оросль.
     Лекарь  тонко  улыбнулся,  ничего  не ответил; потом, отдирая пиявиц от
боярского  затылка,  рассказал как бы невзначай, что двиняне под начальством
князя,  конечно,  отстояли  бы  город, да больно велика измена; например, на
цитадели  содержится  некто  Никифор.  Пришел он с моря, несомненно подослан
шведами,  а  лечат его там и ухаживают за ним, будто он владетельный герцог.
В  то  же самое время пушечный мастер Риплей заключен в цитадели под стражу,
равно   как  и  инженер-венецианец  -  Георг  Лебаниус.  Пушки  с  иноземных
негоциантских  кораблей  приказом  Иевлева сняты, а иностранные корабельщики
давали  присягу  -  стрелять из тех пушек по шведской эскадре. Пушки добрые,
разве  здешним  мужикам с ними справиться? И кто здешние пушкари? Может, они
из  тех, кто замыслил мятеж? Нынче еще новость: пришла с моря большая лодья,
трехмачтовая,  один раз видели ее с полным грузом, а второй раз - совсем без
груза.  Кто  на  лодье  пришел?  Может,  шведы? Ходят по городу переодетыми,
теперь ищи их...
     Воевода  слушал,  моргал,  княгиня  крестилась,  дочки переглядывались,
недоросль сказал решительно:
     - Коли так, зачем и воевать? Ежели с покорностью ключи от города...
     - С покорностью? Тебя самого велено в стрельцы отдать.
     - Меня? Да я, батюшка, несмышленыш, куда меня...
     Княгиня Авдотья заголосила было, но князь рявкнул:
     - Молчите, дурни!
     И  выгнал  из  опочивальни  всех,  кроме Лофтуса. Лофтус посчитал князю
пульс, покачал головой, с сокрушением произнес:
     - Опять в жилах ваших ускорилось отложение ртути, серы, а также соли.
     Воевода  молчал задумавшись, потом поднялся с ложа, велел себя одевать.
Лофтус подал панцырь, саблю, пистолеты.
     - Для какого беса? - спросил воевода.
     - Шведы близко! - произнес лекарь.
     Всю   дорогу   до   крепости  воевода  был  задумчив,  сонными  глазами
поглядывал  на  низкие зеленые берега Двины. Лофтус гнусавым голосом напевал
псалмы,  гребцы  на  карбасе  мерно  вздымали  весла, воевода все думал свои
думы, потом пальцем поманил лекаря, сказал повеселевшим голосом:
     - Нечего тебе к Вологде ехать али на Москву...
     Лофтус удивленно поднял короткие бровки.
     - Обладим нынче же дело честь честью...
     Лекарь опять не понял ничего.
     Сильвестр  Петрович встретил воеводу со всем приличием у ворот цитадели
и  даже  с  лекарем  был  вежлив, хоть и не выразил никакого удовольствия от
встречи  с  ним.  Инженер  Резен  занял внимание Лофтуса, повел его к себе в
избу,  дабы  побеседовать  о  здоровье капитан-командора. В чистой, пахнущей
сосновыми  бревнами  горнице  он  усадил  гостя  спиной  к окошку, заговорил
учтиво об иностранных столицах. Беседа завязалась непринужденная.
     В  это  же время у себя в комендантской Иевлев потчевал воеводу квасом,
заваренным  Машей.  Воевода  хвалил  квас  -  такого  в  здешних  местах  не
добьешься,  -  хвалил капитан-командора, что цитадель нынче вовсе не узнать,
много  понастроено,  хвалил  порядок  на  подступах  к  крепости.  Сильвестр
Петрович настороженно молчал: не для того приехал воевода, чтобы хвалить!
     - Дверь-то закрой, господин, потуже! - попросил князь.
     Капитан-командор  подозрительно  посмотрел  на  князя, поднялся, закрыл
дверь. Воевода молча прихлебывал квас. Потом, оглаживая усы, спросил:
     - Как надеешься, господин Иевлев? Отобьем шведа?
