Хилков  разделся,  еще  раз  вздохнул,  лег  на  свою лавку. Попрежнему
свистел  морской  ветер, выл в трубе, шатал стены келии. Сильвестр Петрович,
сидя за столом, быстро писал:
     "Свет  мой,  радость очей моих, голубонька Машенька. Сей лист пишу тебе
из  обители,  поименованной - Пертоминская. Ты бы нас в сии поры не признала
-  работаем без отдыху и, грех вымолвить, без молитвы. Солью морской изрядно
поизъедены,  лики  наши  облупились,  руки  саднит. Об тебе, голубонька моя,
думаю  денно  и  нощно.  Государь  наш,  Петр  Алексеевич, в добром здравии,
многое  доброе  будет  в  недальние дни его соизволением на Руси поделано, а
люди  здесь  еще  получше,  чем  я  тебе  и Родиону Кирилловичу рассказывал.
Покуда  все еще шутим, да и дело меж шутками делаем. Охота у государя нашего
к  морю  превеликая,  да  и  мы  не  те ныне, что на Переяславле-Залесском в
допрежние  времена играли. Свет мой, Машенька! Горько мое житьишко без тебя,
сударушка  добрая.  И  что  за участь с молодою женою нисколько не видеться,
да,  знать,  на роду мне так написано. Когда мы все к Москве вернемся - того
не  знаю. Огорчать тебя, душечка, не хочу, но может статься, что мне повелят
быть  в  городе  Архангельском  при  корабельном  строении  в  помощь Федору
Матвеевичу.  Тогда  и  ты  ко  мне  прибудешь,  надеюсь  на сие непрестанно.
Кланяюсь  я  низко  тебе,  лапушке  моей, и еще дядюшке Родиону Кирилловичу,
сохрани  его  господь  в  добром здравии. Скажи ему, Машенька-сударушка, что
здешней  обители  монаси так обленились на тихом своем житии, что в церкву -
и  в  ту не ходят, а говорят богомольцам: "Вы идите, молитесь, мы же сами не
пойдем,  наше  дело  позвонить,  а  за  нас,  за праведных, ангелы на небеси
молятся..."
     За  то  государь  много  над  ними  смеялся,  а  потом  маненько игумна
постращал, что-де за сие тунеядство повелит монасей забрать в стрельцы..."
     Сильвестр  Петрович  дописал, запечатал письмо перстнем, лег на лавку -
соснуть хоть часок, - царь Петр Алексеевич посулил разбудить скоро.
     Но соснуть не удалось вовсе.
     За  стеною,  где  должно  было  опочивать  Меншикову,  грохнула  дверь,
раздался бешеный голос Петра:
     - Ты что же, песий сын, творишь? Ты что...
     Было  слышно,  как  Александр  Данилович  свалился с лавки, как куда-то
поволок его Петр, как Меншиков причитал над самим собою:
     - Ой,  пропала головушка, ой, виноват, ой, Петр Алексеевич, милостивец,
все отдам, все, в поясе оно у меня...
     Раздалось  несколько частых ударов, по кельям пронесся вопль Меншикова.
Апраксин сел на скамье, прислушался, спросил быстрым шепотом:
     - Данилыча?
     - Его, - ответил Иевлев.
     - Так  я и давеча думал, - со вздохом сказал Апраксин. - Мы сюда пошли,
а его во дворе игумен дожидался. Он к нему возьми и юркни...
     Сильвестр  Петрович  болезненно  поморщился.  Хилков  тоже  проснулся и
спрашивал,  что случилось. Меншиков выл, но чувствовалось, что делает он это
не  столько  от  боли,  сколько бережась дальнейшего. Петр хрипло крикнул за
стеною:
     - Моим  царевым  именем?  На  государевы  нужды? Тать денной, да как ты
смеешь?
     Опять  посыпались  удары,  Меншиков  взвизгнул, послышались шаги Петра,
царь  ушел.  Иевлев  хотел было пойти к Александру Данилычу, но тот, плача и
сморкаясь, вошел сам.
