л  головой  - ну, досталось
вьюноше!
     - Весь  побитый!  - сказал тот мужик, что давеча ругался за топор. - Ты
смотри, до чего пораненный. И как еще живет...
     - Были  бы кости, мясо нарастет! - сказал другой мужик, разрывая зубами
ветошь на перевязки.
     Опять  на  батарее  Маркова  острова  загрохотали пушки. Митенька вдруг
открыл глаза, стрельчатые его ресницы дрогнули, он часто задышал, спросил:
     - Где бьют? Чьи пушки?
     - Наши,  милок,  наши,  -  ласково,  шепотом  ответил  Молчан,  - наши,
батарея палит...
     - А  дядечка,  дядечка  где?  - испуганно, порываясь подняться, спросил
Митенька. - Дядечка где, Иван Савватеевич?
     - Он корабль на мель посадил? - вопросом же ответил Молчан.
     - Он...  Мы с ним в воду, в Двину повалились! - с трудом шевеля губами,
говорил Митенька. - А здесь-то нету его?.. Я поплыл еще, а его нет и нет...
     Он  содрогнулся  всем  своим  тонким  телом,  в груди захрипело. Молчан
рукой  поддержал  его  голову.  Митенька все водил глазами, словно отыскивая
Рябова, потом длинно, судорожно вздохнул и зашептал, сбиваясь и путаясь:
     - Корабль  крепко посадили, не сойти им, нет, теперь уж никак не сойти,
хоть  что  делай...  И  Крыкова  тоже  убили,  Афанасия Петровича. Много там
побито   было,  я  видел,  как  возле  шанцев  в  Двину  кидали  драгунов  и
таможенников  наших... Много они побили, воры, да, вишь, нынче и самим конец
приходит...
     Он  опять  стал  оглядываться  по сторонам и, заметив наваленные в кучу
шведские каски, мушкеты, ружья, спросил:
     - Бой был?
     - Был, Митрий, был, невеликий, да был...
     - Побили?
     - Побили!  - сказал Молчан. - Что ж их не побить! Кого насмерть побили,
кого повязали, кого поучили, слышь - охают...
     - Пить... - попросил Митенька.
     Молчан  подложил  Митеньке  под  голову  свой армяк, велел лежать тихо,
пошел  к  пленным шведам. Увидев русского, шведы залопотали по-своему, стали
на  что-то  жаловаться  или чего-то просить - Молчан не понял. Он подходил к
каждому,  осматривал,  поворачивая  перед  собою  пленного, - искал, наконец
нашел  -  фляжку.  Офицер испуганно дернул ее из ременной петли, с угодливым
лицом,  кланяясь,  вытащил пробку. Молчан не стал пить, вернулся к Митеньке,
опустился  возле  него  на  колени,  разжал его крепко стиснутые зубы. Водка
пролилась, мужик с бельмом досадливо сказал:
     - Лей, не жалей!
     Лицо  Митеньки  теперь посерело, глаза закатились, из-под черных ресниц
светились  белки.  Молчан намочил тряпку, положил на лоб Митеньке. Тот опять
весь  вздрогнул  и  затих.  Молчан  неподвижно  на  него  смотрел. В листьях
деревьев  прошелестел  ветер,  выглянуло  солнце, заиграло на мокрых стволах
берез,  в  каплях  непросохшего  дождя.  Было  слышно, как офицер на батарее
кричал сорванным голосом:
     - Пушки готовсь! Фитили запали! Огонь!
     - Отходит! - сказал Молчан, беря руку Митрия своими жесткими ладонями.
     Мужики  сняли  шапки.  Глаза  Митеньки медленно открылись, он вздохнул,
позвал:
     - Дядечка, а дядечка?
     И пожаловался:
     - Что ж не идет?..
     Пушки  опять  сотрясли  землю маленького Маркова острова. Молчан крепко
сжал Митенькины холодеющие руки, утешил как мог:
     - Погоди, скоро придет дядечка. Отыщется.
