юшка, мы - твои дети...
     И ушел легонькой своей, неслышной, шныряющей походкой.
     Боярин   подумал,   повздыхал,  у  кивота  повалился  на  колени,  стал
молиться,  чтобы  не  помереть  злою  смертью,  чтобы изловить злокозненных,
чтобы себе добро было, а недругам - казнь лютая.


2. МНОГО ВОДЫ УТЕКЛО

     Иевлев  проснулся  поздно:  ночью  опять  привиделся  все  тот  же сон,
проклятый,  постоянный  кровавый  сон.  Беззвучно плыли, кренясь на яминах и
ухабах,  малые  телеги,  в тех телегах сидели по двое, назначенные на казнь,
закрывали  прозрачными  ладонями  огоньки  напутственных свечек, будто пламя
свечи  и  есть  жизнь.  Телеги  плыли бесконечно, и казалось, изойдет сердце
мукой,  не  выдержать,  не  стерпеть  сего зрелища. И то, что не было во сне
никаких  звуков,  и  то, что Петр тоже появился в тишине, так несвойственной
его  присутствию,  и  то,  что  он  протягивал  ему,  Сильвестру  Петровичу,
"мамуру"  -  знаменитый палачев топор князя-кесаря, и то, что он, Иевлев, не
мог  взять  мамуру,  чтобы  рубить  головы,  и  пьяный  Меншиков с безумными
прозрачными  глазами  -  который  все  куда-то шел, шепча и плача, - все это
было  так невыносимо, что Сильвестр Петрович проснулся совершенно разбитым и
долго  лежал  неподвижно,  перебирая в памяти те дикие дни. И опять, в сотый
раз,  с  бешенством  вспоминал  безмятежное лицо Лефорта и бесконечные балы,
которые он задавал в проклятые дни казней...
     Было  слышно,  как  в  сенцах  перед  горницей  Егорша  тихо  с  кем-то
разговаривает. Потом вдруг он с досадою выругался, тихонько отворил дверь.
     - Чего там? - спросил Сильвестр Петрович, нарочно зевая.
     - Я  уж  думал,  занемог ты, господин Иевлев, - сказал Егорша, - таково
жалостно во сне слова говорил...
     - Натопили  печи,  что  не  вздохнуть! - сердито ответил Иевлев. - Чего
слыхать-то?
     - Многое  слыхать.  Нынешней  ночью  холопя  боярского на Двине смертно
порезали...
     - За что?
     - А, говорят, за дело.
     - За какое за дело?
     - По-разному  болтают,  Сильвестр Петрович! - уклончиво ответил Егорша.
-  Сами  знаете,  народ.  С них спрос невелик. А еще новости такие, что весь
город  Архангельский  уже  доподлинно знает, как надобно шведа пастись и что
крепость строить будем.
     Иевлев сел в постели:
     - Правду говоришь?
     - Сроду не врал, Сильвестр Петрович. Да и то сказать...
     Он не договорил, махнул рукой.
     - Ты - договаривай. Что - да и то?
     - Боярин-то  нынешний,  Алексей  Петрович,  от  Азова  сюда  пришел. Не
по-хорошему там сделалось. Его будто на копья вздеть народишко хотел...
     - Не твоего ума дело! - сказал Иевлев.
     Егорша усмехнулся с таким видом, что он и сам знает, чье это дело.
     Иевлев  молча  оделся,  умылся  из серебряного кувшина, стал завтракать
здесь же, сидя на постели. Егорша за едой рассказывал:
     - Покуда  вы  почивали,  я  весь  город  обегал.  Брательника повидал -
Аггея.  Теперь  он  при  корабле.  Семисадов, что на Москве галеры строил, а
потом  к  нам  на  Воронеж  приехал  и  при  Азове был, - помнишь, Сильвестр
Петрович,  ногу ему там оторвало ядром, - тоже живой, на деревяшке ковыляет.
Строители  корабельные  -  старичок  и  другой,  Кочнев Тимофей, - здесь, на
верфи на корабельной...
     - Рябова-то отыскал? - спросил Сильвестр Петрович.
     Егорша помедлил с ответом, Иевлев внимательно на него посмотрел.
     - Не видел, что ли?
