ное крепостное
житьишко,   как   били   его  батогами  на  дворе  у  боярина  Зубова,  как,
замахнувшись  ножом  на  своего князя, ушел он в леса и зимнею порою жил там
словно волк...
     Федосей  слушал  рассеянно,  глядел  перед  собою на дорогу горячечными
глазами,  надолго  задумывался  и,  когда  Молчан  окликал  его,  словно  бы
пугался,  вздрагивал. Ото дня ко дню становилось ему хуже. Он подолгу не мог
вздохнуть,  и  тогда  серое,  изможденное  недугом  лицо  его синело, пальцы
скрючивались,  он валился в тележку или просил остановиться и отлеживался на
холодной  сырой  земле. Из груди его вырывались сипение и хрипы вперемежку с
ругательствами   на  самого  себя.  А  Молчан  стоял  над  Федосеем,  широко
расставив ноги, глядел на него темным тоскующим взглядом и утешал неумело:
     - Ты  погоди...  От  Воронежа  мы  с  тобой  на Черный Яр подадимся, на
Волгу-матушку.  Там  мужички  наши поджидают, вздохнем малость. А оттудова к
Астрахани.  У  меня  там  и  дружки есть и хибару сыщем. Отогреешься, слышь,
Федосей... Ты погоди!
     Неподалеку  от  Ельца  Молчан не выдержал, попросился свернуть с торной
дороги в сторонку. Глухим от волнения голосом объяснил:
     - Деревенька  там - Дворищи. Вполглаза посмотрю, и далее поедем. Может,
живы еще матушка с батюшкой, сестренка, братишка...
     Федосей ответил опасливо:
     - Гляди, да не попадись. Узнает кто...
     - Я - поздним часом, ночным.
     - Кому надобно и ночью видит...
     - Нож со мною есть.
     Тележку  поставили  в  рощице, коней отпрягли, стреножили, Молчан ушел.
Кузнец  лежал  неподвижно,  смотрел  в  черное, вызвездившее небо, говорил с
богом,  горько  корил  его  неправдами,  что  живут  на земле, человеческими
бедами,  страшными  несчастьями.  Уныло, со злобою гукал филин, настороженно
фыркали  испуганные  чем-то  кони.  Мерцали  бесчисленные, далекие, холодные
осенние  звезды,  -  Федосей  говорил  с  ними, как с богом, ругался на них,
что-де  смотрят,  а ничего и не видят, что правда али неправда - все для них
едино...
     Томительно  тянулась  долгая  ночь.  Только к рассвету вернулся Молчан.
Федосей  спросил  его,  повидал ли он своих. Молчан ответил, что не повидал,
не довелось.
     - Живы ли?
     - Пожег  всех  боярин  Зубов  еще в те старопрежние времена! - запрягая
коренника,  ответил  Молчан.  - Спалил избу и стариков моих спалил живьем, и
сестренку, и брата...
     - Живьем?
     - Живьем!
     - Всех?
     - Всех, до единого!
     - Да за что же?
     - За  меня,  за  то, что я нож поднял на боярина и от его гнева ушел на
Волгу...
     Днем  Кузнец  видел,  как  развернул  Молчан  чистую тряпицу, в которой
собрана  была  горстка  земли,  как  снова завязал узелочек и спрятал его на
груди.  Более  Молчан  не  вспоминал  и  не рассказывал, смотрел так же, как
Федосей, перед собою на дорогу, сдвинув брови, крепко сжав губы.
     Неподалеку  от  сельца  Усмань  Федосей  велел  Молчану  остановиться и
попросил  постелить  дерюжку  на  взгорье  при  дороге. Молчан с недоумением
взглянул на товарища, сказал, что в сельце способнее будет отдохнуть.
     - Нет,  -  сурово произнес Федосей, - приехал я, друг. Стели - помирать
буду.
     Молчан  постелил.  Был погожий, тихий, теплый день. Из сельца доносился
благовест, Молчан вспомнил, что нынче воскресенье.