     Сильвестр Петрович подумал, ответил не сразу:
     - Трудно  будет, князь-воевода. Весьма трудно. Швед идет большой силой.
Команды   на   эскадре  пожелают  грабить,  то  им  обещано,  небось.  Город
Архангельск  слывет  богатым  городом.  Король  Карл  сам  отправил эскадру,
шаутбенахт Юленшерна - опытный моряк...
     - Умно  толкуешь!  -  одобрил  воевода. - Ворог идет великой силой, а у
нас  все  не  слава  богу.  Думный  дворянин,  верный  человек,  ума палата,
господин  Ларионов, издавна правит розыск и дознался, что быть у нас мятежу.
Ныне  и  я  своею персоною немалое время на съезжей трудился и в подлинности
всех   тех  скаредных  и  мерзейших  дел,  господином  Ларионовым  открытых,
подтверждение  получил.  Взято  драгунами  человек  с дюжину подлого народа,
заправил  сей  татьбы;  еще  надобно  хватать и хватать. Приходимцы с Азова,
здешние  воры,  от Москвы беглые стрельцы, иные разные смерды винятся в том,
что  меня,  воеводу  своего,  вздумали  на копья вздеть, - слыхано ли такое?
Чего  в  Азове  делали  -  и здесь поделать решили. Да в какое время? То все
антихристово   Разина   Степки   дело:   дядюшку   моего,  блаженной  памяти
князя-боярина  Прозоровского  в Астрахани повесили, здесь то же задумали, да
не  так  сие  просто!  Похватали  мы их. Похватать-то похватали, и еще имать
станем,  да  только  какая война - коли и в войске мятежники, и на верфях, и
по слободам. Пушечный мастер, кличкою Кузнец...
     - Что Кузнец? - перебил нетерпеливо Иевлев.
     - А  то  Кузнец,  что  и  на  Пушечном дворе измена. Сии скаредные воры
прелестные  листки  читали о том, как наши с тобою головы на рожны вздевать.
До  того  дело  дошло  с сими татями, господин капитан-командор, что офицеры
некие,  на  которых  ты  немалую  надежду  имеешь, твои офицеры к мятежникам
пристали.
     - Офицеры?
     - Офицеры,  душа  моя,  офицеры,  сударь  капитан-командор.  Как ударят
сполох - офицеры сии сами поведут мятежников на нас с тобою...
     - Кто же они - офицеры? Как зовутся?
     - Покуда  не скажу. Не поверишь. А со временем поведу в застенок, чтобы
своими  ушами услышал воровские изменные речи. Ну, об сем успеем. Нынче же о
другом  думать  надобно: каково тебе со шведом биться, когда за спиною твоей
тати,  кои  только  и  ждут  шведа  на  нашу  землю. Великая кровь прольется
православная, а зачем?
     Сильвестр  Петрович  поднялся,  тяжело  опираясь на трость, прошелся по
горнице  из  угла в угол. Воевода неотступно следил за тем, как менялось его
лицо,  как  словно  бы  погасли глаза, как мелкие росинки пота проступили на
высоком лбу, на скулах.
     - Побьет  нас  швед!  -  настойчиво  сказал  воевода. - Побьет и спалит
город  наш,  и  вырежет  ножами  народу  сколько  похощет.  И  тебе висеть в
петле...
     Иевлев молчал.
     - Пойдут  корабли  шведские мимо твоей крепости - что станешь делать? -
тихо спросил воевода, выдвинув вперед жирный подбородок.
     Сильвестр Петрович ответил глухо:
     - Известно, что! Палить буду из пушек.
     - То-то,  что  из  пушек.  А тебя в это время по башке обухом - свои же
пушкари...
     - Меня? Для чего же меня?
     - Тебя, еще бы не тебя!
     Иевлев хотел что-то сказать, но воевода не дал!
     - Будто  в  тебя  и  ножа  не  метали.  Я-то  знаю, я все знаю... И нож
метнули  весенней  ночкой, и мужик на тебя в лесу кинулся - резать. Отпустил
ты его. Добер, ах, добер...
