька, кают-вахтер, принес
ему  на  подносе  зеленого  стекла  стаканчик  водки и крендель с тмином; он
выпил,  зябко,  уютно  передернул  плечами  и  сел  писать  письмо  к своему
союзнику Августу II, королю польскому.
     "Мы  ныне  обретаемся  близ  границы неприятельской, - быстро, кривыми,
круглыми  буквами  писал  Петр,  -  и  намерены,  конечно,  с божьей помощью
некоторое начинание учинить..."
     Написанная   фраза   очень   ему  понравилась  своею  хитростью,  он  с
удовольствием  прочитал  ее  умному  Головину,  выслушал одобрение и, сделав
плутовские  глаза,  стал  писать  дальше.  В каюту, не постучав, вошел, тоже
прибранный,  выбритый,  в парчовом кафтане, в туфлях с серебряными пряжками,
Меншиков, положил на стол письмо от Щепотева.
     - Чего вырядился? - спросил Петр, оглядывая Александра Даниловича.
     - А  того  вырядился,  что  нынче  есть  день моего рождения! - отрезал
Меншиков. - Коли никто не помнит, так хоть я не забыл...
     - Но? - удивился Петр.
     Посчитал по пальцам и кивнул:
     - Не врет, верно!
     - То-то, что верно!
     - Читай письмо от Щепотева.
     Меншиков распечатал, прочитал с трудом, по складам:
     "Дорога  готова,  и пристань тож, и подводы, и суда на Онеге собраны во
множестве.  А  подвод  собрано  две  тысячи, и еще будет прибавка, а сколько
судов и какою мерою, о том послана милости твоей роспись с сим письмом..."
     - Роспись   читай!  -  велел  Петр,  продолжая  писать  письмо  дальше.
Меншиков поджал губы, подождал. - Читай роспись! - приказал Петр.
     Александр Данилович прочитал.
     - От  Бориса  Петровича  еще  письмо  к  тебе,  мин  гер,  - сказал он,
складывая бумагу. - Просит Шереметев послать ему Апраксина в помощь...
     Петр кивнул:
     - Шереметев  даром не попросит. Небось, и верно нужен. Потолкуем нынче,
напомни...
     - Напомню.
     Написав  Августу  и  прочитав  все  письмо Федору Алексеевичу Головину,
успевшему задремать на лавке у стены, Петр принялся за письмо к Шереметеву.
     "Мы  сколь  возможно  скоро  спешить  будем",  -  писал  он, и дальше в
туманных,  но  несомненно  понятных  Шереметеву  выражениях описывал трудный
маршрут своей армии.
     - С гонцом? - спросил Меншиков, запечатывая сургучом второе письмо.
     - Да с таким, чтобы живым не дался!
     Еще поглядел на Меншикова, сказал ласково:
     - Кончим дела-то - справим праздничек твой. Рождение!
     Дверь  скрипнула,  в каюту вошел первый лоцман Рябов - мокрый насквозь,
с огромной, еще живой семгой в руке, сказал с усмешкою:
     - Петр  Алексеевич,  я  ее  споймал,  а  повар  не берет, - дескать, не
станешь ты рыбу есть...
     - Вон  Данилыча  порадуй,  -  ответил  Петр,  - ему ныне праздник. Вели
повару к обеду изжарить.
     Рябов вышел, Петр крикнул ему вслед:
     - Ты  пошто  своего  парня  таишь?  Веди его к царевичу, все веселее им
двоим...
     Кормщик не ответил - вроде как не услышал.
     - Трудно царевичу играть, - произнес Меншиков, - не так здоров нынче.
     Петр, тараща глаза, спросил недобрым голосом:
     - Ты откудова знаешь - здоров, не здоров? Лекарь?
     Но тотчас же смягчился и велел:
     - Иди смотри, чтобы порядочен был стол...


2. МЕЖДУ ДЕЛОМ

     После  обеда, за которым пили здоровье славнейшего господина Меншикова,
на  флагманском  корабле,  в  адмиральской  каюте,  надолго засели за кружки
гретого  пива с коньяком и кайенским перцем. Густо задымили трубки, сразу же
завелся  спор,  все  спокойно  здесь  расположившиеся  понимали, что нескоро
удастся  еще  так  посидеть  и  побеседовать,  как  ныне  ради  дня рождения
господина  Меншикова.  И  Петр был спокоен, в ровном, насмешливо-добродушном
расположении духа прогуливался по каюте и сипловато говорил:
     - Я  нимало не хулю алхимиста, ищущего превращать металлы в золото, алы
механика,  старающегося  сыскать вечное движение, для того, судари мои, что,
изыскивая   столь   небывалое  и  чрезвычайное,  сии  ученые  мужи  внезапно
изобретают  многие  побочные,  но  изрядно  полезные вещи. И потому, господа
консилиум,  не  суйте вы ваши носы длинные в занятия ученых, не мешайтесь не
в  свое  дело своими ремарками, но всяко поощряйте таких людей, ибо истинные
безумцы противное сему чинят, называя упражнения ученых мужей бреднями...