     Но  Митенька  уже  не услышал, и Молчан, насупившись, закрыл ему глаза.
Мужики  молча  надели  шапки.  Мужик  с  бельмом, снимая с костра чугунок, в
котором кипела похлебка, позвал:
     - Пообедаем, что ли? Не рано, я чай...
     Другие  обтерли  ложки,  перекрестились. Молчан все сидел и сидел возле
тела Митеньки, думал. Потом сказал:
     - Я  вот  как  рассуждаю:  искать  нам  Рябова надо, кормщика. Может, и
лежит где в лозняке. Шевелись, артель, поднимайся...
     - Вот  ужо пообедаем, так и поднимемся, - сказал мужик с бельмом. - Кое
время горячего не хлебали. Садись, Павел Степанович, бери ложку...
     Молчан  подошел  поближе  к  другим мужикам, сел на корточки, зачерпнул
похлебки...


5. БРАНДЕРЫ ПОШЛИ

     Красивый  праздничный  кафтан  Резена  уже  давно изорвался и измазался
кровью  раненых,  уже  давно  инженер  скинул его в горячке боя, поворачивая
вместе  с  Федосеем  Кузнецом  тяжелые пушки и сам вжимая фитили в затравки.
Уже  ранило  Сильвестра  Петровича,  бабинька  Евдоха перевязала ему ногу, и
опять  капитан-командор  вернулся  на  свою  воротную  башню,  развороченную
шведскими  ядрами. Уже дважды тушили пожары в крепости. С вала уже снесли по
скрипящим  лестницам  вниз  многих  убитых  пушкарей  и  положили  рядом  на
булыжниках   плаца,  а  шведские  ядра,  визжа,  продолжали  свое  дело:  то
вгрызались  в  крепостные  валы  и  стены,  то  падали на крыши солдатских и
офицерских домов, то в клочья рвали пушкарей, солдат, матросов.
     Двенадцатый час подряд продолжалось сражение.
     Крепостной  старый попик служил панихиду. Несколько старух стояли возле
своих   убитых   мужиков-кормильцев,   держали  в  руках  тоненькие  свечки,
подпевали  попу.  Здесь же рядом, в горнах, кузнецы с завалившимися глазами,
с  лицами,  покрытыми копотью, калили каменные ядра, дергали цепь на вал - к
пушкарям,   раскаленное  ядро  пушкари  поднимали  в  железной  кокоре,  оно
брызгалось   искрами,   шипело,   когда  его  вкатывали  в  пушечный  ствол,
остуженный  уксусом и протертый банником. Цепями же вздымали наверх чугунные
и  железные  ядра.  Рыбацкие  женки,  двинянки, пришедшие со своими мужиками
возводить  крепость,  искали  по  двору,  за  избами,  за наваленными в кучу
досками,  щебнем  шведские  ядра.  У  каждой  женки в руке было по нескольку
кругов,  этими  кругами  они  мерили объем ядра. Случалось, оно подходило, -
тогда  ребятишки  с визгом волокли его к крепостной стене, кузнецам. Кузнецы
ухмылялись в бороды, - эдак войне и не кончиться до веку...
     Во  дворе, за крепостными погребами, женщины варили солдатам, пушкарям,
матросам,  кузнецам  кашу-завариху  со свиным салом, с говядиной и с перцем.
Одна,  толстая, краснощекая, размахивая уполовником, кричала сильным мужским
голосом:
     - А  я  ему  говорю:  собака,  давай,  говорю, сала. Комендант, говорю,
велел.  А  он, вор, руки в боки и меня с насмешкой срамит. Я ему говорю: ты,
говорю, собака, мне сам капитан-командор...
     В  воздухе  со  свистом  пронеслось  ядро,  ударило  в  стену  погреба.
Стряпуха продолжала:
     - Да вы слушай, женки, вы меня слушай. Я говорю...