     - Звонят!  - глухим голосом произнес Федосей. - Ему звонят, богу, чтобы
знал: Кузнец идет, обо всем спросит... И спрошу.
     Он  закрыл  глаза,  отдыхая,  потом  велел Молчану вынуть из его сапога
золотые,  припрятанные  там,  и  забрать  деньги  к  себе. Молчан, не споря,
переложил  кошелек,  сел рядом с Федосеем на дерюжку, погладил его по худому
плечу.
     - Скоро! - пообещал Кузнец.
     - Лежи, лежи!
     - Уже  нынче  не  вскочу,  не побегу! - усмехнулся Федосей. - Доехал до
места. Как оно в подорожной про нас сказано...
     Долго вспоминал, потом с веселой важностью произнес:
     - По торговой и комерц надобности...
     И вдруг, приподнявшись на локтях, иным голосом строго велел:
     - Сгоревшими   батюшкой   да   матушкой  твоими,  Степаныч,  братом  да
сестренкой,  всеми сиротами да вдовами, всем горем и слезами, что ведаешь, -
поклянись  мне  в сей час, что не отступишь от дела, кое нами начато, отдашь
челобитную,  кровью  подписанную,  не  сробеешь ни пытки, ни самой смерти...
Один ты теперь, одному-то куда труднее...
     Молчан слушал, смотрел в слабо вспыхивающие глаза Кузнеца.
     - Говори! - с тревогою попросил тот.
     - Сделаю  все  как  надобно!  -  твердо  ответил  Молчан.  -  Ты будь в
спокойствии...
     - Челобитная-то на мне.
     - Знаю.
     - Возьми, покуда жив я...
     Молчан  расстегнул  кафтан  на Федосее, ножиком подпорол толстые нитки.
Федосей,  точно  успокоившись,  лег  на  спину,  вновь стал глядеть в небо с
бегущими в нем легкими белыми облачками.
     - У нас-то, поди, морозы! - сказал он вдруг.
     - Где у нас?
     - В Архангельском городе.
     - Пожалуй, что и так...
     - Клюквы бы кисленькой покушать...
     Он кротко вздохнул.
     - Похоронишь  меня  здесь,  при дороге. Все веселее: люди едут, какие и
песни  поют,  какие  про  свои  дела  толкуют. А на погосте, что ж... лежи с
мертвыми...
     - Похороню.
     - Томно  тебе,  поди,  сидеть-то  со  мной. Ты в сельцо сходи, погляди,
каково там, а я тем временем и справлюсь...
     Но  Молчан  никуда  не  пошел,  сидел возле Федосея, пока тот не впал в
предсмертное  забытье.  Здесь  же,  поклонившись  мертвому  и  поцеловав его
холодеющий  лоб,  выкопал  он  взятой  у проезжающего мужика лопатой могилу,
сюда  привез  ему  плотник  из  недальней деревеньки некрашеный гроб, сюда в
надежде  наживы  пришел  и поп с дьячком. К вечеру, к ветреным сумеркам, под
низкими  серыми  тучами  Молчан  опустил гроб в могилу, постоял у невысокого
холмика,  а чуть позже в сельце Усмани, в кабаке, помянул новопреставленного
Федосея  чаркою  водки.  Чтобы не терять дорогого времени, всю эту ночь ехал
без остановки...


5. В ВОРОНЕЖЕ

     Приехав  в  город,  Молчан два дня неотступно искал пути к Апраксину и,
как  ни  бился,  сыскать не мог. Здешние приходимцы - нагнанные воеводами по
цареву  указу  лесовые  пильщики,  самопальные,  бронные,  пушечные мастера,
зелейщики,  конопатчики, плотники и столяры - ничего толком не знали, а если
кто   и   знал,   то   побаивались   вымолвить   лишнее  слово.  Корабельные
трудники-мужики   на   упрямые  расспросы  Молчана  только  отнекивались  да
пожимали  плечами: Федора Матвеевича - и в личико-то его не видывали, ведать
об  нем  не  ведаем, куда нам, неумытым, вверх-то глядеть, за то, пожалуй, и
спросят.