     - Ну  откудова  он  сведал?  - с порога спросил Меншиков. - Откудова? С
проклятущим сим игумном мы вдвоем только и были...
     - Водички попей! - сказал Апраксин.
     - Иди  ты  с  водичкой-то! И денег всего ничего взял, монастырь вшивый,
что у них есть, а он сведал...
     - Отобрал? - не в силах не улыбаться спросил Апраксин.
     - А то мне оставил. И с поясом вместе отобрал...
     Меншиков  сел, стал щупать себя - целы ли ребра. Ребра были целы. Тогда
он сказал с угрозой:
     - Мое  от  меня  не  уйдет.  В  Архангельске  разочтемся.  Умен больно.
Пояс-то мой!
     И  ушел  спать, хлопнув дверью, словно Иевлев, Апраксин и Хилков были в
чем-то виноваты.


7. ДЫШИТ МОРЕ

     Весь  день  и  всю  следующую  ночь  в  монастыре  пировали  по  случаю
чудесного  избавления  от  гибели  в морской пучине. Монахи палили из пушки,
таскали   в  трапезную  ставленные  монастырские  меда,  жареную  треску  на
деревянных  блюдах,  моченые в уксусе молоки. С яхты было видно, как царь со
своими  приближенными пошел смотреть монастырскую солеварню, как вернулся и,
взяв  в  руки  топор,  принялся  обтесывать  бревна для креста, как монахи и
свитские водрузили крест на скале...
     - Ишь  каков  мужик  непоседлив, царь-от! - сказал дед Федор. - Все ему
надо  знать,  всюду  сам  пойдет.  Давеча с монахами завелся - как-де треску
солят, да как-де ее ловят, да как-де сало топят...
     Антип  смотрел  на  берег хмуро, с похмелья болела голова, было обидно,
что ночью Рябов вывел его из монастырской трапезной.
     - Без  всякого  без  почтения!  -  попенял  он  кормщика. - Я было уж и
простил  тебя,  непутевого,  а  ты  меня  -  за  загривок. Я помню, я хоть и
хмельной был, да помню...
     Семисадов  принес  с  берега  от монахов меда и трески, матросы на яхте
сели ужинать. За едою Антип объявил рыбакам:
     - Простил  я  Ваньку-то! Не для него, клятого, для Тайки. Чего мыкаться
по  чужим-то  дворам?  Не  гоже.  Не  тот  у  меня достаток, чтобы на них не
хватило.  Ну, работать будет Ванька-то, не посидит сложа лапища. Я стар уже,
годы  мои  преклонные, наработался. И кости болят от погоды. Как сырость али
взводень  разыграется  -  смертушка.  Лежать  стану  на печи, а Ванька пусть
хозяйствует.  Людей  нанимать,  покрутчиков,  на  тряску  в  лодье  сходить,
посмотреть, как на меня народишко работает, рыбку на ярмарке продать...
     - Ты об чем толкуешь, батюшка? - спросил Рябов.
     - Об  тебе  и  толкую.  Будешь  при  моем хозяйстве. Денег, слава богу,
скопил,  не  нищий  человек, не побирушка тесть у тебя. Наймешь покрутчиков,
рыбку у них примешь, продашь ее...
     Рябов усмехнулся, обветренное лицо его стало недобрым.
     - Я-то?
     - Вестимо, ты!
     - Уволь, батюшка.
     - Велика  честь,  что  ли?  Недостоин?  - осклабился Антип. - Совесть в
тебе не дозволяет! Уводом увел девку, а я простил? Так, что ли?
     Рыбаки-матросы  царевой  яхты  молчали, поглядывали то на Антипа, то на
Рябова.
     - Уволь,  батюшка,  -  опять  сказал  Рябов.  -  Не  пойду  я  к тебе в
приказчики.
     Антип поморгал, не понимая.