     И  она  рассказала,  как  поднялась  в  "самый  распропекучий  ад", где
господин  Иевлев сидит, - в башню, и как господин капитан-командор назвал ее
"голубушкой"  и  велел сало на корм воинским людям давать непременно, а коли
кладовщик еще заупрямится, "стрелить его на месте поганой пулей"...
     - Что  же  не  стрелила?  -  спросила другая женщина, укачивая на руках
ребенка.
     - Поганой  пули нет, оттого и не стрелила! - ответила стряпуха и, встав
на  приступочку,  глубоко запустила свой уполовник в большой чугунный котел,
где кипела каша, фыркая салом.
     Другая стряпуха принесла в бадье тертый чеснок с луком, спросила:
     - Спускать, что ли, Пелагея?
     - Не  рано  ли? Как спустишь, так и раздавать надобно, а им, небось, не
с руки, самое - палят...
     - Они  палить веки вечные будут! - сказала та, что укачивала ребенка. -
Снесем  на  валы,  покушают,  а  так, что же, на голодное-то брюхо... Давай,
Пелагея, наливай, я своей артели понесу. Семка мой, кажись, и уснул...
     Положив  ребенка  под  стеночку,  на лавку, она взяла деревянную мису с
двумя ручками, подперла ее крепким коленом и велела:
     - Лей пожирнее - пушкарям завариха-то...
     Пелагея  с  грохотом швырнула на доски уполовник, взяла могучими руками
черпак   на  палке,  помешала  в  котле,  чтобы  всем  досталась  одинаковая
завариха, налила мису до краев и спросила:
     - Управишься одна, Устиньюшка?
     - Не  то  еще  нашивала! - ответила Устинья, взяла мису, пошла, ловко и
красиво покачиваясь на ходу, скрылась за углом погреба.
     В  то  же  мгновение  в  воздухе  раздался курлыкающий, все нарастающий
визг,  и ядро, взвихрив землю возле босых загорелых ног женщины, ударилось о
каменную  стену  погреба  и  завертелась  там, хлюпая и шипя в луже. Устинья
покачнулась, села.
     Женки  положили  ее  на  траву,  возле  тропинки,  прикрыли тонкое лицо
платком... Одна спохватилась:
     - Господи,   Никола   милостивый,   каша-то  прозябает.  А  ну,  Глаха,
понесли...
     Грудной  Семка  проснулся  и  закричал на лавке, стряпуха Пелагея взяла
его толстой рукой, прижала к груди, сказала со слезами в голосе:
     - Молчи,   сирота,  нишкни!  Вот  раздадим  кашу,  отыщем  тебе  мамку,
нащечишься еще... Молчи, детка, молчи...
     Держа  одной  рукой  сироту,  другой  ловко  орудуя  черпаком,  Пелагея
разливала  завариху  подходившим  женкам и, укачивая мальчика, спрашивала на
разные голоса:
     - А  вот  у  меня  жених  каков,  женушки,  нет ли у вас невестушки под
стать?  Ай  хорош  жених,  ай  пригож, ай богатырь уродился! Пушкарем будет,
матросом будет, офицером будет, енералом будет, - не надо, тетки?..
     Пожирнее,  понаваристее, погуще - с салом и потрохами - стряпуха налила
только  в  одну  мису  -  Таисье для увечных воинов, которых лечила бабинька
Евдоха  своими  мазями,  травами  и настоями. Таисья поблагодарила поклоном,
понесла  мису  крепостным  двором, мимо горящего амбара, из которого монахи,
обливая  себя  водой,  чтобы  не загореться, таскали кули с мукой и крупами,
солонину  в  бочках,  соленую  рыбу  в  коробьях;  таскали мимо большой избы
капитан-командора,   мимо   крепостного  рва,  в  котором  вереницею  стояли
брандеры  - поджигательные суда, готовые к бою. Боцман Семисадов, утирая пот
с  осунувшегося  лица, стуча деревяшкой, ловко прыгал с брандера на брандер,
рассыпал  по  желобам  и  коробам  порох,  прилаживал  зажигательные трубки.
