него дня водочки штофик - то-то ладно было бы...
     Палач Поздюнин выглянул из двери, спросил:
     - Штофик? Ты же старой веры, какая же тебе водочка?
     - Иди,  иди,  шкура!  - ответил Кузнец. - Иди, еще встретимся на лесной
тропочке, узнаешь моего ножичка!
     Поздюнин поморгал, сказал с укоризною:
     - Молился бы, чем грозиться!
     - Я-то  помолился!  -  с  трудом приподнимаясь, крикнул Федосей. - Я-то
вашего бога вот хлебнул, хватит! И ты, подлюга, мне не указывай, не лезь...
     Палач  ушел,  слышно  было,  как он чинит блок в застенке. Кузнец опять
лег, заворчал:
     - Бог!  Где  он,  бог  твой?  Сколь  мне годов - не вижу его, не слышу,
дурость  одна  -  вот кто бог твой! Палач, кат, ручища в крови по локоть - а
молится! Отчего же не разверзнутся небеса? А? Голован, что молчишь?
     - Брось ты! - посоветовал плотник.
     - Нет,  не  брошу!  Бог! Знаем, слышали бога вашего. Суда ждали, да где
он суд? Все обман. А правда где?
     Хлопнула  дверь:  бобыли  принесли  новых веников - жечь огнем. Голован
закрыл  глаза,  чтобы не видеть, Ермил шепотом сотворил молитву, один Кузнец
все говорил:
     - Вон  она - правда! Веники! А господь взирать будет, и хоть бы что! Да
в чем же грех наш? В челобитной? Кому писали ее? Царю! Нет, ты погоди...
     Он  опять заерзал на сырой соломе, с трудом укладывая разбитое тело, но
мысль свою не терял.
     - Ты  погоди!  Царю?  А он миропомазан? Так как же оно получается? Нет,
братие,  я  до бога еще не добрался. Я его за бороду так тряхну, - он у меня
за все ответит. Он мне все выложит...
     - Помолчал бы! - взмолился Голован. - Боюсь я!
     Кузнец  еще  долго  поносил  бога, потом изнемог, задремал. Задремали и
Ермил  с  Голованом.  Поздюнин  вновь  высунулся  из двери, попросил Кузнеца
починить  ему  железный  блок.  Федосей  долго моргал, не понимая, потом так
длинно и лихо выругался, что палач только ойкнул.
     - Не любит! - сказал Голован.
     - Ты  поближе  подойди,  сучий  сын, мы тебя причастим не так! - сказал
Кузнец. - Подойди, не бойся.
     И вдруг крикнул:
     - А  ну,  братие,  подвесим  его  самого,  покуда  чужих  нет! Ужели не
совладаем?
     У  палача  забегали  глаза,  он  угрожающе  подкинул  в  руке  кувалду,
попятился.  Кузнец  сунул два пальца в рот, засвистал, загукал лесным лешим,
Ермил  завизжал,  да так страшно и пронзительно, что один из бобылей кубарем
вылетел   вон.   Голован   пустил   ему   вслед   глиняным  кувшином.  Дверь
захлопнулась.
     - Теперь в железы нас закуют! - посулил, отдышавшись, Ермил.
     В  железы  не заковали, не поспели: вместо драгун с пьяным Мехоношиным,
вместо  дьяков и воеводы в застенок быстрым шагом спустился одноногий боцман
Семисадов,  за  ним  шли  его  матросы,  в бострогах, при палашах, в вязаных
шапках. Семисадов держал в руке смоляной факел.
     - Выноси их, ребята! - велел он раскатистым голосом.
     Дубовая  дверь  на  волю  была  открыта, глухое оконце один из матросов
высадил  пытошными  щипцами,  по застенку заходил веселый летний сквознячок.
