и Лизка, босые, прибежали сюда по снегу -
смотреть,  как  мужики  помирать  собрались,  стояли  у  порога,  посинев от
холода, толкали друг друга локтями.
     - Слышь,  ребятишки! - сказал Лонгинов. - Слетайте духом к мамке, пусть
какую-нибудь рогожку даст - постелить...
     Олешка и Лизка стояли неподвижно.
     - Ну ладно, не надо! - вздохнул Лонгинов.
     Дрова  в  печи  разгорелись,  Копылов куда-то убежал. Лонгинов и Кузнец
сидели  друг  против  друга, вздыхали. Ребятишки подобрались поближе к огню,
перешептывались. Кузнец вынул "Книгу веры" - стал читать вслух слова:
     - Он  же,  Максим  Грек,  о  зодии  и  планет глаголет: еже всяк веруяй
звездочетию   и  планетам  и  всякому  чернокнижию  -  проклят  есть.  Книги
Златоструй  Маросон  - сиречь черные - прокляты есть. Беззаконствующий завет
папежев   Петра   Гунгливого,   Фармоса   и  Константина  Ковалина  еретика,
иконоборца - проклят есть...
     Копылов все не шел.
     - Строгая книга твоя, - молвил Лонгинов, - ругательная!
     - Молчи! - велел Кузнец.
     - А  кого  в  ей поносят - не разобрать, - опять сказал Лонгинов. - Как
говорится - без вина не разберешь...
     - Ты слушай смиренно! - приказал Федосей.
     Лонгинова  сморило,  он  подремал  недолышко,  проснулся  оттого, что с
грохотом  отворилась  дверь:  Копылов,  разрумянившийся  от  бега по морозу,
принес  штоф  вина,  хлеба,  копченую  рыбину. Кузнец хотел было заругаться,
Копылов не дал:
     - Ты  не  шуми!  -  сказал  он  строго.  -  Мы, брат, не праведники, мы
грешники.  Нынче  в  гроба самовольно ложимся, чего тебе еще надобно? Сам не
пей,  а  нас  не  неволь.  И  в книгах твоих ничего об сем деле не сказано -
может, Илья с Енохом сами пьющие...
     Кузнец  плюнул,  отворотился  в  сторону,  не  стал глядеть. Лонгинов и
Копылов  выпили  по  кружечке,  завели  спор, как надобно брать нерпу, каким
орудием  сподручнее.  Дети,  угревшись у печки, заснули, Лонгинов не смог их
добудиться, закутал в армяк, понес домой.
     - И  в  гроб лег, а все винище трескает! - молвила всердцах Ефимия. - У
других мужики как мужики, а я одна, горемычная, маюсь с тобой, с аспидом...
     Лонгинов вздохнул: жалко стало Фимку.
     На   печи   завыла  вдовица  покойного  брата.  Дети  проснулись,  тоже
заревели.  Лонгинов слушал, слушал, потом взялся за голову, закричал бешеным
голосом:
     - Не буду помирать, нишкни! В море такого не услышишь, что в избе...
     Ефимия  сразу  перестала  ругаться,  поставила мужу миску щей, отрезала
хлеба. Глядя, как он ест, утирала быстрые слезинки:
     - Не станешь более помирать, Нилушка?
     Он молчал.
     Ефимия пообещалась:
     - Ну, сунется твой праведник, живым не уйдет...
     Кузнец  с  Копыловым  ждали  долго, Лонгинов все не шел. Копылов широко
зевнул,  кинул  в  гроб  полушубок,  лег. Кузнец лег в соседний, рвущим душу
голосом завел песню:

                Древен гроб сосновый,
                Ради меня строен...

     Копылов опять зевнул.
     - Ты  не  зевай, - со всевозможной кротостью молвил Кузнец. - Ты выводи
за мною...
     - Я, чай, в певчие не нанимался...
     - Поговори...
     - А чего и не поговорить напоследки-то. Там - намолчимся.
     - Пес! - выругался Кузнец.