Матросы  в  вязаных  шапках  ладили  на  мачтах  и реях старых, полусгнивших
карбасов,  взятых  под  брандеры, крючья и шипы, которыми зажигательные суда
должны были сцепиться с кораблями шведов...
     Таисья  окликнула  Семисадова.  Он  ловко перемахнул на берег, спросил,
ласково улыбаясь:
     - Увечным каша-то?
     Таисья  кивнула.  Глаза  ее  смотрели гордо, она точно ждала чего-то от
боцмана.  Тот  смутился,  вынул  из  кармана  трубочку,  стал  набивать  ее,
приминая  табак  почерневшим пальцем. На валах опять ударили пушки, по Двине
далеко разнесся тяжелый, ухающий гул, боцман сказал, вслушиваясь:
     - Воюем,  Таисья Антиповна... Теперь вот брандеры выпустим, пожгем его,
вора, чтобы неповадно было...
     Таисья  все смотрела в глаза Семисадову, было видно, что она не слушает
его. Спросила:
     - Люди  говорят, господин боцман, кормщиком у них Иван Савватеевич шел.
Так оно?
     - Он  и  шел!  -  сразу  ответил  Семисадов, точно ждал этого вопроса и
теперь  радовался,  что  мог на него ответить. - Он и шел, Иван Савватеевич!
Ему честь, ему слава вовеки!
     Она  кивнула  спокойно  и  пошла дальше по камням, возле рва. Семисадов
шагнул  за  нею, испугавшись какой-то перемены, которая произошла в ее лице,
попытался  взять  из ее рук тяжелую мису, но она сказала, что донесет сама -
не  боцманское дело носить харчи, есть на то женки да вдовы. И светлые слезы
вдруг  брызнули  из ее глаз. А Семисадов ковылял рядом с ней и, нисколько не
веря своим словам, утешал:
     - Вернется  он,  Таисья  Антиповна! Вернется, ты верь! Кому как в книге
живота  написано,  а ему жить долго, ему вот как долго жить. Он в семи водах
мытый,  с  золой  кипяченый,  утоплый,  на  Груманте  похороненный,  снегами
запорошенный,  морозами  замороженный,  а  живой.  Ты  меня  слушай,  Таисья
Антиповна,  слушай меня, я худого не скажу, сам вож корабельный, знаю, каков
он мужик - Иван Рябов сын Савватеев...
     Со  свистом, с грохотом в середину двора упало одно ядро, потом другое,
высоко   над   валами   завизжала  картечь.  Семисадов  повернул  обратно  к
брандерам, крича на берегу Таисье:
     - Возвернется, ты верь! Живой он!
     - Кто  живой,  дяденька?  -  спросил молодой матрос, ладивший крючья на
мачте брандера.
     - Дяденька,  дяденька! - всердцах передразнил Семисадов. - Какой я тебе
дяденька? Я боцман, а не дяденька! Криво крюк стоит, не видишь?
     Сверху,  с  башни  засвистел в свисток Иевлев, потом крикнул в говорную
трубу:
     - Готов, боцман?
     - Гото-ов! - отвечал Семисадов.
     - Выходи, жги их, воров!