     - Не  пойду,  и  весь  мой  сказ!  - громче, круто произнес Рябов. - Не
надобно  мне ни чести твоей, ни прощения от тебя. Не был я никогда и не буду
живоглотом,  за  лодьи  да  за снасти, что рыбацким потом достались, еще три
шкуры драть. Сам я себе хозяин, сам себе и покрутчик...
     Антип  встал  на ноги, сжал кулак, заругался черными словами. Семисадов
и  дед Федор повисли у него на плечах, оттерли подальше от Рябова. Тот стоял
спокойно,  потом  не  торопясь  повернулся, сошел на берег. Антип кричал ему
вслед бранные слова, кормщик не оборачивался.
     - Я-то  - живоглот? - спрашивал Антип в ярости. - Я? А? Я ему прощение,
а он мне что? Ну, тать, ну, шиш, ну, лапотник, попомнишь...
     Рыбаки  молчали, переглядывались, пересмеивались. К вечеру Антип совсем
расходился,  топал  на  рыбаков  ногами,  кричал, что скрутит всех в бараний
рог,  что  никто  не  смеет ему перечить, он самим царем обласкан и теперь в
такую  силу  взойдет,  что  все  только  ахнут. Дед Федор попытался было его
укротить, он пнул старика сапогом. Тогда Семисадов сказал со вздохом:
     - Иди,  Антип,  ляжь,  отдохни.  Напился  пьян  и  шумишь.  А  ты перед
Иваном-то  Савватеевичем  - мелочь мелкая... Иди, иди, а то я и рассердиться
могу...
     В  сумерки  дед  Федор,  Семисадов, Рябов собрались в мозглой, холодной
царевой  каюте,  зажгли  свечу, стали разглядывать оставленные испанцем дель
Роблесом  морские  карты  и  чертежи. Рябов, неумело держа в пальцах гусиное
перо,  обмакнул  его  в  чернильницу,  подумал, провел жирную черту там, где
должен был быть по-настоящему Летний берег.
     - Ишь ты, какой смелый! - сказал дед Федор.
     - Хожено  здесь  перехожено!  -  ответил Рябов и, высунув кончик языка,
старательно  подправил  было  черту, но с пера вдруг густо капнули чернила и
растеклись по карте.
     Дед  Федор  засмеялся,  засмеялся  и Семисадов, Рябов с досадой швырнул
перо  в  сторону. Дед Федор потянул к себе другую карту - Беломорское горло,
стал  рассказывать, что сколь ни бывал там, ни единого разу не видел в горле
сплошного  льда,  и без ветра тоже там не случалось. Семисадов заспорил, дед
Федор обиделся:
     - Молод еще мне перечить. Экой отыскался!
     Сверху  по  палубе  раздались  шаги,  кто-то  быстро спускался в каюту.
Рыбаки  обернулись  -  Иевлев, веселый, ясноглазый, стоял в дверях. Медленно
подошел  к столу, сел, поглядел на карты, компас, пытливо всмотрелся в глаза
Рябова...
     - Словно и впрямь мореходы ученые. Об чем разговор?
     - Мало ли, - сказал Рябов. - Отоспались, вот и чешем языки.
     Иевлев  отворил  сундук  в  царевой  каюте,  достал обернутую в тряпицу
книгу, что взял Рябов у вдовы деда Мокия.
     - Кому занадобилось? - спросил кормщик.
     - Государь требует.
     Рябов усмехнулся, разгладил бороду:
     - Приглянулось Петру Алексеевичу морюшко наше. Дышит ему...
     - Это как - дышит? - спросил Иевлев.
     - А  так,  Сильвестр  Петрович,  дышит,  манит,  зовет, значит. Выходи,
дескать, морского дела старатель, пора, мол, стоскуешься без меня...
     Лицо кормщика стало серьезным, почти суровым.
     - Слышь? - сказал он Иевлеву. - Разгулялось нонче...
     Сквозь  однообразное  поскрипывание  - борт яхты терся о сваи причала -
Сильвестр Петрович ясно услышал мощный грохот волн.
     - Слышь?