     - Я пес, да не лаюсь, а ты праведник, да гавкаешь...
     Дрожащим от бешенства, тонким голосом Кузнец запел сам:

                Я хоть и грешен,
                Пойду к богу на суд...

     - Заждались   тебя  там,  -  сказал  Копылов  с  насмешкою.  -  Небось,
сокрушаются: и иде он, любезный наш Федосеюшка?
     - Ослобони от греха! - взмолился Кузнец. - Убью ведь...
     - Да я для разговору...
     И погодя спросил:
     - Так во сне и преставимся? Или как оно сделается?
     Федосей не ответил, только засопел сердито.
     Проснувшись,  Копылов  рассердился,  что  застыл в гробу, мороз лютовал
нешуточный.
     - Иди, дровишек расстарайся! - велел Кузнец.
     - А ты тем часом отходить станешь?
     - Мое дело...
     - Пожрать бы? - с сомнением в голосе молвил Копылов.
     Поискал топора и вышел во двор.
     Утром  лонгиновские  Олешка  с  Лизкой прибежали посмотреть, как соседи
помирают.  Кузнец,  лежа  в своем гробу, сердито молился, Копылова в избе не
было.   Лизка  осмелела,  подошла  к  Кузнецу  поближе,  спросила  тоненьким
голоском:
     - Дядечка, а где соседушка наш - Степан Николаич?
     Кузнец ответил нехотя:
     - Дровишек пошел поколоть, студено больно...
     - А  наш  тятя  сети  чинит,  - стараясь перевеситься через край гроба,
сказал Олешка. - Мамка евону одежу всю спрятала, чтобы помирать не ходил.
     К  вечеру  Кузнец  вылез  из гроба, стал от стужи приплясывать по избе.
Копылов  так и не пришел. Нисколько не отогревшись, Кузнец постучался в избу
Лонгинова,  Ефимия  его  не  впустила.  Надо  было  уходить,  искать  других
мужиков,   вновь  готовиться  к  смертному  часу.  Творя  молитву  от  злого
искушения,  вскинув  за  спину  тощую  котомку, Кузнец зашагал по скрипящему
снегу  вдоль  вечерней  улицы.  Возле Гостиного двора он встретил Копылова -
тот  бежал  по  утоптанной тропинке, озабоченный, с сухой рыбиной подмышкой.
Кузнец,  завидев беглого, не удержался, облаял его мирскими словами. Копылов
сказал в ответ:
     - Нонче,  брат,  не  помрешь  так-то  даром.  По  избам  солдаты пошли,
народишко  имают  -  цитадель  строить  против свейского воинского человека.
Всех  берут  - подчистую. Ежели готовый покойник - того не тронут, а которые
еще  дожидаются  страшного  суда  -  тех  берут. Давеча на торге говорили, я
слышал: Фаддейку Скиднева забрали - он шестеро ден в гробу лежал.
     Кузнец слушал хмуро, на Копылова не глядел.
     - Как будем делать? - спросил Копылов.
     - Я-то уйду от них! - молвил Кузнец. - А ты как - твое дело.
     - Не уйдешь! На рогатке возьмут.
     Кузнец насупился, пошел своей дорогой.


2. ЗАЧЕМ ЧЕЛОВЕКА УБИЛ?

     Архиепископ   Архангельский  и  Холмогорский  Афанасий  пожертвовал  на
постройку   Новодвинской  крепости  все  оставшиеся  после  возведения  стен
Пертоминского монастыря припасы.
     Иевлев  ахнул:  где  взять  людей,  чтобы  грузить  суда,  везти морем,
выгружать?