     Шагая  по  удивительному своим многолюдством Воронежу, по его слободам,
по  земляному,  пещерному  городу, где бедовал рабочий люд, Молчан сердился:
"Ну,  народ!  Сколь  много  слоняется его здесь - хушь в сажень складывай, а
человека не видно".
     В  тоске  вышел  на  реку,  посмотрел  корабли,  выстроенные нагнанными
мужиками:  судов  было  много,  стояли  в  линию, словно красуясь. Маленький
мужичок   с  добрыми  детски-голубыми  глазками,  с  льняной  бороденкой,  в
закатанных на жилистых ногах портках, с удовольствием в голосе говорил:
     - Вишь,  тот-то  -  баркалона именуется, князя Черкасского постройки. А
за  ним "Барабан" - боярина Шереметева. Вон "Весы" - кравчего Салтыкова, еще
"Сила", да "Отворенные врата", да "Цвет войны" - князя Троекурова...
     - Троекурова? - спросил Молчан.
     - Его...
     - Он построил?
     - А как же! - торопливо согласился мужичок. - Его кумпанство...
     - Кумпанство,  кумпанство!  -  со  злобою в голосе передразнил кроткого
мужичка  Молчан. - Его кумпанство! Мужики хрип гнут, мужики помирают, кровью
изошли, а он - кумпанство!
     Мужичок   заморгал   растерянно,   Молчан   пошел  в  сторону,  насупив
клочкастые  брови,  сурово  глядя  перед  собою  на скучные ряды землянок, в
которых  жили строители царева корабельного флота. Из душных лазов доносился
тяжелый,  сырой  дух,  ребяческий  плач,  старческий  кашель, пьяная ругань.
Здесь  же на таганках варилась скудная пиша, тут ели, отдыхали, спали, устав
от  каторжного,  непосильного  труда.  Отсюда  и  бежали  в  дальние леса, в
заозерную северную сторону, в далекие жаркие степи...
     Проходя  городской  площадью,  Молчан  увидел  правеж: человек с дюжину
немолодых  мужиков  стояли, взявшись за поручень у приказной избы; возле них
устало  прохаживался  палач,  двигая  острыми  лопатками  под пропотевшей от
работы  рубахою,  бил  с  оттяжкою  лозовыми  батогами по налившимся кровью,
синим,   набухшим   мужичьим   икрам.   Один   -  огромный,  сивобородый,  с
завалившимися   глазницами  и  потным  лицом  -  приметился  Молчану  особым
выражением какого-то скорбного и гневного терпения...
     - За  что  их?  -  спросил Молчан у старика, стоящего опершись на посох
возле церкви.
     - Старосты   они,   батюшка.  Бегит  народишко  ихний  от  корабельного
строения,  а  тут  еще  речку Воронеж да Дон затеяли очищать, чтобы поглубже
для кораблей были. Люди-то и вовсе побегли. Ну, им отдуваться...
     Две  старухи  с  деревянными  подойниками  принесли страдальцам молока.
Палач  присел  в  сторонке,  старосты  пили  из  подойников  жадно,  старухи
крестили мучеников, утирали их потные лица.
     Попозже,  к вечеру, в царевом кабаке под бараньим черепом Молчан слушал
рассудительного   корабельного   мастера,   пришедшего   с   далекой   Колы,
неторопливого,   с  медленной  речью.  Мастер  рассказывал,  каково  нелегко
строить  здесь  на  Воронеже  суда.  Помещики шлют в кумпанство стариков, да
бывает  мальчишек  лет  восьми-девяти,  именуя  их  рабочими душами. Старики
вовсе   работать   не  могут,  помирают  в  одночасье.  Иноземцы,  как  и  в
Архангельске,  когда  там  корабли  строились,  по  большей  части  ничего в
корабельном  деле  не  смыслят,  а  только  лишь ругаются да пишут господину
Апраксину  друг  на  друга  доносы;  голландцы не хотят слушаться датчанина,
датчанин  зубами  скрежещет на итальянца, народишко от сего дела терпит горя
-  и  не  пересказать. Был адмиралтеец Протасьев - мужик башковитый, да ныне
схвачен  за  караул  вместе  с воеводою Полонским, набрехали на них иноземцы
нивесть чего...