     Сильвестр  Петрович отворотился - противно было смотреть, как радуется,
юродствует,  лжет  и  мельтешит  Прозоровский.  И  чего  веселого? А тот все
говорил,  наклоняясь  к  Иевлеву,  жарко  дыша  волосатым  ртом,  -  громко,
въедливо, поучающе:
     - Добрым-то  нельзя, батюшка, быть; по-божьему ныне не поживешь, нет. В
тебя  нож  метнули, хорошо не до смерти; меня вон на копья собрались вздеть,
да  я не дамся. Страшно, капитан-командор, куда как страшно! Смерды, псы! Мы
с  тобою  им  вот  где  застряли: в глотке! Ты цитадель строишь, ты их силою
сюда  согнал,  я с них недостачи рву, я им судья, - ох, тяжелая наша служба,
сведал  я  ее,  с  Азова  страху  божьего навидался. Да ты что серчаешь? Что
волком  глядишь?  Али обидел я тебя ненароком? Ну полно, полно, все мы люди,
все  стараемся  по-хорошему,  а  оно вдруг худым оборотится. Бывало, что и я
серчал,  бывало,  что  и  ты мне впоперек скажешь - молодо-зелено, да только
врозь  нам никак нельзя. Двое нас тут царевых слуг только и есть. Двое! Одна
в  нас  кровь, за одним столом отцы наши да деды во дворцах царевых сиживали
-  мой  выше,  твой  ниже, - да стол-то один, ества-то одна, царская, как же
нам  браниться?  Ну  и  полно!  Садись  рядком, поговорим ладком. Садись, не
стой...
     Иевлев  сел,  сложил  пальцы  на  рукоятке  трости.  Было видно, что не
слишком  внимательно  слушал  он воеводу, думал свою невеселую думу. Воевода
рукой,   унизанной   перстнями,   дотронулся   до   локтя  Иевлева,  спросил
доверительно:
     - Виктории над шведами не ждешь?
     - Не  знаю, как и ответить, - сухо сказал Сильвестр Петрович. - До сего
дня  ждал  и  твердо надеялся. Нынче же... Ежели правда, что сполох ударят и
все работные люди, да трудники, да солдаты, да посадские поднимутся...
     - Правда!  -  с  радостью  в голосе воскликнул Прозоровский. - Истинная
правда!  Ты  сам  нынче  же  в  застенок  наведайся,  сам  подлые ихние речи
послушай...
     Сильвестр Петрович с досадой прервал воеводу:
     - В  застенке не такое еще на себя наклепают. Мне истинную правду знать
надобно, ибо ежели не бабьи сказки об измене да о сполохе - тогда...
     - Что - тогда? - жадно спросил воевода.
     - Тогда - побьют, пожгут, вырежут нас шведы.
     Прозоровский близко наклонился к Иевлеву, прошептал:
     - Вот,  провещился.  Понял наконец. Для чего ж нам так делать? Для чего
нам  напрасную кровь лить? На викторию не надеемся, так на что же? Вдругораз
Нарва нам занадобилась? Ее не хватает?
     Иевлев неподвижными глазами смотрел на князя, спросил отрывисто:
     - Что за Нарва? Невдомек мне, о чем речь?
     - Что  за  Нарва  -  невдомек?  Та,  что была! Та, об коей медаль шведы
выбили. Побоище смертное, лихое, стыд превеликий! Али забыл?
     - Я - не забыл! - твердо ответил Иевлев.
     - А  коли  не  забыл,  так  слушай.  Слушай  меня, капитан-командор, да
вникай,  не пыли без толку, мне твоя натура вот как ведома, сам молодым был,
да  укатали  сивку  крутые горки. Иначе надо делать, умнее, с хитростью. Вот
как,  слушай:  сведаем  с  тобой,  что  эскадра  шведская подошла, сразу - в
карбас  и  навстречу. На подушке ключи от города от Архангельского, в мешках
казна, что у дьяков хранится...