     Людей  не  хватало. На постройку забрали всех, кто мог передвигаться, -
от  детишек  до  стариков.  День  и  ночь  по  архангельским,  холмогорским,
онежским,  мезенским  избам  ходили  дозоры  стрелецких и драгунских полков,
скрепя  сердце  гнали  народ  работать  в  цитадель.  Конные бирючи осипшими
глотками  выкликали  по  посадам  и  селениям  указы:  беглых от крепостного
строения  имать миром, сечь батоги, везти на цитадель. Кто побежит во второй
раз  -  тому будут ноздри рвать, третий - казнить смертью. И все-таки бежали
в  дальние,  затерянные  в  бору  усть-важские  скиты,  на Умбу, на Варзугу,
спасались  от  лютой  смерти  по рубленым тихим келиям, молились двуперстно,
читали  старопечатные  книги.  В Пустозерске, в Лаптожне объявлялись старцы,
кляли   Петра   антихристом,  самосжигались  в  церквах  под  восьмиконечным
крестом.
     Дьяк  Молокоедов  ежедневно  приходил  к  Иевлеву с доносами, пугал: то
вблизи  от  города  рейтары  взяли  странников  с  пищалью  и рогатинами, те
странники  без  роду  без  племени  шли  якобы поклониться мощам преподобных
Зосимы  и  Савватия,  а  путь держали на Золотицу, - к чему так? То сказывал
один  верный  ябедник,  будто  слышал,  что  собираются извести смертью его,
капитан-командора  Иевлева;  то лихие люди поймали на зимнем пути приказчика
баженинского,  отрубили  саблюкой  ему  голову,  написали  при нем записку с
прелестными  словами,  что-де  так всем будет, которые антихристовой печатью
мечены.  Еще  ходят  здесь  побродяжки,  увечные безместные бобыли, прохожие
люди - приходимцы. От сих добра не жди - жди горя.
     Иевлев  слушал  дьяка  насмешливо,  ничему  не верил, один раз невесело
пошутил:
     - Князя на копья? Не выдюжить копейщикам. Копья враз сломаются...
     По постной роже дьяка понял - перескажет, и совсем рассердился:
     - Черт-ти  что  несешь,  дьяк.  Сами напужались и народишко пужаете. Ко
мне  с  сим  вздором более не показывайся. Бобыли, приходимцы... Делать вам,
дьяволам, нечего...
     Когда  поехал  к  архиепископу  в  Холмогоры,  в серый, мозглый день, -
вдруг  под  розвальни  кинулись  какие-то  двое,  сзади  засвистал  лешачьим
посвистом  третий,  кони  рванулись в сторону от дороги, застряли в сугробе.
Иевлева  далеко  выбросило  из саней, на него навалился пахнущий дымом хилый
человечишка,  все  норовил  взять  за глотку. Сильвестр Петрович извернулся,
сам  ухватил  разбойника за плечишки, надавил на тощее куриное горло. Егорша
за  сосною  выпалил из пистолета. Сильвестр Петрович поднялся, отряхнулся. В
снегу  неподвижно лежал мужичок, задрав вверх бороденку. Иевлеву вдруг стало
страшно убийства. Егорша с трясущейся челюстью говорил ямщику:
     - Пистолет разорвался на куски. Вишь? Хорошо еще, что меня не убил...
     - Вставай, что ли! - неуверенно сказал Иевлев мужику.
     Мужик  не  двигался, не дышал. Заскорузлая от мозолей и ссадин рука его
откинулась  на чистый снег, кроткое бескровное лицо словно укоряло: "Чего ты
надо мной сделал, офицер? Нехорошо сделал!"
     Сильвестр  Петрович,  побелев сам не меньше мужика, опустился перед ним
на  колени,  стал  оттирать его, встряхивать, поднял лохматую голову, послал
Егоршу к саням за водкой. Мужик икнул, открыл детские глаза.
     В  ветвях  сосны,  вверху, надсадно кричала ворона, точно проклинала на
своем языке.
     - Что  ж  ты,  дурак экой, - сказал Иевлев. - Чего разбойничаешь? В чем
душа только держится...
     У мужика покривились губы, сказал едва слышно:
     - Беглые  мы...  С  верфи.  Били  там - тридцать кнутов... Раньше-то мы
здоровые были, ничего...
     - Вставай,  застудишься! - посоветовал ямщик. - Мужик сел на розвальни,
снял с себя драный кушак, подал ямщику:
     - Вяжи, что ли... Чего так-то...