     - От их добра дождешь! - молвил Молчан.
     Корабельный  мастер,  угостившись  вином,  наконец показал Молчану, где
жительствует  Федор  Матвеевич Апраксин. Но едва Молчан вошел в калитку, как
увидел  Фаддейку Мирошникова - главноуправляющего приказчика у князя Зубова.
Фаддейка  был  все  таким же, как двадцать лет назад: мордастым и тяжелым, с
огромными  болтающимися  руками.  На  совести  этого  человека  был  не один
десяток  засеченных  им  насмерть  крепостных князя, но Молчан сдержал себя,
чтобы  не идти на верную гибель. Почти всю эту ночь он не сомкнул глаз - все
гадал,  для  каких  дел  Мирошников торчал во дворе Апраксина и долго ли еще
там проторчит.
     На  следующий  день  он  опять увидел Фаддейку, и случилась эта встреча
так,  что  и  Мирошников  его  заметил,  даже  окликнул,  но  Молчан ушел не
оборачиваясь,  а  управитель  не  стал  его  догонять,  -  решил, верно, что
обознался.
     Так  наступил  четверг. Утром в этот день писец с верфи подтвердил, что
Федор  Матвеевич  непременно  уедет завтра, в пятницу. Надо было решиться, и
Молчан решился.
     В  сумерки вошел он во двор избы, в которой жил Апраксин, и поднялся на
невысокое  крыльцо.  В  сенях  слабо  светил  слюдяной фонарь, пахло кислыми
щами,  на  овчинных  полушубках,  наваленных  горою, дремал дежурный солдат.
Из-за двери доносился гомон, громкие голоса спорящих, удалая песня.
     - Тебе кого? - спросил солдат.
     - Апраксина  мне,  Федора  Матвеевича,  по  государеву  делу! - внятно,
четко ответил Молчан. - Здесь ли он?
     Солдат снял с крюка тусклый фонарь, посмотрел на Молчана.
     - Купец?
     - Гость суконной сотни.
     - Проходи!
     Молчан вошел.
     Прямо  против  двери,  упираясь  кулаками  в  широкую  скамью,  откинув
голову,  чему-то  смеялся  толстый,  розовощекий,  до  сих  пор еще кудрявый
боярин  Зубов.  Несколько  свечей, воткнутых в горлышки штофов, освещали его
лоснящийся  подбородок,  шитый золотом кафтан, чарки, сулеи, блюда на столе,
багровые от вина и духоты лица других пирующих.
     - Ей-ей,  перепьюсь!  -  смеясь, говорил Зубов. - Куда мне пить! И годы
не те, и дело еще не сделано, - лес-то не продан...
     - Продашь, князь!
     - Твой-то лес, да не продать!
     - Пей!
     - Будет  вам,  право,  будет!  - все смеялся Зубов. - Нынче и так сколь
премного выпито. Да и куда торопиться - чай, не на свадьбу...
     Молчан  стоял  неподвижно:  на  этого  человека  за многие его неправды
поднял  он  нож  в  старые годы. От него, от Зубова, ушел он в леса. Зубов в
своих  угодьях  травил  его собаками, как зверя. Зубов живьем сжег всю семью
Молчана,  от  него,  от  князя,  бежал Молчан на Волгу, с Волги - на далекий
вольный север. И вот нынче судьба свела - привелось встретиться.