     - Потонул  кормщик,  -  тихо сказал Егорша. - Нету более на свете Ивана
Савватеевича. Взяло его море.
     - Ты  что?  Белены  объелся?  - вскинулся Иевлев. - Как так море взяло?
Когда?
     - Еще  как  мы  с  вами  тогда  уезжали в Копенгаген - провожал он нас,
веселый  был, только что сынок у него народился, Ваняткой его крестили, вы и
крестным были, - помните?
     - Да  ты  дело  говори!  - сердито сказал Иевлев. - Помнишь да помнишь!
Небось, не старая я баба, помню... Дальше что было?
     - А  дальше то было, что ушел он океанским карбасом на дальние промыслы
и не вернулся. Овдовела Таисья Антиповна...
     Сильвестр Петрович отер руки платком, перекрестился.
     - Вечная  ему  память,  морского  дела  старателю.  Большого сердца был
человек.  Жалею. Истинным моряком сделался бы. Иноземцев чинами флотскими да
деньгами жалуем, а свои добрые - за хлеб, за пропитание гибнут...
     Долго  молчали.  Сильвестр  Петрович  ходил  по  горнице, думал. Сказал
другим, мягким голосом:
     - Всех  моряков-рыбарей,  кто  на корабли не взят, нынче же соберешь ко
мне.  С  Семисадовым  посоветуешься,  с  братом со своим Аггеем, с мастерами
корабельными, с Кочневым, да еще со стариком, с Иваном Кононовичем...
     - Да  куда  собрать-то?  -  спросил  Егорша.  -  Здесь  у  боярина ушат
рассохшийся: все, что ни скажешь, услышат, да куда не надо и разнесут...
     Иевлев кивнул, - Егорша говорил дельно.
     - А  я  так про себя подумал, - продолжал Егорша, - не встать ли нам на
жительство  у Таисьи Антиповны. Старик-то Тимофеев помер, изба у них чистая,
просторная,  а  жильцов всего трое - вдовица сама, сынок Ванятка да бабинька
рыбацкая  Евдоха.  Что  пожалуете  за  проживание - все вдовице на пользу, -
бедно  живут,  страсть.  Старик  ничего  ей  не  оставил,  все  на монастырь
записал, на поминание. Одна только крыша над головой и есть...
     - Да примет ли? Мы с тобой люди беспокойные.
     - Как  не  принять,  Сильвестр  Петрович.  Вы отец крестный - нельзя не
принять.  А  уж  вам  житье  будет  -  не  нарадуетесь.  Ни об чем думать не
понадобится. Таких хозяек поискать.
     Иевлев  усмехнулся,  дернул  Егоршу  за льняные мягкие волосы, потрепал
весело:
     - И  все  ты  меня  учишь,  и  все ты меня учишь, учитель экой нашелся.
Ладно, собирай рухлядишку нашу да вели возок закладывать.
     Узнав,   что  царев  посланник  съезжает,  боярин  Алексей  Петрович  и
разгневался  и  растерялся,  закричал  на  чад и домочадцев, на приживалок и
челядь:
     - Бесчестит  меня,  боярина,  воеводу,  хлебом-солью  моею брезгует, ну
ладно, упомнит, молодец!
     Но  тотчас  же велел княгине Авдотье да засидевшимся в девках княжнам -
кланяться,  просить не делать горькой обиды, не огорчать боярина-воеводу. От
имени   всего   семейства   говорил   учтивости   домашний   лекарь  воеводы
Прозоровского   -   иноземец   с   неподвижным   взглядом   и  темным  лицом
Дес-Фонтейнес. Приживалы низко кланялись, восклицали жалостно:
     - Не делай остуду, господин Сильвестр Петрович, пощади!
     Старые  девки,  тряся  пудреными  париками,  полученными  безденежно  с
иноземных  корабельщиков, делали Иевлеву галант, приседали, разводили голыми
жилистыми руками, пришепетывали:
     - Ах,  ах,  шевалье,  не  покиньте  наше  сиротство,  не оставьте нас в
бесчестии, мы, девы, вас об том же ву при...
     - Али  наш шато для вас неугоден? Али не дадите вы нам сего плезиру? О,
шевалье, не пережить нам сие горе...