     У  Иевлева  перехватило  горло  -  таким страшным безысходным отчаянием
повеяло  от  этого  жеста:  вяжи,  что  ли.  Тихо,  еле шевеля губами, мужик
добавил:
     - Разве сдюжаешь с вами. Вы, небось, и хлебушко едите...
     - Иди отсюда к черту! - раздельно произнес Иевлев. - Слышишь?
     - Оно как же? Вроде бы прощаете? - спросил мужик.
     - Иди, иди! - заторопил ямщик. - Ну, вали, пока вожжой не ожег!
     Мужик  поднялся, подобрал на снегу свой кушак, шапчонку, спросил тонким
голосом:
     - Прощаете, значит?
     Бороденка его дергалась, глаза блестели злобой.
     - По-христианству, а? Мараться не желаете от своего боярства?
     Он  повернулся  и пошел, проваливаясь в снег то одной ногой, то другой,
бормоча:
     - Ну, не марайтесь, не надо, - ну и не надо...
     Ушел далеко и оттуда, из лесу, крикнул:
     - Только  я-то  вам,  господин,  не  прощаю.  Слышь, эй, не прощаю! Еще
встретимся...
     До Холмогор ехали молча.


3. В ДАЛЬНИХ ЗЕМЛЯХ

     Преосвященный Афанасий долго не принимал.
     Архиерейские  свитские  -  келейник,  да  костыльник,  да  ризничий - о
чем-то   перешептывались;   иподьякон,   грузный   мужчина  с  лицом,  точно
ошпаренным  кипятком,  дважды  заходил  в опочивальню, появлялся с поклоном,
кротко извещал:
     - Еще, милости просим, пообожди, господин...
     - Пообожду! - соглашался Иевлев.
     Он  ждал  предстоящей  беседы  с  любопытством:  хоть  и видывал раньше
преосвященного,  но  толком  говорить  с  ним не пришлось, рассказывали же о
старике  разное.  Раскольники  предавали его анафеме, ненавидели с тех дней,
когда  в пылу состязания, в Грановитой палате, на Москве, он полез в драку в
присутствии  царевны  Софьи. Духовенство, близкое ко двору, считало Афанасия
мужиком  и грубияном, но царь Петр, отправляя Иевлева в Архангельск, наказал
твердо:
     - Советчиком  тебе  будет  Афанасий  Холмогорский. У него голова умная.
Ему верь. Тертый калач, всего повидал, я на него надеюсь...
     Подумал и добавил:
     - Кабы  помоложе  да не архиерей - работник был бы. Воеводою бы такого,
али  еще  повыше.  Зело  честен  и  прямодушен,  генералом  был бы добрым, -
непугливый старик...
     Афанасий  вышел  к Иевлеву - мужик мужиком, хоть и в шелковой, длинной,
до  колен,  рубахе,  нечесаный,  хмурый.  Сильвестр  Петрович  собрался было
приложиться к руке, Афанасий совсем словно рассердился:
     - Брось, не для чего! Я сколько ден, вино пия, грешен...
     Иевлев не мог скрыть удивления, Афанасий усмехнулся:
     - Что  глядишь-то?  Не веришь? Я не таюсь, все обо мне ведают. Почитай,
с  воскресенья  и  начал  с  ними,  со  своими. Очень прохладны давеча были,
только  отходим,  в баньке попарились. Пойдем в покои, будем беседовать. Ты,
я  чай,  с  дороги  от ренского не откажешься? Вино доброе, старое, я к нему
привержен...
     Келейник  с  испуганным  и укоряющим выражением бледного лица принес на
большом  медном  подносе  золотые  с  чернью  сулеи, янтарные точеные кубки,
миндаль  на  венецианской,  тонкого  стекла  тарелке.  Афанасий сам задернул
парчой   красный  угол  с  иконами  Иоанна  Богослова,  страстей  Христовых,
Благовещенья.
     - Не гоже им глядеть...
