ая земля жар да лихорадку.
Ночью   же  она  узнала,  что  кормщика  запродали  монаси,  что  кормщик  с
послушником  теперь беглые, - зачем же Митеньке в подряснике показываться? И
покуда  он  спал,  собрала  ему  другую  одежду.  А  покуда Митенька покорно
собирался, не зная еще, куда и как идти, спрашивала:
     - Винище, небось, в кружале трескал с ярыгами?
     Митенька, не смея осуждать кормщика, ответил:
     - Маленько всего и выкушал, бабинька, для сугреву...
     - Знаю я его "маленько"...
     Потом добавила в задумчивости:
     - Оно так: работаем - никто не видит, а выпьем - всякому видно.
     И рассердилась:
     - С кем пьет - того не ведает, - вот худо.
     Митенька молчал, повеся голову.
     - Пойдешь  к  поручику  Крыкову, к Афанасию Петровичу, - строго сказала
бабинька, - в таможенную избу...
     - В  избу,  - повторил Митенька и воззрился на старуху большими черными
глазами.
     - Как  что  было  в кружале и ранее, что знаешь, все ему откроешь. Так,
мол,  и  так,  кормщик  Рябов  иноземными татями украден, и велено, дескать,
тебе,  Афанасий  Петрович, от твоей матушки - бабиньки Евдохи - на иноземный
корабль  идти  с алебардами, фузеями и саблюками и того кормщика беспременно
на берег двинский в целости и сохранности доставить.
     Она задумалась вдруг и заговорила еще строже:
     - А  коли что насупротив скажет, молви от меня ему самое что ни на есть
крутое слово...
     Митенька даже рот приоткрыл от этого приказания.
     - Промеж  них  там  неурядица вышла, - поджимая губы, сказала Евдоха, -
девок,  вишь, у нас мало, обоим одна занадобилась. Так ты, Митрий, не робей,
прямо  ему  все  режь: не дело, дескать, ближнего своего в беде кидать, хоть
ты,  дескать,  нынче  и  поручик,  а  Рябов  нисколечко тебя не хуже. Да еще
припомни  ему,  Афоньке,  как бабинька Евдоха его от раны лечила и вылечила,
да  еще  припомни,  как  он  эдаким  вот  махоньким  ко  мне в корыто мыться
хаживал...
     Митенька захлопал ресницами, не понял.
     - Думаешь,  офицер,  так не от матушки своей народился? И он был мал, и
он  в  голос ревел, и в одном корыте с Ванькой Рябовым золой я их, чертенят,
прости  господи,  отмывала.  Так  и  скажи:  не  заносись, дескать, Афанасий
Петрович,  все помирать будем - и офицер помрет, и рыбак помрет, и архиерей,
прости  господи,  помрет!  Ну,  иди,  иди,  хроменький! Да нет, не скажет он
ничего  насупротив, не таков он человек, не можно того быть, чтобы не сделал
как  надо.  Иди,  детушка,  поспешай,  а я покуда подрясничек твой сиротский
поштопаю, сгодится еще, чай, понадобится...
     Митенька  ушел, бабушка Евдоха поглядела ему вслед, задумалась, сделает
ли  Афоня  как  надо,  и  тотчас  же решила: сделает непременно. Не было еще
такого случая в длинной ее жизни, чтобы не делали люди так, как она просит.
     Да и как было не сделать по ее хотению?
     Многие  годы  к  ней  в  избу клали обмороженных рыбаков-бобылей, чтобы
выходила.  И  никто никогда не умирал, - такая сила материнской любви была в
этой  маленькой,  горбатенькой,  слабой  старушке  ко всем людям, измученным
морским   трудом.   Она   выхаживала  сиротинок  рыбацких,  растила  из  них
богатырей,  кормила  из рожка жидкой кашицей, а потом молодому рыбарю первая
справляла  сапоги  для моря - бахилы, теплую рубашку; сама провожала карбас,
с которым уходило дитятко на промысел...