     Сильвестр Петрович кивнул.
     - Ругаешься  на него, как застигнет тебя в пути бурей, мучаешься с ним,
а  манит,  распроклятое!  - вновь заговорил Рябов. - Одному человеку хоть бы
что!  Послушает  да пойдет. А другому - ох, не уйти от него. Вот и на тебя я
гляжу - манит и тебя, а? Верно?
     Он засмеялся раскатисто:
     - Трудно  вам  будет,  ребята, обвыкать. С малолетства-то куда легче, а
когда  в  возраст  войдешь - труднее. Мы, здешние, все - с малолетства, а вы
мужики - ишь вымахали, а в море впервой хаживаете.
     - Привыкнут!  -  сказал дед Федор. - Я одного знал - годов двадцать ему
было,  -  только  впервой  море увидал, с Вологды он, вологодский. Ничего, и
посейчас  плавает...  Конечно,  не  больно ладный мореход, наживщиком ходит,
дальше не пошел. Недурен, а робок...
     Сильвестр  Петрович  улыбался,  слушал  молча.  Потом,  полистав книгу,
сказал задумчиво:
     - Деды  ваши  плавали,  отцы  плавали, сами вы всю жизни в море. Есть у
вас  от  дедов  и  прадедов  великая  книга  морского хождения. Надобно нам,
братцы,  собрать  вместе все, что наплавано, начерчено, записано российскими
морскими  пахарями. Запишем вместе в книгу, будет у нас все, что понадобится
для морского хождения в сих водах...
     - Учить нас будешь, что ли? - спросил дед Федор.
     - Учить?  -  удивился Иевлев, задумчиво покачал головою. - Нет, дедуля,
не  мне вас учить. Знаю мало, а что знаю, то покуда девать мне некуда. Узнаю
поболе  -  может,  оно и сгодится вам, а нынче не мне вас учить, а вам меня.
Нет  и  не может быть морехода истинного без опыта всего, что знаете вы. Для
того  буду  учиться у вас искусству вашему и вам, может, сгожусь. Возьмете в
ученики?
     - В зуйки? - широко улыбнулся Рябов. - Что ж, дединька? Возьмем?
     - Давай  возьмем!  -  добродушно  согласился дед Федор. - Только ты уж,
Сильвестр  Петрович,  не  погневайся,  коли  маненько и попадет когда. У нас
запросто:  торок  ударит,  толковать некогда, всердцах - и по уху, и по чему
попало бьем, горячим, значит, чтобы побойчее справлялся...
     - Не погневаюсь!
     На  палубе  постояли,  послушали  море.  Дед Федор, назидательно подняв
корявый палец, говорил:
     - Не  стоит  оно  без  перемены-то,  а  живет,  не  мертвое  оно,  как,
допустим,  камень  али  бревно,  а  живое,  вроде как мы, человеки. Оттого и
говорят,  как  про  человека,  - дышит, дескать. Мы - люди, человечки божьи,
живем  скоро,  поспешаем,  дышим  часто, оттого и короток наш век. А море-то
вечное,  и  дышит оно редко. Вон грудь-то морская, богатырская, куда глаз ни
кинь  -  море-морюшко. И когда начинает грудь морская вздох свой, мы говорим
- прибывает вода. Так, Иван Савватеевич?
     Рябов молча кивнул. Лицо его в сумраке белой ночи казалось грустным...
     - Поднимается  лоно  морское,  -  говорил  дед  Федор,  -  дышит и реки
наполняет  вздохами  своими.  Наполнив  же реки, морюшко словно бы отдыхает.
Тогда  мы  говорим: "Задумалось Белое, задумалось, отдыхает..." И, отдохнув,
дрогнет море наше...
     - Сие  есть приливы и отливы, - сказал Иевлев. - Об том ведаю. Дважды в
сутки  бывают  они, две полые воды и две малые, так ли?.. Ну, пойду я, пора,
Петр Алексеевич книгу ждет...
     Он пошел к скрипящим сходням, обернулся, сказал:
     - Об многом еще потолкуем, господа мореходы...