Поздюнин  что-то  залопотал,  его  швырнули  в малую темную камору. Пушечный
мастер  не  мог стоять, кто-то взвалил его на спину, понес наверх, в огород,
который  разводил  Поздюнин  -  выращивал  здесь редьку, капусту, огурцы. За
Кузнецом  вынесли  всех, кто не держался на ногах. Кто кое-как шел сам, того
бережно  вели  под руки. Кузнеца в огороде опустили на лавочку. Он спросил у
Семисадова хриплым голосом:
     - Оно  как  же?  Одни  на  дыбу  вздымают,  другие на закукорках несут?
Которые же с правдой? Вы, али те, что вздымали?
     - Тебе виднее! - с обидой ответил Семисадов.
     - То-то,  что  не  видно.  Кабы  видно,  я  не спрашивал бы. Прикажи на
Пушечный двор меня везти.
     Семисадов  послал  за  подводой, Кузнец сел на солому, вместо спасиба -
сказал:
     - Занадобились,  вот  и  выпустили.  А  не  нужны  бы  были,  до смерти
запытали бы!
     Боцман укоризненно покачал головою, но подумав, согласился:
     - И верно!
     Поздюнина  и  бобылей  погнали  на  пристань  - таскать бревна, дубовую
дверь  застенка  Семисадов  сам запер на тяжелый замок, ключ повесил на шею,
чтобы не потерять. Матросы выстроились, боцман скомандовал:
     - Левую вздень! Шаго-ом! Левой - ать!
     У ворот съезжей он сказал караульщику из рейтар:
     - Шел  бы  спать,  милый!  Нонче  откараулил  свое!  Иди,  брат,  сосни
часок...
     Караульщик  не  стал  спорить,  зевнул,  пошел  вдоль заросшей лопухами
улицы.


6. СЕМИСАДОВ

     Монахи  Николо-Корельского монастыря, ставшие в крепости носаками, живо
поднялись  в  своих шатрах, где спали, и под барабанную дробь вышли к Двине,
к  большому  старому  стругу. Варсонофий, сбривший бороду, похудевший, стоял
на  причале,  оглаживал  усы,  ругая  монахов,  что медленно торопятся. Егор
Резен  вышел  вперед,  звучным  голосом  обещал,  что  ежели носаки к утру с
обоими  стругами управятся, будет им дадено не менее, как по полштофа зелена
вина  на  двух персон, а ежели не управятся - стоять на работах бессменно до
вечера.  В  духоте  и  прелой  жаре  предгрозовой  белой ночи, в серебристом
ночном  свете  монахи  с  корзинами,  полными битым камнем, стройной чередою
пошли  с  берега  к  стругу.  Варсонофий  поторапливал,  соленые его шуточки
разносились  над  тихой,  неподвижной  рекой.  В  ночи  далеко слышался звук
сыплющегося  камня,  скрип  прогибающихся  под  ногами носаков сходен, плеск
весел карбаса, подводившего к берегу второй струг.
     В  обеденное  время, когда и на Марковом острове и на цитадели работные
люди,  трудники,  кузнецы,  пушкари,  солдаты, каменщики, носаки, землекопы,
плотники,  собравшись  в артели, хлебали деревянными ложками кашицу с рыбой,
боцман  Семисадов  и  Сильвестр  Петрович выехали в малой лодейке на Двину -
ставить вешки.
     Жарко   пекло   солнце.  Семисадов  повязал  голову  платком  по-бабьи,
покуривал  трубочку,  шестом мерил границы Марковой мели, что тянулась вдоль
всего  Маркова  острова,  выходил  порою  на  стреж  -  фарватер, - на самый
корабельный путь.
     - Вот  и  хорошо! Вот и ладно! - говорил Иевлев. - Ставь, боцман, вешку
сюда...
     Семисадов  спускал  вешку  с  канатом  и  донным  камнем,  она медленно
колыхалась  на  воде. Восемь вешек обозначили мель перед караульными цепями.
Сильвестр  Петрович  глазом  определил,  как  полетят  сюда крепостные ядра,
палить  будет  удобно  -  близко.  Боцман  без  любопытства  посматривал  на
капитан-командора, попыхивал своей носогрейкой.