     - Да я, мин гер... - начал было Меншиков.
     - Об  тебе  речь  особая,  монаший  заступник! - с тем же добродушием в
голосе  перебил  Петр.  - Ты что давеча про них говорил, про монасей-то, что
они,  вишь,  больно  прижаты  ныне  и в нищете животы свои влекут. Ты, душа,
запомни  накрепко:  монастырские  с  деревень доходы надлежит употреблять на
богоугодные  дела  и  для  государства, а не на тунеядцев. Старцу потребно в
молитве  пропитание  да  одежда,  а  монаси  наши  вот как зажирели. Врата к
небеси - вера, пост и молитва, и я...
     Он  помедлил,  взглянул  в упор на Меншикова и раздельно, с насмешливой
силой произнес:
     - И  я,  Александр  Данилович,  прости на том, очищу монасям путь к раю
хлебом  и  водою, а не стерлядями да винами. Да не даст пастырь богу ответа,
что худо за заблудшими овцами смотрел!
     Сильвестр  Петрович, издали поглядывая на царя, думал: "Недавно, еще на
Переяславле,  да  в Архангельске, когда спускали там на воду первую для него
яхту,  был  он  совсем юношей, длинноруким, голенастым мальчиком, а ныне муж
многоопытный, проживший годы многотрудной жизни".
     Он наклонился к Апраксину, сказал ему шепотом:
     - Сколь  быстро  протекло  время  с дней нашей юности, Федор Матвеевич.
Гляжу на самого себя, и не верится...
     Апраксин лениво усмехнулся:
     - Фабула  наизнатнейшая  -  беседовать  о  днях  невозвратимо убежавшей
юности. Пользы мало, а все думается...
     Он  придвинулся  к  Сильвестру  Петровичу  ближе,  взял  его за локоть,
заговорил тихо:
     - Труды  наши  первые  помнишь  ли?  Переяславль-Залесский,  приезды  в
Архангельск,  удивление  на  те  силы,  что  увидели  мы в двинянах-поморах;
помнишь  ли,  как строили на Вавчуге и в Соломбале корабли? Сколь тяжко было
самим нам - неумелым, сколь трудно, да, вишь, справились...
     - Не нами сделано! - поправил Иевлев. - Народом.
     - И мы, я чай, народ, Сильвестр...
     - Нам легче.
     - Что-то  по  тебе  не  вижу,  чтобы  так  легко было! - смеясь ответил
Апраксин.  - Едва ноги таскаешь... Нет, друг мой добрый, авось по прошествии
времени  и нас помянут, не даром мы с тобой хлеб ели. Мысли твои ведаю: куда
как  много  людей  мрет,  куда  как  тяжко  дело  наше делать. Вот и нынче -
выходим  в поход на соединение с Шереметевым и Репниным. Многие ли останутся
живыми  после  похода?  Но как же быть? Не доделать начатое? Думай, господин
шаутбенахт:  ужели  баталия  на  Двине  и  спасение флота лишь само для себя
сделано?  Нет, то, что под стенами Новодвинской цитадели начато, - к Балтике
идет...
     Иевлев молчал.
     - Близок  час,  когда  увидим  мы штандарт четырех морей. Близко время,
когда вернем мы себе все наше. А что тяжко, то как же быть? Как?
     Петр  подошел  поближе,  взял  обоих  за уши, стукнул головами, спросил
весело:
     - Об чем шепчетесь?
     - Все  об  том  же,  государь!  - ответил Апраксин. - О нашем, что себе
возвернем...
     Петр  вгляделся  в  Федора  Матвеевича,  посмотрел  на Иевлева, сказал,
словно продолжая начатую мысль:
     - Фортуна  скрозь  нас бежит: блажен, иже имается за власы ее. Что Карл
Двенадцатый  запутал  упрямством,  то нам распутать надлежит умом. А как сие
ныне  не  помогает,  то  распутаем силой и оружием, авось с божьей помощью и
ухватим фортуну за власы. Впрочем, все то - аллегории, а вот и дело...