     Медленным  движением  сунул  Молчан  руку за пазуху, стиснул кинжал, но
тотчас  же  опомнился: что бы ни случилось, должен он добиться Апраксина, не
может  он  ради  своего  дела  погубить челобитную, подписанную кровью. Надо
смириться, утишить свое сердце.
     - Тебе кого? - крикнул Молчану человек, сидящий рядом с Зубовым.
     Зубов  тоже  взглянул  на  Молчана,  на  мгновение  широкие  брови  его
приподнялись,  словно  бы  он  узнал  своего беглого холопа, но ему поднесли
чару, и он отвел глаза.
     "Узнал али не узнал? - подумал Молчан. - Вспомнил али не вспомнил?"
     И  степенным  шагом  прошел  мимо шумливого застолья в дальнюю комнату,
где  при  свете  свечей,  сняв кафтан, раздумывая над чертежом, с циркулем в
руках  стоял  Федор  Матвеевич Апраксин, но не такой, каким был он много лет
назад  в  Архангельске,  когда  наезжал  на Соломбальскую верфь, а другой: с
глубокими  залысинами  на  высоком  лбу,  с  мешками под красными глазами, с
опущенными плечами.
     Не  сразу  он  посмотрел  на  Молчана  своим  усталым взглядом. А когда
посмотрел,  то  словно  бы не увидел, все еще шептал про себя цифры, и белые
пальцы его поигрывали циркулем.
     - Кто  таков?  -  спросил  он наконец. - Велено никого сюда не пускать,
все едино таскаетесь с утра до ночи. Чего надо?
     - Прочти,  Федор  Матвеевич!  Да  нынче и прочти - до господина Иевлева
касаемо,  -  настойчиво  сказал  Молчан  и положил челобитную на корабельный
чертеж перед Федором Матвеевичем. - Прочти и погляди - подписано кровью.
     Апраксин  швырнул  циркуль, сел, потянулся за трубкой, но не дотянулся,
-  рука его так и повисла над столом. Долго, медленно, слово за словом читал
и  перечитывал  он  повесть  о  страданиях  и  пытках,  о  вымогательствах и
насилиях,  о  дыбе  и  кнуте,  обо  всем, что творил воевода Прозоровский на
протяжении  тех  лет,  пока  правил  Севером. Читал о том, как силою и ложью
вынудил   он   непокорных   двинян  написать  государю  бумагу,  вчитывался,
раздумывал,  и  на  бледном  его  лице  проступали красные гневные пятна. Но
странное  дело:  Молчану  вдруг  показалось,  что  не только разгневан Федор
Матвеевич,  а  в  то  же  время  и доволен, словно бы ждал он такой бумаги и
теперь скрытно радовался, что она у него в руках.
     - Кто писал сей лист? - спросил он погодя.
     - Многие двиняне.
     - Не Крыков капитан?
     - Не Крыков! - помедля ответил Молчан.
     И опять ему показалось, что его ответом Апраксин доволен.
     - Точно ли ведаешь, что не Крыков?
     - Ведаю, что не он.
     - Врешь!
     - Врать не обучен!
     Взгляды  их  встретились,  оба помолчали. И, зная, что поступает умно и
правильно, Молчан произнес:
     - Сия   челобитная,   коли  в  руки  государевы  попадет,  много  может
облегчить участь капитан-командора нашего Сильвестра Петровича Иевлева...
     - Тебе-то что до него за дело? - спросил Апраксин.
     - А  такое  мне  до  него  дело,  что  под ним мы и шведского воинского
человека  на  Двине побили, он из крепости, мы с острову. Про высадку шведов
слышал?  Как  на  острове те шведы побиты мужичками некоторыми были? Слышал?
Вот в те поры мы и узнали Иевлева Сильвестра Петровича...
     - Что в Архангельске говорят? За какие грехи он в узилище брошен?
     - И он схвачен и Рябова-кормщика ищут не за грехи, а за правду...
     - Так все и говорят?
     - Все,  да  что в сем проку? Иноземцы, слышно, на него написали сказку,
будто  шведского воинского человека с почестями в цитадели принял; сам будто
изменник и кормщика ради изменного дела послал к шведам на корабли...