     - Чего смотришь? - спросил Иевлев.
     - Того  смотрю,  Сильвестр Петрович, что здесь их и затапливать надобно
- поперек корабельному ходу...
     Иевлев сделал вид, что не понимает:
     - Что затапливать-то?
     - Да  струги!  -  с досадой ответил Семисадов. - Не маленький, понимаю,
что  к  чему делается. Народу как бы только поменее видело. Нынче молебен бы
к  вечерку  спроворить  в крепости, всех туда погнать, а матросы бы с нами и
сделали  дело. Покуда все чин по чину споют да лбами об землю потыкаются - у
нас и готово...
     Так и сделали.
     Артельщики  да  десятские  с  непривычной строгостью велели всем быть к
молебну.  Заупрямился  было  старенький  попик  отец  Иоанн  -  никак не мог
придумать,  для  чего  молебен.  Иевлеву  пришлось  даже прикрикнуть. Попик,
моргая  подслеповатыми  старыми  глазами,  облачился, дьякон-запивашка облил
себе  голову  холодной  водой,  пофыркал, огляделся, пошел раздувать кадило.
Крепостной  народ,  одевшись  почище, шел толпами к плацу, где поставлен был
налой.  На  валу  бухали молотки. Сильвестр Петрович велел снять кузнецов со
срочного  дела  -  пусть и они, трудники, помолятся нынче. Матросы между тем
садились  в  свои  быстрые лодки, зачаливали тяжело загруженные битым камнем
струги. Иевлев сказал им веско:
     - Дело,  что  делаем,  есть  дело  тайное.  У  кого язык больно длинен,
обкоротим,  да и голову снесем - не пожалеем. Однако в деле сем на страх ваш
полагаться  не  хочу.  На присягу воинскую полагаюсь, на то, что сами ведать
должны: идет на нас швед, воровской человек идет...
     Матросы,  стоя  в  лодках,  торжественно молчали. Иевлев перекрестился,
велел  затапливать  струги.  Из  глубины  судна  послышался  стук  топоров -
матросы  прорубали  днище.  По  другому  стругу, ковыляя на своей деревяшке,
ходил  Семисадов,  что-то,  хмурясь,  обдумывал.  Погодя  сошел к Сильвестру
Петровичу, сказал загадочно:
     - Теперь вешки-то повернуть надобно.
     - Для чего поворачивать?
     - А  для  того,  господин  капитан-командор,  что  не  Маркову мель они
стерегут, а фарватер.
     Иевлев  усмехнулся,  -  хитер  боцман.  И  чтобы  больше  о  вешках  не
толковать, оборвал:
     - Вешки покуда стоят, до шведа. Снять всегда поспеем.
     Молча  смотрел,  как  медленно  стал  погружаться  в воду первый струг.
Второй  потопили  рядом.  Пока  делали  эти работы, дважды пришлось посылать
матроса  к  отцу  Иоанну,  чтобы еще помолился. Поп молился подлиннее. Когда
все кончили, Семисадов хриплым басом спросил Иевлева:
     - Кончать богослужение-то?
     - Пожалуй, что и пора.
     - И то заморился батюшка наш.
     - Заморился...
     Боцман все смотрел на Сильвестра Петровича. Потом сказал тихо:
     - Ты   будь   в   спокойствии,   господин  капитан-командор.  Никто  не
обмолвится.  А  ежели  что  почую  -  сам той собаке язык напрочь оторву. Не
шутим нынче...
     Дома  Иевлева  ждал  Егор  Резен - рассказать, как по-новому расставить
пушки на батарее.
     - Ставь, ставь, - думая о своем, ответил Сильвестр Петрович.
     - Да  ты  меня  совсем  не  слушаешь!  -  сказал  Егор по-немецки. - Ты
последнее время слишком много думаешь, господин капитан-командор!