     Иевлев   резко   повернулся   к   Прозоровскому,   посмотрел   на  него
внимательно,  точно  увидел  в  первый  раз.  Синие  глаза капитан-командора
светились непереносимо ярко.
     - Для  чего  надобно кровь православную проливать? - спрашивал воевода.
-  Для  чего  горе,  мука злодейская, виселицы, плахи, рожны? Для чего ни за
грош  нам  с  тобою  злой  смертью  погибать? Кому в радость? Ворогам нашим,
ворам,  мятежникам? Сам суди, кто нам страшнее: швед ли, что возвеличит нас,
за  почесть  вдвойне  почестями  отдаст  да еще наградит по чину, али смерд,
холопь,  ярыга  с  дрекольем,  с  рогатиной?  Давеча  слышал  я  драгунского
поручика  Мехоношина  горькую  беду:  мужичье,  зверюги лютые, псы смердящие
поднялись,  вотчину пожгли, управителя на воротах вздернули, красный петух и
по  сей  день  там  гуляет. Зачем сие? Для какой надобности? И как нам с сим
лихом  совладать?  А  коли шведы миром в город войдут - мы к ним с поклоном.
Разве  им  порядок  не  надобен?  Им  мужик  кроткий  нужен,  а  не убивец с
дрекольем! Они наших супостатов, ярыг, воров дознают, покончат с ними...
     Сильвестр  Петрович  близко  наклонился  к  Прозоровскому.  Того  вдруг
испугало лицо Иевлева, яростные его глаза.
     - Ты шутишь, князь-воевода, али вправду толкуешь?..
     Прозоровский  отпрянул, замолк, вытер лицо шелковым платком. Сытые щеки
его мелко дрожали.
     - Шутишь? - крикнул Сильвестр Петрович. - Так сии шутки нынче...
     Воевода  схватил  Иевлева  за  обшлаг  кафтана;  давясь,  захлебываясь,
залопотал:
     - Испытываю  тебя,  испытываю,  дружок  мой,  испытываю, что есть ты за
человек...  Надобно  же  и  мне  знать,  кто у нас первый воинский командир,
надо,  непременно  надо.  Вот  я  и  попробовал, на зуб тебя попробовал, как
золото  пробуют.  Теперь  знаю,  знаю,  теперь вижу - не испугаешься! Теперь
всем  поведаю:  молодец  у нас капитан-командор! Поискать такого, как Иевлев
наш,  Сильвестр  Петрович.  Побьет  он  шведа,  уж  как  побьет, черепков не
соберешь!  Побежит от нас швед, с воем побежит, то-то обрадуемся мы, то-то в
колокола ударим...
     Сильвестр  Петрович  молчал,  все  так же неподвижно и яростно глядя на
князя. А Прозоровский расходился, говорил без удержу:
     - Тебе,  Иевлеву,  офицеру  государеву,  капитан-командору  -  вот кому
командовать.  От  тебя все: виктория от тебя, срам, конфузия - тоже от тебя.
Не  обессудь, голубь прелюбезный, помилуй, коли поперек сказал. Теперь ведаю
- будешь биться!
     Иевлев прервал его, сказал холодно:
     - Не  столь  я,  князь,  глуп,  не  столь  скудоумен, чтобы сим вздорам
уверовать.
     Воевода  не  торопясь  налил  себе квасу, не торопясь хлебнул, поставил
кружку на стол.
     - Дело  твое:  хочешь  -  верь, хочешь - не верь. Отпиши на Москву, там
тебе,  может,  и  поверят,  что боярин князь-воевода учил передаться шведам.
Отпиши, отпиши, то-то смеху будет...
     Он хлопнул в ладоши, по-свойски ткнул Иевлева в плечо:
     - Так  палить  по  шведской  эскадре станешь из крепости своей? Ядер-то
запас? Пороху? Пушкарей-то обучил, воин? А?
     - Буду палить - шведу не поздоровится! - отрезал Иевлев.
     Прозоровский волчьим взглядом на мгновение впился в лицо Иевлева:
     - Совладаешь?