     Сильвестр  Петрович,  тая  улыбку на ломание сих дев, на бестолковый их
французский  язык  и  на прическу княгини Авдотьи, сделанную ею для гостя по
новой  моде  на  лубках  и  вощеных тряпках, ответил учтиво, с поклоном, что
съезжает  он  только лишь дабы не обременять высокопочтенного семейства, что
весьма  он  признателен  за  доброту  и  гостеприимство  и  сердечно  тронут
изъявлениями  дружеских  к  нему чувств. Дамы с восклицаниями, подобными тем
звукам,  которые  доносятся  из  растревоженного курятника, проводили его до
холодных  сеней,  князь-воевода,  пыхтя,  вышел  на крыльцо, думный дворянин
Ларионов  и  дьяк  подсадили  царева офицера по чину в возок. Ямщик хлестнул
коренника,  завизжали  по морозному снегу полозья, беспокойный гость съехал.
Во дворе сразу стало очень тихо. Думный дворянин твердым голосом сказал:
     - Наш-то большой крепко, видать, от Андрюшкиной смерти напуган.
     - Не без того, - согласился Молокоедов.
     - Теперь  засядет  в  хоромах  безвыходно.  Да  и незачем ему в приказе
сидеть.  Вся  датчина ему идет. И куренком не побрезгует, не то что денежным
посулом. Пусть дрожит, да молится, нам прибыток...
     - Грехи  наши! - молвил дьяк. - Морозит ныне, Иван Семеныч. Не пойти ли
в избу? Застудимся, не дай господь!
     И думный дворянин с дьяком пошли в людскую - ужинать.


3. ЗДРАВСТВУЙ НА ВСЕ ЧЕТЫРЕ ВЕТРА!

     Таисья встретила Сильвестра Петровича молча, поклонилась низко.
     За  пролетевшие  годы  словно бы созрела гордая ее красота: не так ярок
был  теперь румянец, не часто вспыхивали усмешкой глаза, в них стоял ровный,
спокойный  блеск.  Она  уж не смеялась заливисто, как прежде, - приветливая,
участливая  улыбка  светилась на ее губах. Теперь не было на ней ни сережек,
ни  перстеньков,  которым  так  радовалась  она в былые годы, но и вдовьего,
горького,  сиротского  не заметил Сильвестр Петрович во всем ее облике. Если
б  не  знать  о  смерти  кормщика,  -  пожалуй,  по  виду Таисьи ни о чем не
догадаться  бы:  глубоко  бывает  такое  горе,  не  распознать его сразу, не
разглядеть  равнодушному  взгляду. Но Иевлев был не чужим покойному Рябову и
сразу  увидел,  что  Таисья  нынче  совсем иная, чем в те далекие дни, когда
Сильвестр  Петрович, отбывая с другими стольниками в заморские края, крестил
у  Ивана  Савватеевича  того Ванятку, который в сапожках и вышитой рубашечке
стоял  сейчас  возле  матери и спокойно, лукавым, отцовским взглядом смотрел
на незнакомого офицера со шпагою.
     - Он и есть крестник мой? - спросил Сильвестр Петрович.
     - Он!  -  ответила  Таисья,  и  выражение  особой  материнской гордости
озарило ее лицо.
     - Ну, здравствуй! - сказал Иевлев мальчику.
     - Здравствуй   на   все  четыре  ветра,  коли  не  шутишь,  -  голосом,
исполненным  достоинства,  и  без  поклона  ответило дитя Иевлеву, и страшно
стало,  -  так вспомнился сам Рябов в тот час, когда не хотел он поклониться
Апраксину   на   взгорье   у  Двины  и  когда  не  поклонился  самому  Петру
Алексеевичу.
     Скрывая  волнение,  Сильвестр  Петрович  шагнул  вперед,  стремительно,
сильными  руками  поднял  мальчика  к  потолку  и,  глядя  на  него снизу, с
радостно  бьющимся  сердцем  подумал: "Господи боже ты мой, и чего только не
сделает  такой  народ,  и  чего  только  не  сделаешь во славу его и в честь
русского имени!"
     Поцеловав  мальчика  в  лоб,  он  поставил  его  на пол, взял за руку и
велел:
     - Ну, веди, хозяин, в горницу.