     Бабинька  Евдоха  в  низкой  покосившейся  своей  избе  лечила страшные
рыбацкие   простуды,   ломоты,  лихорадки.  И  не  наговорными  травами,  не
колдовством  и кликушеством, а великой силой желания помочь, облегчить муки,
не   дать  помереть  хорошему  человеку,  морскому  старателю,  бесстрашному
рыбарю...
     Всех  родных  ее  взяло  море.  И не было у старухи даже могилок, чтобы
поплакать  на  холмике,  чтобы  поправить  крест,  шепча,  как  иные вдовы и
матери,  жалобы  на одинокую свою старость, на то, что в избе студено, а сил
уже  нет  наколоть  дров,  на  то,  что  ходить  трудно  - не гнутся больные
ноженьки.  Ничего  у  нее  не было, кроме жаркой, словно бы кипящей любви ко
всем  обделенным  жизнью,  ко  всем  сирым  и  убогим,  ко  всем  одиноким и
больным...
     Строго  и  сурово  жалела  и любила Евдоха. Больно наказывала за дурные
дела. Бывало только и скажет:
     - Ай, негоже сотворил, рыбак!
     И  зальется  потом  стыда,  обмякнет  рыжий  детина,  повалится в ноги,
закричит:
     - Вдарь, бабинька! Вдарь, да помилуй! Прости, бабинька...
     Но  бабинька  не  миловала. Умела молчать. С обидчиками молчала годами.
Умела  и  похвалить.  И  тоже  недлинно.  Скажет  бывало  с  лучистою  своею
улыбочкой  словечко, и что за словечко - не расслышит Белого моря старатель,
а  летит  от  Евдохи словно на крыльях и только покряхтывает: "Ну, бабинька,
ну, старушка, ну, душа голубиная".
     Иногда   к  ней  в  избу,  где  мурлыча  прогуливались  подобранные  на
задворках  кошки,  где  фырчал  еж-калека, где мирно уживались слепой заяц и
старый   петух,   заглядывал   выхоженный  когда-то  ею  рослый,  плечистый,
сине-багровый  от студеного морского ветра рыбак, кланялся поясным поклоном,
говорил:
     - Здорова будь на все четыре ветра, бабуся! Накось тебе гостинчика!
     Клал  на  чистый,  выскобленный  стол  алтын, да еще алтын, да денежку,
сколько  было завязано в платке - столько и высыпал. Бывало и золотой клали,
видела  бабка и иноземные монеты. Да недолго все они удерживались у нее. Как
удержать   денежку,   коли   рядом,  в  избе  по  соседству,  плачет,  ливмя
разливается  рыбачья  вдовица,  нечем  кормить  детушек? Как удержать, когда
назавтра  можно  привести  к  себе  дюжину малых ребят, вымыть их в корыте с
золой  и песком, а за терпение и кротость, что не визжали и вели себя чинно,
накормить их до отвалу крошевом мясным, жирной ушицей, пахучим пряником?
     Когда-то  выхаживала  она Митеньку, а еще ранее, в дальние годы, самого
кормщика  Рябова,  после  того  как  поморозился  осенними ночами на дальнем
рыбацком  становище.  И вот пришел к ней однажды Иван Савватеевич, распахнул
дверь, молвил:
     - Здорова  будь  на  все  четыре  ветра,  бабуся!  Накось,  старушечка,
гостинчика!
     Развязал  кису,  высыпал  на  стол  золотые, покатились по выскобленным
доскам монеты, кольца червонного золота, упали на пол жемчужины.
     - Али что недоброе сделал, Иване? - строго спросила старуха.
     Рябов усмехнулся:
     - Корабль  на  камни  выкинулся, - сказал он, - иноземный корабль. Люди
все  мертвые  -  до  единого;  вот  мы с рыбарями клад нашли, да к чему оно?