     Покуда    Афанасий    осторожно,   чтобы   не   взболталось,   разливал
темнорубиновое  вино,  Иевлев,  как  бы  в  рассеянности,  перебирал  книги,
лежавшие  на  столе.  То  были  "Поучения о нашествии варваров", "Право, или
Уставы  воинские",  "О  гражданском житии, или о направлениях всех дел, якже
надлежит обща народу"...
     - Чего  смотришь? - спросил Афанасий. - Читаю вот, вино пью и читаю. Да
здесь  более  вздора,  нежели  дела, - глупцов умствования! Суесловно пишут.
Виргилия  еще  читать  способно, а то все воду в ступе толкут. Пей. Постарел
ты,  -  помню,  помню тебя на яхте на царевой, и еще помню, как в первый раз
увидел. Смотришь хорошо, прямо, - нелегко тебе будет жизнь прожить...
     Мелкими  глотками смаковал вино, бросал в рот миндалины, жевал крепкими
белыми зубами.
     - Видел,  прибрал  ты  город  Архангельский,  изряден нынче город стал,
дозоры  ходят.  Семен  Борисыч,  стрелецкий полковник, помолодел даже. Хвалю
тебя,  сударь,  хвалю.  Государю  писал о тебе. Ты - пей, со мной можно. Для
беседы  пей,  а  то вот молчишь, а я говорить с тобой возжелал, слушать тебя
хочу.  Поначалу  спрашивать стану, а ты отвечай. Воевода Прозоровский мешает
делу?
     - Покуда не слишком мешает, владыко. Да я с ним и не вижусь.
     - Будет  мешать!  Писать  на  тебя грамоты будет, бесчестить, порочить.
Будь к тому готов. Иноземцы в городе еще не зачали тебя клевать?
     Иевлев засмеялся:
     - Покуда тихи, владыко.
     - Ожидают.  Может,  думают,  он  нашу  сторону примет. Опасайся. А пуще
всего пасись ты воеводу. Злокознен и пакостен. И в чести у государя...
     - За что же в чести?
     - Стрельцы,   взбунтовавшись,   для   казни  иноземца  Францку  Лефорта
требовали.   Того   Лефорта   ныне   в   живых   нет.   Требовали  стрельцы,
взбунтовавшись на Азове, князя Прозоровского. Ну, думай...
     Сильвестр Петрович молчал.
     - Тот  Лефорт  первым  человеком при государе был. Дебошан французский,
по  верности един. Остался другой - Алешка князь Прозоровский. Вернейший для
государя... Понял ли?
     - Понял! - невесело сказал Иевлев.
     - Состоит  еще  при  воеводе думный дворянин Ларионов. Хуже собаки свет
не  знал.  Сей  Семеныч,  пужая воеводу смертью, бунтом, копьями, всю власть
себе  забрал; Алексей Петрович только лишь водку пьет, да, прохладен будучи,
чего  думный  прикажет,  то и сделает. А Петру Алексеевичу об том говорить -
безумно.  Не  поверит ни вот эстолько, да еще прибьет. Молокоедов дьяк там -
изветчик,  Абросимов, Гусев. Ты их сильно пасись, чадо, им всякое твое слово
перескажут,  они  его  переврут  - и пропала голова. Тяжко тебе здесь будет,
так  многотрудно,  что и не сказать. Да, милый, как жить-то станешь? Трудно,
всем  трудно,  голова,  ей-ей,  бывает гудит... Вот - раскольники, приказано
мне с ними управляться...
     Тонкая,  умная  мгновенная  улыбка  тронула  лицо  Афанасия,  когда  он
сказал:
     - Раскольники-то  сжигаются,  в  гробы  живыми  ложатся, чего не делают
только!  На  что  силища  богатырская  идет!  Ну,  народ, ну, дьявол, прости
господи!  Тут  одного  эдакого  я четыре дня ломаю. Кузнец ему кличка, сколь
вреда  нанес  двинянам  -  все  улещивает  в  гроба  ложиться.  Диву на него
дивлюсь,  думаю: вытрясти ему из головы дурь раскольничью, посадить на коня,
дать в руки саблю али меч - чего только не натворит...