     - Надо совладать. Ты, князь, не поможешь.
     - Ну,  молодец,  молодец,  -  заторопился  воевода.  -  Теперь  вижу  -
молодец!  А  то люди чего только не болтают про тебя... До того доболтались,
что  даже  сказывали: живет-де у Иевлева подсыл от шведских воинских людей -
мужик  Никифор...  Пришел-де  Никифор с моря, принес Иевлеву шведское тайное
письмо...  Ну-ка,  сведи-ка  меня  к Никифору, погляжу я на него, поспрошаю,
что  за  человече...  А  от  Никифора сведешь ты меня, голубь прелюбезный, к
иноземцам,  к  узникам  своим.  Жалуются  на  тебя,  надо  мне  и на узников
иноземных поглядеть, непременно надобно.
     Иевлев ответил с ненавистью в голосе:
     - Никифор  нынче  совсем  плох,  князь-воевода.  Чаю,  не дожить ему до
завтрашнего дня...
     - Что  так?  - весело удивился воевода. - То жил да поживал, а то вдруг
помирать собрался. Нет уж, пойдем, потолкую я с ним поласковее.
     Капитан-командор   молча   вывел   воеводу   из  комендантской  избы  в
крепостной  двор.  Князь  шел  озираясь, кряхтя: по каменным плитам с визгом
волокли  на  канатах пушку; крепостные кони, высекая подковами искры, тянули
возы  с  ядрами;  скрипел ворот, которым вздымали на крепостные стены боевые
припасы, вперебой били кузнечные молоты...
     Никифор  лежал  на  спине,  спал  с  открытыми  глазами.  Лицо  его  за
прошедшие дни стало пепельным, маленьким, словно бы ссохлось.
     Воевода ткнул пальцем, спросил:
     - Он?
     Сел неподалеку, сразу закричал, чтобы взять испугом:
     - Кто  таков?  Откуда? Ведаю, есть ты шведский воинский человек, ворами
подосланный, дабы смуту сеять и рознь! Говори, не молчи, отвечай проворно!
     Никифор  вздохнул,  посмотрел  на  Сильвестра  Петровича,  точно просил
защиты.
     - Говори,   Никифор,   -   спокойно,   дружеским   голосом  посоветовал
капитан-командор.  - Говори, дружок. То - князь-воевода, ему истинную правду
ведать надлежит, говори, не сомневайся.
     Никифор сказал тихо:
     - Худо  мне  нынче,  Сильвестр  Петрович. То будто сны какие вижу, то и
вовсе все потеряется, ничего нет... И дышать никак нельзя...
     - Говори! - крикнул воевода.
     - Да  что  говорить-то? - слабым, но спокойным голосом ответил Никифор.
- Не подсыл я, не шведский воинский человек...
     - А коли подвесим? - спросил воевода.
     - Стою на правде моей.
     - Персты  зачнем  рубить  по единому, огнем запытаем, перед смертью все
сам покажешь - поздно будет, - посулил Прозоровский. - Говори нынче!
     Никифор  слабо улыбнулся, обнажив младенческие беззубые десны, собрался
с силами.
     - Воевода-князь!  -  со  спокойным достоинством заговорил он. - Погляди
на  меня,  не почти за труд, увидишь, коль пригож собою. Всяко меня пытали и
били  на  чужбине,  несладко жилось полонянику-вязенику, можно ли меня нынче
пыткою испугать, огнем, дыбою? Да и что мне жить осталось?
     - Для палача - хватит! - ответил воевода.
     И,  повернувшись к Иевлеву, сказал, что велит Никифора нынче же взять в
город  на розыск. Сильвестр Петрович, кашлянув, молвил, что недужного калеку
он в Архангельск не пошлет. И тихо, почти шепотом добавил:
     - Будет,  князь,  лютовать. Сей Никифор тарабарскую грамоту на цитадель
привез, великие муки принял...