Свечку   поставил   ослопную  Николе-угоднику,  вдовицам  раздарил,  погулял
маненько  у  Тощака,  бахилы  себе новые справил, кафтан. Глаза теперь людям
рву - вырядился, мол, Ванька Рябов...
     Он опять усмехнулся ленивой своей усмешкой.
     - Самому  в  хозяева  идти  неохота. Карбас купить, снасть, покрутчиков
набрать, а? Как присоветуешь? Будет из меня хозяин?
     - Не  будет,  Ванечка!  - скорбно сказала старуха. - Бесстыдства в тебе
нету!
     - А  беси  толкают, - улыбаясь говорил Рябов, - сладко так уговаривают:
иди,  Ванюша,  в  хозяева,  будет  тебе  горе горевать, вот и фарт подвалил,
второй-то раз не случится...
     Он  потянулся,  зевнул,  пошел  топить  баньку,  а  потом сидел у стола
чистый, распаренный, хлебал горячую, сильно наперченную уху и говорил:
     - Пойдем  в  море,  поглядим.  Море, бабинька, от века наше поле. Будет
рыба  -  будет  и  хлеб. А миросос из меня не произойдет, верно ты сказала -
бесстыдство для сего надобно...
     Старуха,  подпершись  кулаком,  все  кивала  и вздыхала, потом вдруг на
мгновение  заплакала  и  словно  бы  рассердилась. Золото и каменья поделила
пополам:  половину  на  несчастненьких  сирот, половину закопала в огороде -
для всякого опасения, мало ли какая беда падет на кормщика?
     Для  своих  сирот  и  немощных бабка Евдоха никогда ни у кого ничего не
просила  - такое было дано ею слово. Рыбаки ей приносили сами, кто чего мог:
кто  рыбки, кто денежку, кто мучицы, кто маслица. По древлему обычаю творили
люди  и  тайную  милостыню:  находила  бабинька у себя в сенях то добрый кус
замороженной говядины, то свечей, то теплый платок.
     За приношения она никогда не благодарила.
     И  не было в Беломорье человека, который не вспомнил бы ее в добрый или
лихой час.
     Суровые  артельные  кормщики, решая трудное дело, советовались с ней и,
выходя из ее хибары, кряхтели:
     - Ну, бабка! Чистый воевода! Хитрее не бывает!
     Многие  семейные  распри  решала  тоже  она,  и  слово ее было крепким,
последним,  окончательным.  Попы робели взгляда бабки Евдохи, язвительной ее
усмешки,  соленой  шуточки.  Купечество  в  рядах  кланялось  ей  ниже,  чем
другим...


                        5. БУДЕТ ОБЪЯВЛЕНА КОНФУЗИЯ!

     Митенька  вышел, оглядел себя, порадовался на кафтанчик и пошел к дому,
где  жительствовали  таможенные  целовальники,  солдаты таможенной команды и
где  внизу  были  покои  господина  Крыкова  Афанасия  Петровича  - поручика
таможенного войска.
     Постучав  в  дверь осторожно и почтительно, Митенька послушал и еще раз
постучал.  Ответа  не  было.  Тогда  Митенька  просунул  голову в горницу и,
никого не увидев, вошел.
     На  полу  был  кинут  истертый  ковер с кожаной подушкой - тут, видимо,
поручик  спал.  На  лавке  лежали книги. Одна была открыта. Митенька прочел:
"Любовь  голубиная  и  ад  чувств,  пылающих в груди Пелаиды и Бертрама". От
таких слов Митенька покраснел.
     В   соседней   горнице   кто-то   с   силою  и  с  наслаждением  чихал,
приговаривая:
     - А еще раза! А еще хорошего! А еще доброго!
     Потом чиханье прекратилось, что-то заскрежетало...
     - Господин! - негромко окликнул Митенька.
     За дверью продолжало скрежетать.
     Митенька сделал несколько коротких шагов, заглянул за дверь.