     Иевлев  набил трубочку, раскурил от уголька, сказал весело, вглядываясь
в гладко выбритое, загорелое лицо инженера:
     - Эх, Егор-Егорушка, ничего ты, брат, не понимаешь. Ничегошеньки!
     - Что  это  -  "ничегошеньки"?  -  радуясь иевлевскому веселью, спросил
Резен.
     - Пушки!  -  воскликнул  капитан-командор.  - Мортиры! Гаубицы! Разве в
них  главное  дело,  друг  ты  мой добрый? Пушки мы знаем, а вот народ наш -
пушкарей,  солдат, иных прочих - знаем ли? Нет, не знаем, Егор. Все на пушки
надеемся.
     Когда  Резен  ушел,  Сильвестр  Петрович прошелся по горнице, растворил
окно, прислушался к ровному шуму работ в крепости.
     Что ж, теперь пусть идет швед! Встретим как надо!


                                             Бежит  из-за  моря  из-за  синя
                                        черных, три корабля.

                                                                       Песня


ГЛАВА ТРЕТЬЯ


1. ИДУТ КОРАБЛИ

     Ранним  утром  14  июля 1701 года шаутбенахт ярл Юленшерна отдал приказ
кораблям  эскадры  становиться  на  якоря  вблизи  острова Сосновец, в горле
Белого  моря.  На  шканцах дробно ударили барабаны, запели сигнальные горны.
Невдалеке  морские  волны  бились  об  угрюмый, каменистый берег, прозрачный
дымок вился над рыбацким становищем.
     На   эскадре  начинались  спешные  работы:  пушечные  порты  шаутбенахт
приказал  задраить  наглухо, корабельные плотники приколачивали вдоль бортов
деревянные  резные гирлянды из цветов, листьев и веселых человеческих ликов.
Медные  и  железные  пушки  на  верхней  палубе покрывались чехлами, искусно
построенными   из  пустых  бочек,  фальшивых  кулей  и  корзин.  На  шканцах
флагманской  "Короны"  Юленшерна  распорядился поставить два ларя, высотою в
человеческий  рост, чтобы тай можно было спрятать абордажных солдат, готовых
к  стрельбе.  Передние  стенки  обоих  ларей  мгновенно отваливались, падали
вперед,  шестьдесят  солдат  с  короткими  ружьями  выходили  в  три ряда на
палубу, готовые к сражению.
     С  солдатами,  назначенными  к  бою  в  Архангельске, проходил обучение
полковник  Джеймс.  В  минуты  отдыха  он,  не  жалея  слов,  рассказывал  о
богатствах беломорцев. Глаза у солдат алчно блестели.
     В  норвежском  городишке Тромсе командам кораблей его величества короля
удалось  немножко  пограбить  население.  Ярл Юленшерна узнал об этом, но ни
слова  не сказал капитанам эскадры. И наемники поняли: каждого, кто захочет,
ждет истинное богатство там, в Московии.
     Грабили  и  на пути в горло Белого моря: останавливали норвежские суда,
отбирали  меха,  рыбу, деньги, водку. Грабили рыбацкие становища. Здесь было
можно  все,  ничего  не запрещалось, тут Бенкту Убил друга больше не грозила
виселица,  здесь  Швабра  мог  убивать  безнаказанно.  В карманах матросских
штанов  позвякивало золото, на пушечных палубах пили бренди и водку, азартно
играли в кости.
     Флаги  на  кораблях эскадры в Тромсе были заменены, шаутбенахт приказал
штурманам  вынести из кают запечатанные мешки, в которых хранились полотнища
голландских,  английских, бременских флагов. С каждым часом военная флотилия
все более делалась похожей на караван мирных негоциантских кораблей.
     Офицеры  эскадры  сняли  форменные  мундиры  и  шпаги, до времени сдали
корабельным  оружейникам.  Для  грабежей  оставались ножи и пистолеты, этого
было достаточно.
