ы, да и отпустишь. Ин, нет!
     Кивнул,   поднялся,   пошел,   тяжело  опираясь  на  костыль.  Ржевский
окликнул:
     - С ногой-то что?
     - А я, вишь, князь Василий, в баталии был, так там палили...
     - Как же кормщик-то целехоньким вышел?
     Сильвестр Петрович обернулся у двери, морщась от боли в ноге, сказал:
     - Семнадцать  ран  на  нем  - ножевых, сабельных, пулевых. Живого места
нет. И не тебе над ним смеяться, князь Василий...
     Его лицо исказилось бешенством, срывающимся голосом он крикнул:
     - Доблестного  воина,  истинного  и  достославного  героя,  коими  Русь
держится,  по изветам иноземцев да злодея Прозоровского, заточили в узилище,
катам  на  радость!  В  уме  ли  ты,  Ржевский? Время минется, истина наверх
выйдет,  не  было  еще  того  на  свете,  чтобы  с  прошествием годов правда
потерялась,  все узнают люди, ну, а как узнают - каким ты тогда предстанешь?
Я  не  к  совести  твоей  говорю,  ты  ее не ведаешь, я - к хитрости говорю.
Глупо,  глупо,  князь  Василий,  делаешь,  ну  да  шут  с  тобой,  что  тебе
кланяться, о чем тебя просить...
     Он  повернулся к двери; забыв про засов, дернул скобу, выронил костыль,
ушибся  ногой  и  с  коротким  стоном  припал  к  бревенчатой стене съезжей.
Ржевский  подхватил  его  за плечи, поднял костыль. Сильвестр Петрович дышал
рывками, холодный пот катился по его серому лицу.
     Отворив  дверь,  воевода  крикнул  дьяков.  Гусев  и  Абросимов вошли с
поклонами,  совсем напуганные, ничего не понимающие: подслушивали, как узник
Иевлев орал на воеводу князя Ржевского. Князь Василий заговорил строго:
     - Господина  Иевлева  содержать  в остроге, твердо памятуя, что есть он
капитан-командор  и от сего своего звания никем не отрешен. Нынче же будет к
нему  прислан лекарь, и тот лекарь станет ходить к нему как похощет. В естве
и  в  ином  прочем  чтобы  отказу  сии  узники  не  слышали. Кормщика Рябова
содержать  совместно  с  господином  капитан-командором,  а  впрочем, как им
возжелается...
     Дьяки  кланялись  сначала  только  воеводе, потом еще пуще - Сильвестру
Петровичу.  За  открытою  дверью  жадно  слушали  караульщики: вышло узникам
послабление,  -  видать,  правы  были  инженер  Резен  да  одноногий веселый
боцман.  Ох,  трудна  государева  служба  - поди знай, угадай, каково завтра
случится.
     Сильвестра  Петровича  увели  под  локти,  узник  сразу  стал персоною.
Ржевский  опять  опустился  на лавку, сердито принялся листать бумаги. Дьяки
посапывали  за  спиною, готовились объяснять, ежели спросит воевода, нынче в
пользу   капитан-командора.   Уже  совсем  рассвело,  утренние  лучи  солнца
пробивались в окна. Ржевский поворотился к дьякам, спросил усталым голосом:
     - Виновен Иевлев в сих злодействах и скаредностях али не виновен?
     Дьяк Гусев прижал ладошки к груди, воскликнул:
     - Воевода-князь,  коли  ежели поворотить все евоное дело так, чтобы оно
вышло на невиновность...
     Дьяк Абросимов толкнул дружка острым локтем, перебил:
     - Иноземцы, князь, таковы, что и нивесть чего напишут, а только...
     - Виновен  он  в  измене? - крикнул бешеным голосом Ржевский. - Виновен
али нет? Что столбеете? Дьяки вы али мокрые курицы?
     Гусев  и  Абросимов  прижались  к  стене,  ждали от князя боя. Ржевский
прошелся  по  избе,  велел  прятать  листы,  натянул  шапку,  уходя  спросил
Абросимова:
     - Ну? Виновен али нет?