     Князь подошел к окошку, крикнул бредущему мимо солдату:
     - Лекаря сюда иноземного пришли, Лофтуса, да живо! Бегом беги!
     И  опять  сел  на  лавку,  сложив  руки  на  животе, перебирая толстыми
пальцами в перстнях. Никифор вновь задремал.
     Лофтус  был  по  соседству,  пришел  сразу  вместе  с  Егором  Резеном.
Прозоровский   велел   ему   посмотреть,  каков  здоровьем  Никифор.  Лекарь
поклонился  низко,  выпятил  со  значением нижнюю губу, сел на лавку рядом с
немощным,  взял  пальцами  его  запястье.  В это мгновение Никифор попытался
поднять  голову,  но  слабая  шея  не  держала,  голова  опять повалилась на
подушку.  Сморщенное  лицо  его  исказилось  от страшных усилий, губы что-то
силились  сказать,  но  из  впалой груди донеслось только клокотание. Иевлев
подошел ближе, наклонился:
     - Чего, Никифор? Чего надобно тебе?
     - Он!  - вдруг ясно и даже громко произнес Никифор. - Он! Его на галере
везли до гавани Улеаборг. Он - швед! Он - его...
     Лофтус  стал  пятиться,  Никифор впился в его руку своими искалеченными
пальцами,  Лофтус  дернулся  сильнее  -  Никифор  упал с лавки лицом об пол.
Резен  бросился  к нему, поддерживая руками голову, зашептал ласковые слова,
но Никифор, весь вытянувшись, опять крикнул из последних сил:
     - Подсыл,  а  не  лекарь!  От самого Стокгольма мы его на галере везли,
подсыл он, собака, вяжите, люди добрые...
     Лекарь  все  пятился  к  двери,  разводя руками, пытаясь еще улыбаться.
Сильвестр Петрович тряхнул его за плечи, приказал:
     - Стойте тихо! Отсюда не уйти. Здесь - крепость!
     И  склонился  к Никифору. Никифор все еще шептал - как шли на галере от
самого  Стокгольма,  как  сия  персона  сидела в кресле с самим капитаном, а
когда  пожар  сделался,  названный  лекарь  стал  палить  по  каторжанам  из
пистолета.   Рассказ  Никифора  был  связен,  изуродованные  глаза  смотрели
разумно.  Потом  он начал сбиваться, дыхания ему не хватало. Иевлев вдвоем с
Резеном  подняли  его  на лавку, инженер принес калеке пить, но тот пить уже
не   мог,  вода  пролилась  на  жилистую  худую  шею.  Равномерное  хрипение
вырывалось из его глотки.
     - Отходит! - сказал Сильвестр Петрович. - Покличь попа, Егор!
     Егор вышел. Серый от страха воевода спросил робко:
     - Так  ли оно еще? Наваждение, право, наваждение. Один - подсыл, другой
- тоже подсыл...
     Лофтус  оживился,  прижимая  руки  к  груди,  стал  страшными  клятвами
клясться,  что  все  сие  поклеп,  напраслина,  ложь.  Сильвестр Петрович не
отвечал.    Лекарь   заговорил   потише,   потом   шепотом.   Иевлев   сидел
отворотившись.  Лофтус  еще  раз  взмолился,  потом  замолчал  -  понял, что
пропал.
     Старенький  крепостной  попик,  держа  дары,  завернутые  в епитрахили,
кланяясь  неподвижному  воеводе,  вошел  в горницу, за ним Резен привел двух
суровых матросов - взять за караул гнусавого лекаря.
     - Идите! - приказал Иевлев.
     - Умирающий   безумен!   -   воскликнул   Лофтус.   -  Горячечный  бред
отходящего...
     - Забирай его, ребята! - сказал капитан-командор матросам.
     Матросы  взяли  Лофтуса  сзади  за  острые  локти,  он  рванулся, тогда
матросы  взяли  покрепче,  поволокли  к  двери. Отец Иоанн, сидя в изголовье
Никифора,  творил  глухую  исповедь. Прозоровский мелко крестился. Сильвестр
Петрович