     Сам  Юленшерна,  одетый  в  теплый  голландский кафтан, теперь имел вид
пожилого  негоцианта,  чем  очень  веселил свою супругу Маргрет. Но адмирал,
посмотрев  на  себя  в  зеркало,  даже не улыбнулся. Он только поджал губы и
ушел из каюты мрачнее тучи.
     Когда  все  работы закончились, ярл шаутбенахт произвел смотр эскадре и
собственноручно  наказал  только  двоих матросов. Это означало, что он очень
доволен.  Теперь,  когда  корабли  выглядели  мирными негоциантскими судами,
можно было начинать поиски лоцмана.
     Вечером  от  флагманской  "Короны"  отвалила  шлюпка-шестерка.  На руле
сидел  испанский боцман Альварес дель Роблес, на веслах - молчаливые трезвые
и  надежные  парни,  у  каждого  из  которых  под  рубахами и камзолами было
спрятано  по  паре  добрых  пистолетов  и  по  хорошему  ножу.  Но  рыбацкое
становище  словно вымерло. Дымок больше не вился над избами русских рыбаков,
только кричали чайки да лаяла на пришельцев собака с седой мордой...
     Боцман  вошел  в  хижину,  разгреб  золу,  под  золою еще тлели уголья.
Недоеденная  похлебка  стояла  на  колченогом  столе.  Альварес  дель Роблес
поджал сухие губы: рыбаки бежали, добыча ушла из рук.
     На  всякий  случай  он  со  своими парнями прошел весь остров: нигде не
было  ни  души, но со стороны Сосновской салмы - пролива, отделяющего остров
от  Терского  берега,  -  боцман  увидел  догорающий костер, а потом и лодьи
русских  поморов.  Русские  ушли  отсюда совсем недавно, но догонять их было
уже поздно.
     - Пусть  я  никогда не увижу моих детей, если московиты не натянули нам
нос!  -  сказал  боцман. - Весть о наших кораблях обогнала эскадру. Впрочем,
милость господня с нами. Будем надеяться на лучшее...
     К  ночи фрегат и яхта снялись с якоря и отправились крейсировать, чтобы
перехватить  какое-нибудь  рыбацкое  судно,  на  котором  мог  бы  оказаться
лоцман.  Лейтенанту  Бремсу  повезло:  он прибуксировал трехмачтовую русскую
лодью и два больших карбаса, шедшие на рыбные промыслы.
     Ярл  Юленшерна  велел  поставить  на  шканцы  стол с добрым угощением и
учтиво,  как старого и хорошего знакомого, принял кормщика - седого плотного
мужика с зорким и хитрым взглядом.
     Кормщик,  перед  тем как выпить, перекрестился, выпив - похвалил винцо,
что-де  без сивушного духа, двойной, видать, перегонки. Заел кусочком мясной
лепешки,  осведомился, как величают шхипера. Шаутбенахт подумал, покривился,
назвался негоциантом Шебалд.
     - Ну,  а  меня  Нилом  Дмитричем  звать,  Лонгиновым  кличут!  - сказал
кормщик. - Будем, значит, знакомы. Торговать идете?
     Шаутбенахт,  брезгливо  морщась,  сообщил, что торгует стеклом, ножами,
вином,  изюмом,  перцем,  -  да вот не повезло, в Белое море не хаживал, как
идти в Двину, не знает.
     Окке Заячий нос, стоя за креслом шаутбенахта, переводил.
     - Много  кораблей  у  вас!  -  не отвечая на вопрос шаутбенахта, молвил
кормщик.  -  Ишь  здоровенные какие! Богато торгуете. Небось, и домишко свой
за морем, усадьба, хорошо живете? Шутка сказать - товару сколь много...
     - Господин шхипер ждет ответа на свой вопрос! - сказал Окке.
     Лонгинов  подумал,  потом спокойно посоветовал идти до двинского устья,
-  там  сама  таможня,  после  законного осмотра кораблей, пришлет искусного
лоцмана. Так все делают, так и господину шхиперу надлежит сделать.
     - Мне  не  нужна  таможня!  -  сухо  сказал  шаутбенахт. - Мне не нужен
лоцман там. Мне нужен лоцман здесь!