     - Есть ли такие, которые сему верят?
     - Таких не знаю.
     Опять помолчали. Федор Матвеевич вдруг спросил:
     - Ты-то сам кто таков?
     - А  то тебе и ни к чему, Федор Матвеевич! - ответил Молчан. - Назовусь
- ни хуже, ни лучше не станется. Проходимый я человек, и вся недолга.
     - Беглый?
     - Ну, беглый!
     - От кого беглый?
     - Беглый  я  от  господина Зубова, который у тебя в столовом покое вино
пьет. От него я беглый.
     - И видел его, как ко мне шел?
     - Видел, Федор Матвеевич.
     - А все же пошел?
     - Пошел.
     - Может, он тебя и не помнит?
     - Он не помнит, люди его помнят.
     - Для чего ж ты шел?
     - Челобитную нес. Не мои слезы, не моя кровь. Нес - и донес.
     - А далее что будет?
     - Там поглядим...
     Федор Матвеевич с любопытством еще посмотрел на Молчана, спросил:
     - Не моряк?
     - Вроде бы и нет.
     - Зря!
     Он кликнул человека, велел ему вывести Молчана из дому.
     - Ежели  в  столовом  покое  остановят  сего негоцианта, скажи: некогда
ему. Понял ли?
     Солдат  сказал, что понял, но Павел Степанович видел по его глазам, что
ему невдомек, о чем идет речь...
     Застолье  в  столовом покое стало еще веселее: два помещичьих недоросля
плясали   под   рожечную   музыку,  офицеры,  здешние  дворяне,  корабельные
мастера-иноземцы  хлопали  в ладоши, топали ногами, улюлюкали. Зубов стоял у
двери,  отхлебывая  мед  из  кубка,  не  мигая  смотрел  на  Молчана.  Павел
Степанович  помедлил,  но  солдат-провожатый  слегка подтолкнул его в спину,
молвя:
     - Иди, иди, господин купец, иди веселее...
     За  спиною  князя  в  сизом  табачном  дыму  стояли  неподвижно, словно
неживые,  его  люди,  челядь  в  малиновых  туго  перепоясанных  кафтанах  -
здоровые, сытые. А Фаддейки не было - он ждал во дворе...
     - А  ну,  купца  пустите!  -  молвил  солдат за спиною Молчана, - а ну,
поживее. Некогда господину гостю...
     Князь,  покосившись,  слегка посторонился, солдат сказал вслед Молчану,
что  вот-де  и вся недолга, и тотчас же Павел Степанович увидел Мирошникова,
который  пятился  перед  ним  во  дворе.  Со  всех  сторон на него двигались
зубовские  люди,  лунные  блики  прыгали  по  их лицам, и кинжал, который он
держал в руке, теперь не мог ему помочь.
     Он  подался  назад  - и к забору, его тотчас же настигли и сбили с ног.
Почти  в  это  же  мгновение  княжеская челядь покрыла его дерюгой, чтобы он
малость  призадохнулся,  и  стала  бить  его  сапогами.  Потом его кинули на
подводу  и  повезли  до  завтра в воронежскую усадьбу князя. Тут было и свое
узилище, и погреб с дыбою, и палач для крепостных...
     Поздней  ночью  Молчан  очнулся,  попил из корца воды, стал думать, как
помочь своей беде. И вдруг спохватился - где рябовские золотые?
     Золотые оказались в сапогах, княжеская челядь его не разула.
     Попив  еще  воды  и  отдышавшись,  Молчан  подполз  к дверям и окликнул
караульщика.
     - Чего тебе? - спросил грубый голос.
     - Взойди! - попросил Молчан.
     - Эва! - сказал караульщик. - Взойди! Хитер-бобер! Не велено нам.
     - Серега, что ли? - хитро спросил Молчан.
     - Серега давеча сменился.
     - А тебя как величают?