     Мальчик  повел. Навстречу с лавки поднялся плечистый капрал со знакомым
лицом,  смущенно  положил  на стол ножик и мельницу, что искусно мастерил из
щепок.  Иевлев всмотрелся - узнал: то был разжалованный в давние годы офицер
при  таможне  Афанасий Петрович Крыков. От времени словно бы посуровело лицо
капрала.  Он  стоял  смирно,  подняв  голову. Вошедший моряк с большим чином
капитан-командора  подал  сухую,  горячую  ладонь,  близко  глядя  в  глаза,
сказал:
     - Здравствуй, Афанасий Петрович. Рад тебя видеть!
     - И  я  тебе  рад!  -  просто  ответил Крыков. - По доброму ли здоровью
прибыл? Каково ехалось? Волков у нас ныне тьма-тьмущая...
     Сильвестр  Петрович  ответил  учтиво,  поклонился бабке Евдохе, ветошью
вытиравшей  и  без  того  чистую лавку для гостя, весело осмотрел горницу, в
которой  щебетали, щелкали и высвистывали птицы, зеленели в горшках и ящиках
травы  и  малые  деревца, поспрошал Ванятку, как что зовется из трав и птиц,
потом  сел  и  отдал мальчику шпагу - на смотрение. Крыков все поглядывал на
Сильвестра Петровича, он спросил:
     - Что глядишь, господин Крыков? Переменился я?
     - Переменился,  Сильвестр  Петрович.  Есть грех. Был, прости на правде,
вьюношем, а ныне муж. Взошел, видать, в года...
     Иевлев усмехнулся:
     - Да и ты не помолодел, господин Крыков...
     Ванятка,  высунув  язык  от  напряжения  всех  своих  силенок,  вытянул
наконец шпагу из ножен, похвастался Крыкову:
     - Вишь, дядя Афоня, - шпага! Тебе бы такую...
     Бурое  от  морозов  и ветров лицо капрала дрогнуло. Ванятка задел самое
больное место, - он не нашелся, что ответить. За него ответил Иевлев:
     - Будет и у дяди Афони шпага, будет, дитятко...
     Таисья  вспыхнула,  поняла.  Афанасий  Петрович, чтобы скрыть волнение,
охватившее   его,  опять  принялся  строгать  щепки  для  будущей  мельницы.
Сильвестр  Петрович снял со стены искусно сделанную рамочку, прочитал старый
пергамент,  вделанный  в  рамочку.  То  была  жалованная  грамота царя Ивана
Васильевича,  данная  им  кормщику  лодейному  Рябову  Ивану Савватеевичу на
плавание во все моря и земли - до Аглицкой и Римской...
     - У  бабиньки у Евдохи хранилась, - объяснила Таисья, увидев недоумение
на  лице Иевлева. - Ванюши моего покойного и родитель, и дед, и прадед - все
в  дальние  моря хаживали и почасту. Савватеями крестились, либо Иванами, да
Федорами  еще.  Так  вот  оно  и  осталось:  Иваны, Савватеи, Федоры Рябовы.
Рукавицы  его  старые  есть  -  под  иконой  висят, и могильник, сумочка так
по-нашему, по-простому называется рыбацкая. Более ничего...
     - Бахилы  еще  тятины  в  амбарушке!  -  напомнил Ванятка. - Только они
дырявые, не сгодятся тебе, дядечка...
     Иевлев  усмехнулся,  потянул мальчика к себе, посмотрел в его зеленые с
искрами глаза, спросил тихо:
     - А ты кем будешь, воин?
     - Рыбаком  буду!  -  выкручиваясь  из  рук Сильвестра Петровича, сказал
Ванятка. - Морского дела старателем, вот кем!
     - Испужаешься! - молвил Иевлев. - Где тебе! Море - оно хитрое!
     - Я  и  сам  не  прост!  -  ответил  мальчик.  - Меня вот дядя Афоня на
таможенный карбас брал, в море ходили...
     Крыков  издали  кивнул;  Таисья,  грустно  улыбаясь,  смотрела на сына.