     Кормщик спросил простодушно:
     - А для чего здесь? Разве ж у тебя карты нет?
     Шаутбенахту надоела такая игра. Обернувшись к Окке, он сказал резко:
     - Спроси  у  него, не возьмется ли он за хорошую плату провести корабли
до  города  Архангельска.  Дай  понять  невеже, что в случае отказа его ждет
лютая смерть. И быстрее...
     Окке  подергал  носом,  заговорил,  кормщик слушал внимательно, сильные
челюсти его пережевывали мясную лепешку.
     - Ну? - спросил шаутбенахт.
     - Он думает! - ответил Окке.
     - Пусть думает быстрее! - велел Юленшерна.
     Лонгинов  сокрушенно  вздохнул,  солгал,  что провести эскадру никак не
может:  сам  он  не  архангельский,  родом  из Онеги, двинским фарватером не
хаживал.
     - Про наказание сказал? - спросил Юленшерна.
     - Да, гере шаутбенахт.
     - И что же?
     - Он отвечает, что все в руке божьей...
     Юленшерна  велел  увести  кормщика  и посадить в канатный ящик. Матросы
молча  скрутили  русскому мужику руки за спиной, корабельный кузнец заклепал
кандалы  на  его  ногах. Пригнали других русских - с карбаса и лодьи. Рыбаки
шли  спокойно,  но  увидев  кормщика,  приостановились,  переглянулись. Один
спросил:
     - По-здорову, значит, гостевал, Нил Дмитрич?
     - По-здорову!   -   ответил  Лонгинов.  -  Пасись,  ребята.  Шведы!  Не
послушались указа - в море не ходить, теперь надобно держаться.
     Матрос  с  серьгой  в  ухе  тяжело  ударил  кормщика  по спине, тот, не
оглядываясь,  пошел,  мелко переступая закованными в цепи ногами. Шаутбенахт
щурился  на  русских рыбаков, посасывал трубку. Стояли они в свободных позах
-  кто  сунув  руку за пояс, кто выставив ногу вперед, кто и вовсе не глядел
на шаутбенахта.
     Сзади  к  ярлу  подошел  шхипер  Уркварт, сказал сладким голосом, что с
этими  людьми  церемониться  не  советует:  их  надо вешать на глазах друг у
друга,  тогда,  может быть, кто и станет сговорчивее. Ярл Юленшерна запахнул
непривычный,  стеганный  на  пуху кафтан, взял с подноса чашку кофе, которую
принес Якоб...
     - Скажи  им,  -  велел  Юленшерна Окке Заячьему носу, - скажи, что тот,
кто  согласится  провести  нашу  эскадру  к  городу  Архангельскому,  станет
богатым человеком. Кто не согласится - будет казнен...
     Окке перевел.
     Русские  переглянулись.  Копылов, немолодой кормщик с суровым взглядом,
в вязаной куртке, в рыбацких бахилах, усмехнулся:
     - Одурели?  Там  шведа  пасутся, разве пустят пройти? По всей Двине для
бережения  от  шведских  воров  пушки понаставлены, каронады, коты, - десять
раз потопят, покуда в устье войдешь...
     Окке  испуганно  посмотрел  на  адмирала,  перевел  деликатно,  смягчая
грубость  русского. Якоб, держа поднос, не отрываясь смотрел на рыбаков: вот
они какие, простые русские люди!
     Шаутбенахт  отхлебнул  кофе, приказал перевести рыбакам, что дает им на
размышление  ровно десять минут. Пусть сюда принесут десятиминутные песочные
часы, у штурмана есть такие.
     Уркварт  мигнул  Окке,  тот,  размахивая локтями, побежал в штурманскую
каюту,  вернулся  запыхавшись,  перевернул  часы,  песок посыпался тоненькой
струйкой.  Русские  смотрели на песок, неторопливо переговариваясь, и лица у
них были спокойные.
     - То-то,  что