     Семисадов  зажег факел, стал тыкать пламенем в запальные рога брандера,
замазанные  воском.  Рога  загорелись  светло.  К  воротам, поставленным над
водою,  побежали  солдаты  с  копьями,  отвалили  бревна,  подняли  железные
брусья.  Ворота  заскрипели.  Матросы,  навалившись грудью на багры, толкали
перед  собою  головной  брандер,  разгоняли  его, чтобы он ходко выскочил на
Двину.  Семисадов ловко прыгнул в малую лодочку-посудинку, повел перед собою
зажигательное  судно  на  флагманский  корабль "Корону". Другие брандеры шли
сзади,  ветер  дул  от  крепости; пылающий, коптящий, жаркий карбас с шипами
медленно  надвигался  на  "Корону".  Там  затрещали мушкетные выстрелы, пули
пробивали  паруса  брандера,  с  воющим  звуком впивались в мешки с порохом,
порох  загорелся,  загорелись  и  паруса.  Семисадов,  упершись деревяшкой в
скамейку,  выгребал  на  флагманский  корабль,  толкая  перед собою пылающий
брандер  и все оглядываясь, - как идут другие, нет ли где заминки. Но другие
четыре  пылающих  карбаса  шли  широким  полукругом чуть сзади. Над горящими
карбасами  летели  ядра,  шведские  пули проносились близко от боцмана, одна
царапнула  по  руке, другая расщепила весло. Теперь выгребать пришлось одним
веслом.  Поверх  горящих  парусов  боцман  уже  видел  громаду вздыбившегося
шведского  корабля,  навалился  еще  раз  -  из последних сил. Карбас скулою
ударился  в  борт  "Короны",  крючья  и шипы впились в дерево, чадящее пламя
лизнуло  обшивку,  по ней побежали золотые искры. Сверху в Семисадова палили
из  мушкетов и ружей, совсем близко он видел усатые рожи шведов, их открытые
кричащие  рты,  видел  пушечные порты, в которых торчали изрыгающие грохот и
пламя  стволы  пушек,  видел  свесившегося  офицера,  который махал шпагой и
целился  в  него  из пистолета. Но Семисадову было до всего этого мало дела,
так  поглощен  он был своим брандером, его пылающими парусами, языками огня,
которые яростно загибались в пушечные порты нижней палубы...
     Баграми  и крючьями шведы пытались оторвать от борта прилипший брандер,
но  пламя  лизало их руки, обжигало лица, дерево корабля уже горело. А в это
время  уже  подходили  другие  брандеры,  шипы  с силой впивались в обшивку,
пылал  порох,  просмоленная  ветошь,  пушкари  бежали  от своих пушек, дым и
пламя застилали порты.
     Теперь  били  только  легкие  пушки  верхней  палубы, да и то не часто,
потому  что  пожар  отрезал  подходы  к  крюйт-камере и подносчики пороховых
картузов не могли более делать свое дело...
     Семисадов,  вернувшись  в крепость, с трудом приковылял к бабке Евдохе,
пыхтя сел на лавку, пожаловался, что сильно ранен.
     - Где, сыночек? - участливо спросила бабинька.
     - Ноженьку,  ноженьку  мою  белу  поранило, - сказал Семисадов, - пулею
поранило, бабинька...
     Старушка  засуетилась,  стала  рвать  холсты.  Семисадов сидел смирный,
горевал, потом отстранил бабиньку рукой, потребовал:
     - Вина,  бабинька! Который человек увечен, тому вина дают, сам слышал -
Сильвестр Петрович сказывал. Не скупись, бабуся...
     Евдоха   усталыми   руками   налила   гданской   до   краев.  Семисадов
перекрестился,  спросил закуски. Таисья подала ему кус хлеба с салом. Боцман
выпил,  лихо  запрокинув голову, утер рот, вздохнул. Евдоха стояла над ним с
холстами, с мазью, с чистой водой. Семисадов ел.
     - Покушать,  сыночек, успеешь, наперед дай перевяжу! - сказала бабинька
Евдоха.
     Боцман   подтянул   штанину.  Увечные  пушкари,  матрос,  солдаты  враз
грохнули  смехом:  деревяшка,  которая  служила Семисадову вместо ноги, была
внизу  вся  искрошена  шведской  пулей.  Бабинька  Евдоха сначала не поняла,
потом  засмеялась  добрым  старушечьим  смехом,  уронила  холст, замахала на
боцмана руками. Засмеялась и Таисья - первый раз за все эти страшные дни.
     - А  чего?  -  басом говорил боцман. - Ранен так ранен - значит, вино и
давай...  А  на  какой  ноге  воюю - мое дело. Нынче на березовой, завтра на
сосновой,  а  потом,  может,  и  своя  новая  вырастет  за все за мои труды.
Соловецкие  будто  чудотворцы все могут... Помолебствуют с усердием, и пойду
я на живой ноге...