     И  опять  пошел  ходить  по каюте из угла в угол, попыхивая трубочкой и
рассуждая:
     - Из  всего того выводим: шведа бить возможно. Нынче бьем, сражаясь два
против  одного,  скоро  начнем  их  побеждать равным числом, да, пожалуй, не
скоро,  а  нынче  так и делается. Вот в июле разгромили мы шведские флотилии
на  Чудском да на Ладожском озерах, тогда же Шереметев опрокинул Шлиппенбаха
при  мызе  Гуммельсгоф.  Всю пехоту шведскую побил, из шести тысяч едва пять
сотен  спаслось;  все  пушки,  все  знамена  у  нас. Шлиппенбах в превеликой
конфузии   едва   ноги   в   Пернов  унес.  Иевлев  Сильвестр,  славный  наш
контрадмирал,  эскадру  брата нашего Карла под стенами крепости Новодвинской
тож разбил наголову...
     Дверь  каюты  широко  растворилась.  В мокром плаще, в низко надвинутой
треуголке,  в  облепленных грязью ботфортах вошел незнакомый офицер, поискал
глазами  царя,  поклонился  старым  обычаем  -  низко,  с  трудом расстегнул
негнущимися  пальцами  сумку,  достал  письмо. Петр, хмурясь, протянул руку,
приказал:
     - Огня!
     Меншиков  взял  со  стола подсвечник, посветил. Петр читал долго, рот у
него дернулся, он сильно сжал зубы, потом сказал, проглотив комок в горле:
     - Поздравляю  вас, господа консилиум, с нежданной счастливой викторией:
тринадцатого   августа   Петр  Апраксин  наголову  разбил  войско  шведского
генерала  Кронгиорта  у  реки  Ижоры... Виват господину Апраксину и славному
его отряду!
     Все  поднялись  с  мест,  тесня  друг  друга пошли к большому столу, на
котором  разостлана  была  карта.  Здесь  же,  притулившись  на  лавке, спал
офицер,  привезший  добрую  весть.  По  лицу  спящего  было  видно,  что  он
смертельно  устал.  Меншиков  и  Апраксин держали подсвечники, смотрели, как
шли  русские  войска рекою Невою до Тосно и до Ижорской земли. Царь большим,
вывезенным  еще  из  Голландии  карандашом  выводил  на  карте  стрелы. Одна
уперлась острием в Канцы-Ниеншанц...
     - Ладно ударил! - сказал Головин.
     - Теперь  сюда  все гляди! - велел Петр и карандашом повел кривую линию
-  это  был путь, которым двигался полковник Тыртов, гоня пред собою шведов.
- Вот куда погнал - в Нотебург...
     Он  очертил  большой  круг.  В  круге  были  две  крепости - Нотебург в
Ладожском  устье  Невы,  и Ниеншанц - при слиянии Охты с Невою. Все молчали.
Все было совершенно понятно.
     - С рассветом выходим! - сказал Петр. - Теперь - спать...
     Адмиральская   каюта   опустела.  Петр  задул  лишние  свечи,  окликнул
Апраксина, уходившего последним:
     - Сядь, Федор, посиди...
     Апраксин  опустился  на лавку, взглянул на Петра. Тот все еще стоял над
картою, раздумывал, потом заговорил неторопливо:
     - Жалко  мне  тебя  отпускать,  да  ничего не поделаешь. Шереметев тебя
просит  -  ему  не  даю: корабли надобно строить - множество, а для кораблей
тех верфи. Делай моим именем как надобно, ничего не щади...
     Федор   Матвеевич   слушал   молча,  спокойно  смотрел  своими  умными,
понимающими глазами в глаза Петра.
     - Ничего  не  щади!  - повторил Петр. - Ныне болтают: народишко мрет...
Пусть  болтают,  все  смертны.  А на Балтике быть нам хозяевами, ибо без нее
сколь  много  терпим  разорений  и  убытков,  да и торгуем из рук вон плохо.
Корабли надобны, флот, балтийский флот...
     - Когда повелишь ехать, государь?
     - Нынче же и поезжай!
     - Поеду.
     Он коротко вздохнул, царь дернул его за рукав, утешил:
     - Останется  и  на  твою долю воевать. Долго еще, Федор Матвеевич, не к
завтрему управимся, не на один день работать. Ты - не горюй!
     - Я и то...
     - Ты  у  меня  адмиралтейц-гер,  тебе куда труднее, драться-то попроще,
нежели строить...
     Проводив  Апраксина  до  двери, позвал Меншикова и сел к столу. Данилыч
пришел зевая, в ночных на меху туфлях, заспанный...
     - Я было и спать прилег...
     - Да уж ты своего не упустишь. Чай, выспался?
     Данилыч зевнул, потер щеки ладонями, покряхтел, потянулся:
     - Загонял ты нас, батюшка, мин гер, мочи нет...
     - Вас  загоняешь,  таковы уродились. Вели, либер киндер Алексашка, бить
в  барабаны,  играть  рожечникам,  горнистам,  делать  всему  войску большой
алярм.  Покуда  соберутся  -  рассветет.  Не  умеем  еще  быстро, по-воински
собираться, не научились. Иди, Алексашка, начинай!