     - Потолковать   можно!  -  ответил  Рябов.  -  Отчего  не  потолковать.
Стариков  на  досуге  собрать  надобно, они многое поведают: и то расскажут,
как  во  льдах  плавать  надобно, и то, каковы приливы и отливы в горле, и о
воронке  с кошками... Коли и взаправду манит вас море, господа корабельщики,
коли  верно,  что  дышит  вам  оно,  будет  делу  большая польза от стариков
наших...
     Иевлев  ушел  в  монастырь,  на  шканцах  появился  дель Роблес, позвал
русских играть с ним в кости.
     - Я-то  не  пойду!  -  сказал Рябов Семисадову. - Поиграл с ним давеча,
хватит, дорогая игра...
     И  вышел  на берег - пройтись. Дед Федор шагал рядом, охал, что-де ноют
ноги. Потом со вздохом пожаловался:
     - А  на  матерой-то земле не усидеть, Ванюха. На печку бы пора, да нет:
дышит оно, море, манит...


                                             Можно  бы  и  песню  спеть,  да
                                        чтобы кого по уху не задеть.

                                                                   Поговорка


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ


1. НА ШАНЦАХ В КАРАУЛЬНОЙ БУДКЕ

     Майор  Джеймс  более Крыковым не интересовался - знал, бывшему поручику
из  капралов  не подняться. А капрала и замечать не для чего. Капрал ближе к
солдату, нежели к офицеру...
     У  Афанасия  Петровича  под  началом  было  всего  трое таможенников да
караульная  будка  на  шанцах,  на  Двинском  устье,  -  охранять  город  от
неожиданного  нападения  воровских  воинских  людей.  Никто  в  Архангельске
воровских  воинских  людей не опасался, но так было заведено исстари: шанцы,
на шанцах будка, при будке таможенники, над ними капрал.
     Время  летело незаметно. Караульщики - каждый промышлял своим ремеслом:
один  -  Сергуньков,  малый  тихий  и  кроткий,  -  столярничал, поделки его
забирала  старуха  мать,  продавала  в  городе  на  рынке; другой - Алексей,
постарше,  -  искусно плел сети для рыбаков, продавал, тем и кормил огромную
семью.  Третий - Евдоким Прокопьев, холмогорский косторез и великий искусник
делать  всякую  мелкую  работу, - ни единой минуты не мог сидеть без дела, и
что  ни делал - все ему удавалось: то начнет резать ножом деревянную посуду,
полюбуется,  покачает  головой, отправит продать, на вырученные деньги купит
дорогой  заморской  проволоки,  начнет  ту проволоку ковать, - рассказывает,
видел-де  сольвычегодскую  цепочку из замков, хочу, мол, попробовать, может,
задастся  самому  построить,  чтобы  было  не  хуже. Построит цепочку дивной
красоты, покачает головой:
     - Косо построил. К земле тянет. Взлета в ей нет!
     - Какой такой взлет тебе еще понадобился?
     - А такой, что сольвычегодские мужики имеют. У них покрасивее...
     Про  цепочку  забудет,  начнет  расписывать  ложе для кремневого ружья,
пряжку,  свистульки  глиняные.  И  то не понравится, подумает, подумает - за
финифть  и  филигрань  примется,  а  там  - обратно к дереву, глядишь, режет
солонку-утицу.
     - Что,  Евдоким  Аксенович,  в  обрат  пошел? - спросит бывало Афанасий
Петрович.
     - Да,  вишь  ты,  надумал  вот  иного узора. Как на ложе его ставил, на
ружейное, то и придумал, а туда он мал, здесь в самый раз будет...
     Иногда  пели  втроем.  Четвертый  караулил  на  вышке  - доглядывал, не
видать  ли  корабля.  Заводил,  сделав  страдающее  лицо,  Прокопьев, вторил
непременно  Сергуньков.  Без  Сергунькова песня не заваривалась. На двинском
просторе,  на устье, вскрикивали чайки, посвистывал морской ветер, свободно,
широко,  иногда  с  угрозою,  летела  песня. Если на баре появлялся корабль,
караульщик на вышке бил в било, кричал в говорную трубу:
     - Парус вижу, господин капрал!