     Тот весь съежился и ответил быстро:
     - То не нам ведать, князь-воевода. То ведает бог да великий государь.


3. ОСТРОЖНАЯ ЖИЗНЬ

     Ни  назавтра, ни через неделю, ни через месяц воевода Василий Андреевич
Ржевский  на  съезжую  -  за  недосугом  или  по  другой  какой причине - не
наведывался,  и  об узниках как бы снова забыли. Острожная жизнь вновь вошла
в свою колею, и опять потекли одинаковые, похожие друг на друга дни...
     Первым  в  каморе  обычно  просыпался  Рябов;  сладко и длинно зевал, с
хрустом   потягивался,   спрашивал  Иевлева  благодушно  -  как  почивалось.
Сильвестр  Петрович,  которого  мучила  бессонница, тревожили тяжелые мысли,
отвечал сердито, что почивалось - хуже нельзя...
     - Ишь!  -  удивлялся Рябов. - А мне хошь бы что! Пришел сон милый, да и
повалил силой...
     Лежа,  некоторое  время беседовали в темноте, Иевлев - сердито, Рябов -
со   своим   всегдашним  спокойствием  и  благодушием.  Вставать  Сильвестру
Петровичу  не  хотелось,  но  он знал жестокую неумолимость кормщика во всем
том,  что  касалось  распорядка  острожного  дня,  и хоть нехотя, а все-таки
поднимался,  постепенно  начиная испытывать чувство, схожее с удовольствием,
от  того,  как он во всем подчиняется воле Рябова. А тот уже стучал бахилами
в   дверь,  требуя  огня  у  ключаря  и  переругиваясь  с  караульщиком,  не
понимающим, для чего узники встают ни свет ни заря.
     Как  только покорный старый, плешивый ключарь приносил светильню, Рябов
принимался  готовить  свою салату - траву, которая на Груманте спасла его от
цынги.  Он  подливал  в  нее  масличка,  рубил луку, чесноку, соленой рыбы и
ставил  миску на стол, лукаво поглядывая на Иевлева, который смешно тосковал
в  предвкушении  ужасного завтрака. Запивали салату настоем хвои, заваренной
кипятком и остуженной на холоду.
     - Хороша   дьяволица  салата!  -  говорил  Рябов,  запуская  деревянную
щербатую  ложку на дно миски. - Она, Сильвестр Петрович, без привычки, может
и  на  пареную  мочалу  смахивает, а как во вкус взойдешь да обвыкнешь, ну -
милое  дело!  Ты кваском-то, кваском запивай, квасок добрый, игристый, гляди
не захмелей только...
     Иевлев   сдерживался,   чтобы  не  ругнуться,  не  ударить  кулаком  по
столешнице.  На  кормщика  он  старался  не  смотреть, ел опустив голову. Но
однажды не сдержался, стукнул ладонью по столу, закричал:
     - Будет дурака-то валять! Одно да одно, каждый день одно...
     Рябов ответил спокойно:
     - Острог,  Сильвестр  Петрович,  ничего  не  поделаешь.  Не  себя, чай,
веселю,  тебя  -  недужного,  несвычного.  Я-то  не ты, в людях живал, свету
видал:  топор  на  ногу обувал, топорищем подпоясывался. И по столу не бей -
нехорошо...
     Погладил рукою стол, объяснил:
     - Бабинька  Евдоха еще когда меня учила: не бей, Ваня, по столу, стол -
божья  ладонь,  со  стола  хлеб  да  рыбу  едим. Божья али нет - не ведаю, а
сказано ладно...
     Иевлев  сорвался  с  места,  лег  на  топчан, отворотился к вечно сырой
стене.  Ему  хотелось ответить кормщику чем-нибудь таким, чтобы тот замолчал
надолго, но слова не шли, и злоба таяла.