     Александр  Данилыч  еще почесался, длинно зевнул, ушел, но почти тотчас
же  в ровном шуме дождя, в осенней беломорской сырости и мзге - запели горны
на  кораблях,  забили барабаны на берегу, где в шатрах дрогли и стыли во сне
солдаты.  На  судах  эскадры  зажглись  условные  огни. Весь лагерь пришел в
движение,  заскрипели немазаные оси подвод, заржали лошади, запылали факелы.
Петр  смотрел  в  окно, удивляясь и радуясь на Меншикова: умеет дело делать,
быстр словно молния, орел-мужик!
     Под   звуки   горнов,   под  барабанную  дробь  сел  дописывать  письмо
Шереметеву:
     "Изволь,  ваша  милость,  немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу:
зело  нужно,  и  без  того  инако  быть  и  не  может;  о  прочем  же, как о
прибавочных  войсках,  так  и  артиллерийских  служителях, изволь учинить по
своему рассуждению, чтобы сего богом данного времени не потерять..."
     Продолжая  писать,  он  кликнул  кают-вахтера,  чтобы  тот  позвал  ему
воспитателя  царевича  -  немца  Нейгебауера. Воспитатель пришел сразу же, в
шлафроке, в ватном колпаке, поклонился у двери.
     Петр  писал,  фыркая.  Нейгебауер  долго  ждал,  потом  покашлял.  Петр
обернулся, резко, по-немецки спросил, как себя чувствует царевич.
     - Его высочество рыдает, - ответил немец.
     - С чего бы?
     Немец пожал плечами.
     - Одевать  царевича  и  собираться  в  путь!  -  приказал Петр. - И без
проволочек!
     Нейгебауер опять пожал плечами.
     - Идите!
     Немец  ушел,  пятясь  и  кланяясь.  Петр  запечатал  письмо Шереметеву,
накинул плащ, вышел на ют - смотреть движение войска.


3. ГОСУДАРЕВ ПУТЬ

     Уже светало.
     Огромные  массы солдат, матросов, фузилеров, пушкарей шли через деревню
в  мутном  свете  наступающего  дня,  под  дождем.  То  и  дело застревали в
колдобинах  подводы,  свистели  кнуты, в толпе раздавалось: "разо-ом, дружно
взяли!"  Одна  подвода  проскакивала,  и  тотчас  же  ныряла  другая,  вновь
слышалась  ругань,  и  люди все шли, шли, шли по узкой улочке Нюхчи, никогда
не знавшей такого обилия народу.
     И  на  взгорье,  на  суше  странно  было видеть два фрегата, "Курьер" и
"Святой  Дух",  которые  хоть  и медленно, но все же двигались, словно плыли
среди сотен людей, тянувших канаты, подкладывающих катки и салазки.
     Петр   перекрестился,  вздохнул,  не  оглядываясь  на  свитских,  молча
спустился  по  сходням  -  догонять  армию.  Старухи  и  старики,  детишки и
молодухи  - нюхоцкие староверы смотрели не без страха на быстро шагающего по
вязкой  грязи  черноволосого,  с трубкою в зубах царя всея великия и малыя и
белыя  Руси. Он шел не глядя под ноги, оскальзываясь, угрюмый и озабоченный,
слегка  выставив  по  своей манере одно плечо, размахивая длинными руками, а
за  ним поспешали кают-вахтер Филька с царевым кованым погребцом, цирюльник,
важный,  носатый,  медленно  соображающий  повар  Фельтен,  дежурный  денщик
Снегирев, иноземец лекарь...
     Старики,   провожая   царя   взглядом,   крестились,  качали  головами,
раскольничий нюхоцкий поп Ермил бормотал:
     - И  куда  их, еретиков бритомордых, псовидных, басурманов, понесло? О,
горе,  горе!  Не  иначе - рушить древлие наши острожки-монастырьки, ну да не
отыщут,  потонут  в  болотищах, засосет, дьяволов, сгинут нетопыри, лиходеи,
никонианцы поганые, трубокуры... Тьфу, наваждение...
     И  в самом деле, словно наваждение, исчезла царева армия, будто морок -
закрылась  желтым  беломорским  сырым  туманом,  мзгою,  дождем. А в древней
деревеньке  Нюхче  все  осталось  попрежнему,  только  не  ко  времени стали
перекликаться   петухи,  да  порченый  мужичок  Феофилакт,  закрыв  ладонями
плешивую голову, подвывал у околицы:
     - Ахти, ахти мне, ай, батюшки-матушки, сестрички-братушки...
     А  древние  старики,  опираясь на посохи, все смотрели вослед трубокуру
царю, качал