     Посреди   маленькой  комнаты  у  стола  делал  какую-то  мелкую  работу
сильными,  ловкими  руками  сам  Афанасий  Петрович.  Лицо его, повернутое к
теплому  свету,  светилось  улыбкой,  словно он радовался на свою работу; да
так  оно  и  было:  вот взял он двумя пальцами что-то малое, веселое, белое,
повернул  перед  собою  и  совсем  обрадовался,  даже  причмокнул губами, но
тотчас  же как бы что-то заметил дурное в своем изделии, стал накалывать его
шильцем, приговаривая:
     - А сие уберем мы, уберем, обчистим...
     Митенька стукнул дверью...
     Лицо  Крыкова мгновенно изменилось: быстро сунув работу свою за пазуху,
он  прибрал  ножики  да  шильца,  прикрыл  их большой ладонью и оборотился к
Митеньке, неприязненно поджимая губы:
     - Ты  это?  За  каким делом? Для чего безо всякого, спросу ломишься? Не
удивительно  ли,  что  спокою  не  имею  даже в доме своем ни единой минуты?
Отчего так?
     Митенька заробел, вспыхнул, понес пустяки, как всегда, когда обижали.
     Поручик  постукивал  ногою,  светлые его глаза смотрели мимо юноши, под
тонкою кожею, как у многих двинян, горел яркий румянец. Сердито сказал:
     - Говори дело, будет вздоры болтать...
     - Как  вы спрашивать изволите, так я и отвечаю! - молвил Митенька, взяв
себя в руки. - А дело мое вот такое...
     - Ты сядь! - велел поручик.
     Митенька не сел, обиженный.
     Поручик  слушал внимательно, смотрел прямо в глаза, все крепче поджимая
губы, все жестче поколачивая ботфортом.
     - Все сказал?
     - Все.
     - Почему ко мне пришел?
     - Бабинька Евдоха послала.
     В  глазах  Крыкова  мелькнула  искра,  но,  словно  бы  стыдясь  ее, он
отворотился,  сдернул  с деревянного крюка кафтан, опоясался шарфом, крикнул
денщику  бить  сбор.  Во  дворе ударил барабан, денщик тотчас же прибежал за
ключами...
     - Прах вас забери! - рассердился поручик. - Надоели мне ключи ваши...
     И объяснил Митеньке:
     - Коли   ключом   не   запирать,  разбегутся  солдаты  мои  таможенные.
Полковник  тут  нынче - Снивин; которые деньги от казны на пропитание идут -
все забирает. Вот солдаты и кормятся, где кто может...
     Наверху  забегали,  опять  скрипнула дверь, вошел босой капрал Еропкин,
спросил:
     - Как  прикажешь, Афанасий Петрович, идти али не идти? Я вчерашнего дни
сапоги отдал - подметки подкинуть, прохудились вовсе. Как быть-то?
     Афанасий Петрович в раздумье почесал голову:
     - Подкинуть, подкинуть! Бери вот мои, спробуй!
     Капрал  Еропкин заскакал по горнице, натягивая поручиков сапог. Натянул
с грехом пополам. Обещал:
     - Дойду!
     - То-то! Строй ребят!
     Во дворе капрал закричал зверским голосом:
     - Поторапливайся, мужики, до ночи не управитесь!
     Афанасий Петрович невесело говорил Митеньке:
     - Разве  так службу цареву править можно? Ни тебе мушкетов справных, ни
тебе  багинетов,  ни  пороху, ни олова, ну, ничегошеньки! Раздетые, разутые,
кое  время  кормовые  деньги  не  идут.  Что я с них спросить могу, с солдат
моих?  А  ребята  золотые. Стоит над нами начальник - иноземец майор Джеймс.
Как  придет,  так  всех в зубы, что кровищи прольет, что зубов повышибает, а
для  чего?  Вид,  мол,  не  тот! Да где ж им вида набраться, когда полковник
Снивин весь ихний вид в своей кубышке держит и никому не показывает...