     Когда  пришло время обедать, кормщик как ни в чем не бывало поставил на
стол миску с похлебкой, нарезал хлеба, окликнул:
     - Сильвестр Петрович, а Сильвестр Петрович...
     Иевлев рывком сел за стол, взял ложку, не глядя на кормщика, попросил:
     - Прости,  Иван  Савватеевич! Прости, дружок... Обидел я тебя нынче. Не
чаял...
     Рябов ответил спокойно:
     - Кабы ты обидел! Недуг обидел, а с него спрос короток.
     После  обеда  в  острожных  подвальных  сенях  вдруг  зашумели  голоса,
послышался  зычный  хохот,  раздалась  веселая  брань  - пришел инженер Егор
Резен  с  грамоткой  от  воеводы,  чтобы  не  чинить  ему препон в помещении
узников.
     - Я  теперь  есть  медикус!  -  говорил Резен. - И для чего мне не быть
лекарем? Я буду лечить ваши души, не так ли?
     Вынимая   из   карманов   снедь,   табак,   примочки,   мази,  декохты,
перескакивая  с  русского  на  немецкий, Резен рассказывал новости о воеводе
Ржевском,  о  верфях,  о  крепости; потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу,
закричал:
     - Виктория,  капитан-командор, преотличная виктория. Господин Шереметев
с  большим  войском пошел в Ливонии на шведа Шлиппенбаха и двадцать девятого
декабря  при  мызе  Эрестфер  наголову разгромил шведское войско. Три тысячи
шведов  убито,  триста  пятьдесят человек взято в плен. Фельдмаршал господин
Шереметев  сим свои дела не покончил. Сбирается большое войско - дальше бить
шведа.
     Сильвестр  Петрович,  побледнев, слушал, переводил Рябову. Тот ножичком
строгал  палку  -  чинить Иевлеву поизносившийся костыль. Резен рассказывал,
как  Меншиков отвез победителю орден Андрея Первозванного, царский портрет в
бриллиантах,  указ  о возведении в генерал-фельдмаршалы; рассказывал, как на
Москве  в  те  дни служились благодарственные молебны, гремели пушки, как на
кремлевских башнях и стенах развевались отнятые у шведов знамена.
     - Кому  -  сон,  кому - явь, кому - клад, кому - шиш! - сказал Рябов. -
Да ничего, Сильвестр Петрович, не для себя старались.
     И спросил:
     - А чего это за Андрей Первозванный?
     Сильвестр  Петрович  объяснил,  какие бывают ордена. Рябов выслушал без
особого  интереса,  даже  не  сказал  свое  обычное  "ишь  ты!" Потом только
усмехнулся, посетовал:
     - Давали  бы знак такой, чтобы с ним в острог не волокли. Висит на тебе
бирка  и  означает:  "Сего мужа ни по чьей воле батогами не бить, на дыбу не
вздевать, ноздри щипцами не рвать!"
     Резен  понял,  хлопнул  кормщика  по  плечу, уютно усевшись на топчане,
стал  рассказывать  дальше.  По  его  словам  выходило, что воевода Ржевский
убежден  в  невиновности  Сильвестра  Петровича  и  Рябова,  но  по трусости
отмалчивается и надеется, что все дело решится без него...
     - Оно так! - кивнул Иевлев. - Трус он отменный...
     Инженер  рассказал  еще, что заслуги Прозоровского на Азове, как он там
имал  бунтовщиков,  не  забыты,  и только поэтому капитан-командор и кормщик
еще  не  отпущены.  Бывший  князь-воевода  считается заслуженным вельможею и
верным  царевым  слугою  -  от  того  вся и задержка. Но все идет к лучшему:
недавно,  сими  днями,  Марью Никитишну посетил полковник Вильгельм Нобл - с
превеликим  почтением  сообщил  ей,  что  к  весне ждут к Архангельску некую
персону  и  персона  та  прибудет  непременно.  Сия  персона  и решит судьбу
Прозоровского, а с ним и узников, ибо по отдельности тут думать не о чем.