     - Вы с ним, что же, - беседуете? - спросил Иевлев.
     - С  ним  побеседуешь!  -  усмехнулся  Афанасий.  -  Лается  -  и всего
разговору.  Еще  потомлю малость, потом к тебе пошлю на Пушечный двор, пусть
работает...  Ну,  да  бог с ним, мужик он неплохой, увидишь сам. Рассказывай
мне - в заморских землях бывал?
     - Бывал, отче.
     - Как бывал? С великим посольством али когда стольники ездили?
     - Со стольниками, отче.
     - Рассказывай.  Слушать  буду.  Столь  ли  там  превосходно, как многие
суесловы  болтают,  и столь ли они нас, русских, превосходят, как сами о том
в  своих  сочинениях пишут? Говори. Где был-то? В каких краях? Только прежде
выпей  вот  сего  вина.  Оно легчит мысли, сердце открывает, который человек
вполпьяна сим вином наберется - солгать не сможет.
     Сильвестр  Петрович  улыбаясь  выпил несколько глотков, келейник принес
ему  жареной  с орехами лососины. Тихо, ровными языками горели свечи, бросая
блики  на  дорогую  посуду,  на  атласную  серебряную  скатерть,  на гладкие
голубые изразцы огромной печки.
     - Учился за морем? - спросил Афанасий.
     - Учился,   отче.   Изучали   мы   геометрию,   астрономию,   механику,
фортификацию,   тригонометрию,   на   досуге  -  медицину.  Были  во  многих
странах...
     - Что  коротко  говоришь?  Говори  длинно.  Мне  знать  надобно,  я  от
незнания  утомился.  Говори  все в подробностях. Что пустяк - сам пойму, что
дело - тоже догадаюсь. Пей да говори...
     Иевлев  опять  улыбнулся, стал рассказывать подробно. Афанасий хохотал,
качал  головою,  веселился.  Узнав, что в Голландии народ более всего ласков
не  к  путешественникам,  а  к  их  деньгам,  совсем  развеселился, закивал,
крикнул:
     - Верно,  верно.  Штиверы  им  давай,  а  коли  не  дашь  - нету от них
гостеприимства.
     Не  торопясь,  прихлебывая  вино, Сильвестр Петрович рассказал, как шли
из  Кадикса,  как капитан, узнав, что русские стольники цехинов имеют мало и
что  взять  им денег неоткуда, вперед потребовал уплаты за переезд и за еду.
Они  уплатили,  оставшись  без  гроша, а капитан кормил их только в пути, на
стоянках  же  не  давал  и  сухаря.  По  неделям  и более голодали, в гавани
воровским  обычаем  целый  день петуха ловили. Так петуха и не поймали, зато
иноземцы  словили  одного  из  воров,  долго  его бесчестили и даже глаз ему
испортили, - с тех пор худо видит...
     - То-то учение в голову шло! - сказал Афанасий.
     - Обкрадывали  нас  кому  только не лень! - рассказывал Иевлев. - Ихние
иноземцы,  когда  мы  в  учении состояли, наши деньги от посланников в обмен
брали,  и  плата  шла вдвое, втрое против настоящих цен. Поверить нельзя, но
кроме  воды  никакого  питья  не  имели, рухлядишку, белье сами стирали. Как
чего  посмотреть  для пользы, что нам неизвестно, - так нельзя. Единственно,
что  можно, - арифметику и тригонометрию, которые и дома весьма нетрудно при
усидчивом  прилежании  изучить.  Некоторые  люди за большие ефимки могли еще
пользу  себе  получить,  а  ежели по скудости по нашей, так единственно, что
показывали,  - диковины различных монстров: о двух головах младенец женского
полу,  да  мужик  в  спирту  весь  волосатый,  да  еще печень человеческая в
спирту, да крокодил, да скорпион...
     Иевлев засмеялся, покрутил головой:
     - Нынче  и  смешно и дивно, на что годы ушли! Цельный день жд