     Вышли,  как  надо,  с  маленьким  знаменем - прапорцем и под барабанный
бой.  Перед  воротами  построились: первым Крыков при шпаге, за ним капрал с
барабаном,  далее  в  рядочек  три  солдата,  отдельно Митенька. Барабан бил
дробно,   солдаты   пылили   сапогами,  сзади  бежали  мальчишки  голопузые,
свистели, делали рожи.
     Шхипер  Уркварт  на  палубе, под тентом, чтобы не напекло голову, писал
реестры;  конвой  Гаррит  Коост  -  голый до пояса, волосатый - пил лимонную
воду,  сидел  над  шахматной  доской. Уркварт, пописав, смотрел на шахматную
доску  сладкими  глазами,  склонив  голову набок, вдруг переставлял фигуру и
опять писал. Коост пугался, кусал ус...
     Увидев   Крыкова   с   барабанщиком,   с  капралом,  под  развевающимся
прапорцем, Уркварт поднялся и пошел навстречу без улыбки, щуря глаз.
     Не  дав  шхиперу  сказать  ни  слова, Крыков велел Митеньке переводить:
нынче  ночью  силою  взят  кормщик  Рябов Иван, того кормщика надобно выдать
добром,  а  коли-де сей кормщик не будет нынче же тут, перед очами поручика,
то  он,  Крыков, объявит шхиперу превеликую конфузию и обозначит сей корабль
воровским.
     Митенька, заикаясь от волнения, перевел.
     Уркварт  посмотрел  на  него внимательно - узнал, еще сощурил один глаз
и, поигрывая толстой, крепенькой ножкой в башмаке с бантом, молвил:
     - К  превеликому  моему  сожалению,  конфузию получил вчерашнего дня от
меня  сам  господин  поручик;  и  достойно  удивления,  что  сия конфузия не
охладила  боевой  пыл  моего  друга господина Крыкова. Придется мне посетить
самого  господина  воеводу  с  просьбой  о  заступничестве, ибо так более не
может  продолжаться. Что же касается до лоцмана Ивана, то он, действительно,
нанялся  ко  мне  на  службу,  но  сбежал  вместе с сим достойнейшим молодым
человеком,  -  шхипер  кивком головы показал на Митеньку, - сбежал, несмотря
на  то,  что  его  начальник - святой отец - успел получить хорошие деньги в
виде задатка. Предполагаю, что в нравах московитов поступать именно так...
     Крыков не дал Митеньке перевести до конца, перебил его:
     - Скажи  сей  падали,  -  багровея,  произнес  он,  -  что не ему, вору
сытому,  порочить  и  бесчестить  Московию  и что коли он, мурло жирное, еще
хоть  едино  слово тявкнет об сем предмете, то я его насквозь шпагой проткну
и в воду сброшу... Так и скажи... Стой, погоди, не говори...
     Он подумал, охладился и велел переводить другое:
     - За  то  серебро  фальшивое,  что  было  у  него спрятано в бочках под
краской,  нет  ему  веры теперь ни в чем и не будет, доколе я тут государеву
службу правлю...
     Митенька перевел.
     - Нет  большей  мерзости,  нежели  неведающему, безвинному заплатить за
труд  его  деньгой,  которая  на  сильном огне расплавлена будет и трударю в
глотку влита, а за что? За его, шхипера, сладкое житье. Переведи!
     Толмач перевел.
     - Пусть корабельного кормщика Рябова Ивана поставит сюда перед нами.
     - Здесь   нет   Ивана  Рябова!  -  склонив  голову  набок,  улыбаясь  с
превосходством и гордостью, ответил Уркварт.
     - Ан есть! - воскликнул Крыков и велел бить в барабан.
     Капрал  ударил  обеими палочками дробь. У Крыкова глаза блеснули, как у
хорошего  охотника.  Он  вытянул  шею,  огляделся,  раздумывая, и хотел было
идти, как вдруг шхипер опять негромко заговорил:
     - Сударь,  -  сказал он, - поступок ваш по меньшей мере негостеприимен,
и,  как  это  мне  ни  прискорбно,  я делаю вам пропозицию и предупреждение:
город  Архангельский  ждет  царя Петра, и его величеству будет принесена моя
жалоба на незаконный вторичный досмотр моего корабля.