     Помолчали.  Сильвестр  Петрович  задумчиво  приминал  пальцем  табак  в
трубке. Рябов поднялся, взял у него костыль, стал прилаживать свою палку.
     - Весна, поди, на дворе-то? - спросил Иевлев.
     - Да,  уже  тепло! - ответил Резен. - Ну что ж, капитан-командор, давай
лечить тебя буду...
     Он  посмотрел  Иевлеву  ногу,  покачал головой, сделал перевязку. Опять
заговорили  о  крепости,  о  кораблях,  о флоте. Инженер рассказал, что есть
слух,  будто  шведы  не  оставили своей затеи пожечь Архангельск и сбираются
сюда  опять,  что  крепость  велено всю одеть камнем, поставить еще батареи,
что в город идут еще войска.
     Ушел  Резен  поздно,  и  после  его  ухода  Сильвестр  Петрович  совсем
загрустил.  Кормщик  обладил костыль, сам его опробовал - ловок ли, прошелся
по каморе, хромая, из угла в угол, сказал весело:
     - Хорош  костыль,  с  таким  и  воеводе  не  зазорно  ходить.  Ну-кось,
Сильвестр Петрович, спробуй...
     Иевлев прошелся с костылем, Рябов похвалил:
     - Ей-ей, выходка у тебя нынче другая!
     Утром, когда дед-ключарь топил печку в каморе, Иевлев вдруг спросил:
     - Я  нынче  ночью,  Иван  Савватеевич,  вот  что  подумал: откуда вы на
Груманте  дровишками  запасались?  Вон сколько там прожили, и на холод ты не
жаловался. Ужели столько лесу водой пригнало?
     - Зачем лесу, - сказал Рябов. - Мы камнем топили.
     - Каким таким камнем?
     - Митрий  покойник  отыскал. Ручей там вымерз, он его ковырял чего-то и
однажды  принес  камень:  черный,  на  глаз  вроде слюды. Думали, может, тот
камень  -  железный, может из него руда пойдет? А нам железо вот как надобно
было.  Положили  в  печь - вытапливать, а он возьми и сам займись. Да таково
жарко!
     Иевлев приподнялся на локте, спросил:
     - И много там камня такого?
     - Много.  Митрий  по  ручьям  ходил с клюшечкой, все бывало постукивал.
После на шкуре иглой вышил - вроде бы чертеж камню.
     - Где же шкура сия?
     - А бог ее знает, Сильвестр Петрович...
     Опять  ели салату, запивая ее хвойным настоем, еще говорили о Груманте,
как ловится в тамошних озерах рыба-голец, какие там растут березы да ивы...
     - Ох,  махонькие!  -  рассказывал  Рябов.  -  Поларшина, не более. А на
ветру  ляжешь  летом  рядом  с  березкой с такой - шумит, ей-богу шумит. Как
всамделишная.  Ну, оно дело такое, лучше не слушать. Сразу тоска разберет...
Птиц  -  тоже  силища.  Как  свой  базар  соберут, прибоя не слыхать. И тебе
гагары,   и  тебе  чистики,  и  тебе  кайры.  Кроткий  народишко-то  птичий,
незлобивый.  Такая  уймища  сберется  -  гнезда негде свить; они, бедняги, и
несутся  прямо  на  камни, бездомные... И до чего ж лихо летают - гагары-то:
крылья  сложит,  да  как  нырнет  головой  вперед,  в  море!  И  вынырнула и
распустилась, словно цвет в поле. Распустится - и качается на волне...
     Он  весело  рассмеялся,  вспоминая  жизнь  "птичьего  народа",  сел  на
корточки  перед  устьем  топящейся  печки,  с  аппетитом затянулся трубочным
дымом.


4. СИНТАЗИС И ПРОСУДИА

     Как-то Иевлев осторожно, с мягкостью в голосе, спросил:
     - Иван Савватеевич, а ты грамоте-то знаешь?
     Рябов ответил не сразу:
     - А на кой она мне надобна?