6. ДЕЛО ПЛОХО!

     - Плохо!  - сказал Реджер Риплей. - Плохо, Лофтус. Ваших шведов побили.
Ставлю десять против одного, что это именно так!
     Лофтус заломил руки, воскликнул с тоской:
     - Я  не  вижу  причин  радоваться,  сэр!  Я  не  понимаю, почему вы так
радужно  настроены.  И  меня, и вас, и гере Лебаниуса, и гере Звенбрега ждет
веревка...
     Венецианец  застонал,  тихий  Звенбрег  стал  вдруг  отпираться: по его
словам  выходило так, что он решительно ни в чем не виноват, все происшедшее
с  ним  -  глупое  недоразумение, русский царь, как только увидит Звенбрега,
так сразу же его отпустит...
     - Но  вы  забываете,  что  я  во всем покаялся! - сказал своим гнусавым
голосом  Лофтус.  -  Моя жизнь сохранена только потому, что я был искренен с
русским капитан-командором...
     Над  крышей  избы, служившей иноземцам тюрьмою, с визгом пролетело ядро
и  ударилось  рядом. Кружка, стоявшая на столе, упала и разбилась. Тотчас же
ударило второе ядро.
     - Вот  вам  и  побили!  -  сказал  Лофтус. - Мы здесь ни о чем не можем
судить.  Флот пришел - этого для меня достаточно. Флот его величества короля
здесь.
     Реджер Риплей захохотал:
     - Где  здесь?  На  дне?  Черт  бы подрал ваше величество! Сколько раз я
говорил  тому шведскому резиденту, который тут находился до вас, что воевать
с московитами глупо, а надо с ними торговать, как торгует Англия.
     - Вы  говорили!  -  крикнул Лофтус. - Вы говорили! А деньги вы все-таки
получили от нас, сэр! И недурные деньги. Что же касается до вашей Англии...
     Пушечный мастер погрозил Лофтусу пальцем:
     - Не задевайте мою честь, Лофтус, я этого не люблю!
     - О,  гордый  бритт! - воскликнул Лофтус. - Гордый, оскорбленный бритт!
Если бы не ваша Англия...
     Не  поднимаясь  с  лавки, Риплей ударил Лофтуса носком башмака в бедро.
Швед  отпрянул  к  стене, белый от бешенства, ища хоть что-нибудь похожее на
оружие. Венецианец с мольбою в голосе просил:
     - Господа,  я  прошу  вас, я заклинаю вас именем всего для вас святого.
Быть может, это последние наши часы...
     Риплей пил воду, ворчал:
     - Гнусная  гадина!  Деньги!  Погоди,  я еще швырну в твою поганую морду
деньги!  Он  смеет  меня  попрекать деньгами! Мало я делал из-за этих денег?
Ваш  Карл  должен бы меня осыпать золотом за то, что я делал для него в этой
стране, а мне платили пустяки. Деньги!
     В избе запахло дымом, Звенбрег потянул воздух волосатыми ноздрями:
     - Где-то горит! И сильно горит...
     - У  них  в  крепости  много пожаров! - объяснил Лофтус. - Я слышу, как
бегают и кричат...
     Реджер Риплей ответил со злорадством:
     - Сколько  бы  у них ни было пожаров - шведам в Архангельске не бывать!
Архангельск останется для нас, и мы его получим...
     Он оторвал кусочек бумаги, зажег о пламя свечи, раскурил трубку.
     - Сейчас ночь или день? - спросил Лофтус.
     В  избе,  в  которой  содержались  иноземцы,  Иевлев  накануне сражения
приказал зашить окно досками.
     Риплей  отвернулся. У него были часы, но разговаривать с Лофтусом он не
желал.  Его  разбирала злоба: русские разгромили шведов, царь Петр, конечно,
будет  очень  доволен,  всех  участвовавших в сражении наградят. Ну, если не
всех,  то  многих.  Его,  пушечного  мастера,