     Митенька перевел.
     - Пропозицию? - переспросил Крыков.
     - Пропозицию! - подтвердил Митенька.
     - Пусть  делает  мне  пропозицию, коли я Рябова не отыщу, а коли отыщу,
так пусть помнит: будет объявлена конфузия.


6. ЛЮДЬМИ НЕ ТОРГУЕМ!

     Таможенные  солдаты стояли и на шканцах, и на корме, и на юте "Золотого
облака". У трапа капрал с прапорцем в руке поплевывал в воду.
     Боцман дель Роблес шепотом сказал шхиперу Уркварту:
     - Этого  проклятого  московита  можно  заколоть,  и  тогда никто ничего
никогда не узнает...
     - А куда вы спрячете тело, мой друг?
     Боцман подумал:
     - Тело можно бросить в Двину, привязав к ногам тяжесть...
     - И никто ничего не заметит?
     Дель Роблес вздохнул.
     - Вздохами  делу не поможешь! - сказал сухо Уркварт. - Мне, быть может,
удастся  от  всего  отпереться,  но вы, мой друг, должны быть готовы к тому,
что в Московию вам больше не ходить...
     Дель Роблес криво усмехнулся.
     Уже  наступил  вечер. Крыков все еще выстукивал корабельные переборки -
искал  тайник.  Два  солдата,  потные от духоты, рылись в трюмах - проверяли
товары,   выстукивали   бочки,   ящики,   переворачивали   кули.   Иноземные
корабельщики глядели, посмеиваясь.
     К  ночи Крыков нашел Рябова в хитром тайнике, построенном под бочками с
пресной  водой.  Ящик  был  обит  изнутри  войлоком, чтобы не слышно было ни
жалоб,  ни  стонов,  ни  воплей.  Рябов лежал почти без памяти, связанный по
рукам и ногам, с кляпом во рту.
     Перерезав  ножом  веревки,  Афанасий  Петрович  напоил  кормщика водой,
обтер  своим  платком  его  потное  лицо, молча похлопал по плечу и вывел на
палубу,  на  ту самую палубу, где так недавно шхипер говорил высокие слова о
прекрасном  русском  лоцмане.  Митенька,  плача  и не стыдясь слез, бросился
навстречу.  Рябов  часто  дышал,  широко  раскрывая израненный, кровоточащий
рот.
     - Ну,  пропозиция!  -  громко  сказал  Крыков.  - Переводи ему, Митрий!
Объявляется  кораблю  сему  конфузия, у трапа ставятся наши часовые, кормить
тех  часовых  за деньги шхипера, никому ни на корабль, ни с корабля ходу нет
и быть впредь не может.
     - Вот как? - спросил Уркварт.
     - Да уж так, - сказал Крыков.
     - Но  я  совершенно,  не  виноват!  -  сказал  Уркварт.  -  Мой  боцман
повздорил  с  вашим  лоцманом  и  жестоко  пошутил  над ним. Может ли шхипер
отвечать за поступки своих людей?
     - Коли  не может, так научится! - сказал Крыков. - Коли в других землях
не выучили - здесь научим.
     Начальный  боцман  вышел  вперед,  сказал  громко,  показывая  рукой на
Рябова:
     - Сей  человек - наш человек. За него заплачены мной большие деньги, на
что  шхипер  имеет  форменную  расписку. Вы не смеете уводить сего человека,
проданного  нам  в  матросы,  а  коли  уведете - мы пойдем к вашему царю. Мы
купили сего человека...
     Крыков побледнел, сжал эфес шпаги, крикнул:
     - Вы  можете  купить  живую  рысь, росомаху или волка. Но сего славного
лоцмана вы не получите, ибо людьми мы не торгуем!
     -