     Сильвестр  Петрович  промолчал,  но  поближе  к  вечеру,  когда ключарь
принес заправленную светильню, заговорил решительно:
     - Вот  чего,  друг  милый:  я  тебя  во многом слушаюсь, и ты мне здесь
вроде бы за старшего. То - истинно. В едином же послушайся ты меня...
     Рябов   бросил  вырезать  ножиком  ложку,  с  удивлением  посмотрел  на
Иевлева:
     - Об чем ты, Сильвестр Петрович?
     - Отгадай.
     Кормщик подумал, хитро прищурился, спросил:
     - Об грамоте об своей. Мудрено, пожалуй?
     - Вздор!  -  сказал  Иевлев  твердо.  -  Чем  так  сидеть, давай, брат,
учиться...
     Рябов  пожал  плечами,  огладил  отросшую  в  тюрьме бороду, засмеялся,
что-де  бородатому  невместно  грамоту  учить.  Нашлась  книжица,  Сильвестр
Петрович  велел  развести  сажи  с  водой.  Ключарь  принес сверху несколько
гусиных  перьев.  Рябов,  сидя  у  печки,  старательно взбалтывал в склянице
будущие чернила.
     Сели   рядом.   Сильвестр   Петрович   с  тонкой  улыбкой  взглянул  на
вспотевшего своего ученика. Тот мягко улыбнулся в ответ.
     В  светильне  потрескивал  жир, от печки тянуло теплом, со стены в углу
медленно, каплями скатывалась вода. В сенях переговаривались караульщики.
     Тихими стопами шла весенняя ночь.
     Рябов,   посапывая,   словно   от   непомерной   тяжести  труда,  мелко
вырисовывал  буквы.  Большие  руки  его не справлялись с листком бумаги, она
мялась,   рвалась,  разведенная  сажа  часто  заливала  написанное.  Кормщик
ругался шепотом, по-морскому, как в шторм.
     - Ладно на сегодня! - сказал Сильвестр Петрович.
     Кормщик  выписал  еще буковку, поднялся, залпом выпил корец воды. Через
несколько  дней  он  знал  уже много букв, справляться с делом стало легче -
перо  он  не  стискивал  в  пальцах,  разведенную сажу не проливал, воды пил
меньше...
     - Нынче  будет  у  нас  грамматика!  -  произнес  Сильвестр  Петрович и
спросил: - Что есть грамматика?
     Рябов смотрел не моргая, с удивлением.
     - Грамматика  есть  известное  художество  благое, и глаголати и писати
обучающее. Каковы есть части грамматики? Насти грамматики есть...
     Сильвестр Петрович поднял палец:
     - Повторяй: орфографиа.
     - Орфографиа! - с трудом повторил кормщик.
     - Этимологиа.
     - Этимологиа...
     - Синтазис.
     - Синтазис...
     - Просудиа.
     Кормщик молчал, глаза его смеялись.
     - Ну! - сказал Иевлев. - Что ж ты? Просудиа...
     - А  ну  ее  к  шутам,  -  сказал  Рябов,  -  просудию.  Чего мне с ней
делать-то?
     Опять  писали  буквы,  слова; наконец кормщик нарисовал свое имя - Иван
Рябов. Иевлев велел прочесть. Рябов прочитал и удивился.
     - Просудиа!  -  ворчал он, вырисовывая буковки. - Оно тебе не просудиа.
Который  князь  али боярин, тому и просудиа сгодится, а нам и без нее тошно.
Рябов Иван - то добро, а просудиа нам, Сильвестр Петрович, ни к чему...
     Иевлев  не  спорил.  Дойдет  дело  и  до  просудии,  и  до  последующих
глаголов, и до залогов. До всего со временем.
     В  эту  ночь  Сильвестр  Петрович  долго не спал - думал: флот, моряки,
штурманы,  шхиперы...  Как  обучить  их непонятным этим просудиам? Почему не
по-русски, не просто рассказано то, что надобно знать тысячам людей?