     Крыков   взбегал   наверх   -   на   галерею,   брал  подзорную  трубу,
всматривался:
     - Один.  Флаг  нидерландский  -  Соединенных  штатов.  Торговать идет в
прибыток господину майору.
     Опять пели песню, занимаясь каждый своим делом.
     Афанасий  Петрович все прилежнее и настойчивее резал по кости. Теперь у
него  был  весь  потребный  настоящему  искуснику  инструмент,  были  запасы
моржовой  кости,  были  краски - расцвечивать кость, было чем ее отбеливать.
Работа  утешала  его,  с  долотцем  и  шильцами  в  руках он мурлыкал песни,
веселел, взгляд его прояснялся, точно бы забывалась тяжкая обида.
     Глядя, как режет капрал Крыков, Евдоким Аксенович вздыхал:
     - Подарил  тебя  создатель  талантом,  да  не  гоже  делаешь,  Афанасий
Петрович.  Бесей-чертей  тешишь.  Злые  твои чучела. Вырезал бы складень, на
нем  угодники  в  гору  тихонечко,  легонечко  шествуют,  на  горе  во  всем
великолепии божественное сияние...
     - Сияние? - посмеивался Крыков.
     - Сияние, Афанасий Петрович...
     - Что же оно тебе там засияло?
     Прокопьев молчал.
     - Сам-то  ты,  Евдоким  Аксенович, того не делаешь, - говорил Крыков, -
ну и меня не учи. Я, брат, ученый нынче, повидал твои сияния...
     Все  же  однажды  решил  выточить  угодника:  точил-точил, зевал-зевал,
угодник  не получался. Бороденка вроде бы у деда Федора, никакого благолепия
нет, рубашка посконная...
     - Ты  бы его, Афанасий Петрович, приодел поблагообразнее, - посоветовал
Прокопьев,   -  власяницу,  на  головочку  куколь  монаший,  будет  схимник,
постник, подвижник...
     Крыков засмеялся, сказал весело:
     - Как  в  сказке сказывается про кота Евстафия: кому скоромно, а нам на
здоровье,  молвил  кот  Евстафий,  постригшись в монахи, да приняв схиму, да
съев впридачу мышку...
     Угодник  не  получился.  Крыков  переточил  его  на  рыбака, поморского
дединьку.  Дединька  удался,  да  так, что таможенники только причмокивали и
головами  качали.  После  рыбака  стал  точить дрягиля - двинского грузчика.
Когда   дело  подходило  к  концу,  пришли  на  караулку  гостевать  Молчан,
Ватажников  да  Ефим  Гриднев.  Из  свежей  рыбы,  что  днем наловил Евдоким
Аксенович, наварили доброй ухи, по рукам пошел полштоф зелена вина.
     После ушицы Прокопьев завел:

                А и горе, горе - гореваньице!
                А и в горе жить, не кручинну быть,
                А и лыком горе подпоясалось,
                Мочалами ноги изопутаны...

     Пламя  костра  в серых сумерках ночи странно высвечивало бородатые лица
Молчана,   Ватажникова,   Гриднева,   бросало  бегущие  отсветы  на  поющего
Прокопьева,  на  задумчивого Сергунькова. И такими сильными, такими могучими
показались  вдруг Афанасию Петровичу эти люди, что он подумал: "Войну с ними
воевать бок о бок - не пропадешь! Нет, не пропадешь!"
     Пели долго, потом, попозже, Ефим рассказал:
     - Люди  так  сказывают,  что  дьяк  Гусев  - не видеть ему бела света -
новое  дело надумал: брать с рыбарей повесельные не так, как ранее, а иначе.
Как  рыбарь  с  моря  вынется  да  к  берегу  подойдет, б