     И  в  сумерках  сырой  каморы  виделось  ему лицо кормщика, насмешливый
блеск  зеленых  глаз,  слышались  сказанные давеча слова: "Который князь али
боярин, тому и просудиа сгодится, а нам и без нее тошно!"
     Он  улыбнулся,  засыпая:  "Кому  - сон, кому - явь, кому - клад, кому -
шиш!" Вот как говорят они, а тут - просудиа...
     Утром,  спозаранок  Сильвестр  Петрович  взял  в  руки  перо, нарисовал
земной  шар,  полюсы,  градусную  сетку,  заговорил  как  можно проще. Рябов
слушал  внимательно,  кивал;  было  видно,  что  он  все  понимает и что ему
интересно.
     - Сей  круг  нарицается  некватор  али  равнитель!  - говорил Иевлев. -
Вишь, где он проходит? И разделяет собою весь шар земной на два полшария...
     После  обеда  опять  засели  за  географию. Сильвестр Петрович медленно
объяснял, как запомнил по учебнику:
     - Состояние  земель,  если кто прилежно хочет разуметь, то подобает ему
знать  градусы  али  степени  по долготе и широте. Широту, Иван Савватеевич,
считаем  мы  до высоты полюса али оси мира, от равнителя к северу и к югу по
девяносто  градусов.  Долготу считаем от меридиана, проходящего чрез гору на
острове  Тенерифском,  к  востоку, разделяя круг земной на триста шестьдесят
частей, градусами именуемых...
     - Ловко! - сказал Рябов.
     И, высунув кончик языка, сам стал чертить градусную сетку.
     Вечером,  куря  трубки,  рассуждали  о шведах, как они придут во второй
раз. Рябов долго слушал не перебивая, потом спросил:
     - А  флот  свой,  господин капитан-командор, мы долго будем прятать? По
осени,  как  шел  я на съезжую к вам, посмотрел. Ничего корабли, как надо. И
пушки стоят. Выйти им навстречу, да и свалиться по-настоящему?
     Сильвестр Петрович ответил вопросом:
     - Совладаем ли?
     - Народишку  бы нашему поболее веры дали, так еще и не то с ним творить
можно!  Я-то  знаю...  Верно  говорят:  что  плохому  - по уши, удалому - по
колено...
     Иевлев горько улыбнулся:
     - Рассуждаем,  а  сами  в  узилище.  Много  нас  спросят,  как  до дела
дойдет...
     Легли  спать  поздно  и долго не засыпали. Иевлев, лежа на спине, тихим
голосом  рассказывал  старые  были о великом пути из варяг в греки, о водном
пути  между  Черным и Балтийским морями. Рябов слушал, глядя в черный низкий
потолок.  В  сумерках  медленной  чередой  проходили  перед  взором кормщика
Аскольд  и  Дир,  испуганный византийский император Михаил, послы императора
Василия,  с  богатыми  дарами  вышедшие  навстречу русским, Олеговы дружины,
плывущие морем, щит на вратах Царьграда...
     - Ты погоди! - вдруг сказал Рябов. - Оно где ж, твое Балтийское море?
     Сильвестр  Петрович  поднялся, нагнувшись над столом, нарисовал карту -
Черное и Балтийское моря. Кормщик горячо дышал ему в затылок.
     - И  в  Италию  наши  суда  хаживали! - говорил Иевлев. - Вишь - вот им
путь  был.  Теперь  слушай про Святослава. У него и болгарские были воины, и
венгерские...
     После  Святослава  и  его походов опять вернулись на Балтику. Сильвестр
Петрович  рассказывал  о  Великом  Новгороде  и  его  кораблях,  о  том, как
новгородские  дружины  в  древние  времена  плавали  по Ладожскому озеру, по
Финскому  заливу и Балтийскому морю, как ходили в Швецию, в Данию, как имели
свой  Гостиный  двор  на  острове  Готланде  в  городе  Визби, как шведы лет
шестьсот  назад  напали  на  русские  корабли в Балтийском море, как датский
король  Свен IV з