Сильвестр  Петрович,  поблагодарив  за  ласку,  поднялся,  спросил,  куда он
определен  будет на жительство. Таисья отвела его в другую половину, где все
устлано  было  половиками и половичками, где тоже зеленели в горшках травы и
маленькие  деревца.  Егорша  уже  распоряжался вещами Иевлева, расставлял на
столе  книги,  раскладывал  чертежные  инструменты, повесил на стене компас,
барометр,  пистолеты,  саблю  и  палаш. В шандале потрескивали свечи, в печи
жарко  горели  дрова.  Кот,  важно выгибаясь, заспанным хозяином прошелся по
добела выскобленному полу.
     - Понравится  ли  тебе  тут,  Сильвестр  Петрович? - спросила Таисья. -
Хорошо  ли будет? Нынче-то и впрямь тихо, а может и так сделаться, что будут
у нас сироты, двое али трое. Бывает - пошумят...
     - Что за сироты? - удивился Иевлев.
     - Бабинька наша, случаем, подбирает...
     - Для чего?
     - Ну,  мало  ли...  -  улыбнулась Таисья. - Так и не сказать сразу, для
чего. Берет сиротинок - и все...
     - Божье дело, - пояснил Егорша. - Бабинька наша издавна такая...
     Иевлев  понял,  сказал, что сироты его не обеспокоят. Таисья улыбнулась
ласково и ушла.
     - Ну, господин капитан-командор? - спросил Егорша.
     - Да  уж  умник,  умник,  что  бы  я  без  тебя  только делал, и ума не
приложу...
     - А  пропал  бы ты, Сильвестр Петрович, - осклабившись, сообщил Егорша.
-  Верно  говорю,  ей-ей.  И в Голландии бы пропали, и в Лондоне, и повсюду,
где мы только ни бывали. Голодом бы померли...


4. СОВЕТ

     Первым пришел стрелецкий голова полковник Ружанский.
     Иевлев   попросил   его   сесть,  приветливо  подвинул  ему  коробку  с
табаком-кнастером,   вересковые   трубки,   свечу  -  прикурить.  Полковник,
попыхивая  пахучим  дымом,  не  торопясь стал рассказывать, каково живется в
Архангельске.   Сильвестр  Петрович,  в  домашнем,  подбитом  дешевым  мехом
кафтанчике,  в меховых полусапожках, с трубкою в руке, похаживал по горнице,
иногда  садился перед печкой на корточки, разбивал головни кочергой, смотрел
на  мерцающие  желтым  светом  багровые  уголья.  За стеною Таисья тихо пела
Ванятке:

                Спи, дитятко,
                Спи, лапушка,
                Спи, маленький,
                Спи, солнышко...

     - От  ворога  бережения  незаметно  на  всем  пути,  что ехал! - сказал
Иевлев  без  осуждения в голосе. - Надо бы, Семен Борисыч, сим делом со всем
вниманием заняться. Шведы в готовности, отчего же нам на печи сидеть?
     Полковник привстал, ударил себя в грудь:
     - Господин   капитан-командор!  Кои  слова  воеводе  скажешь  -  насмех
поднимает!  Тебе  ли,  старому дураку, мол, тебе ли псу шелудивому, на шведа
руку  поднимать!  Сиди  тихо, смирно! Может, государь полюбовно брату своему
королю  Карлу наши богом забытые места отдаст. Быть Руси на востоке, а здесь
нам  и  делать нечего! Господин капитан-командор, не для фискальства, не для
доносу  говорю  вам:  дважды  просил  воеводу  за  все  мои  службишки и при
совершенных  летах  и  великих  болезнях  -  отпустить на покой. Не пускает,
лается, сиди, говорит, смирно! А как же я могу смирно сидеть...
     Иевлев перебил:
     - Нет,  Семен  Борисыч, не то нынче время, чтобы честного воина от дела
отпускать.  Так  не  будет.  С утра с завтрашнего - смотр стрелецким полкам,
как  есть,  не  для  обману  -  для дела. Оборванные, драные, пусть такими и
пойдут. Поглядим. Завтра же велю начать караульную службу...
     Он  подошел  к  столу,  разгладил  ладонью  план города Архангельска со
всеми  устьями  Двины,  с окрестными деревушками, с монастырями и погостами.
Стрелецкий  голова  встал  рядом с Иевлевым, дальнозорко прищурился на план.
Вдвоем  они  горячо  принялись  обсуждать,  где  надобно  быть  караулам для
бережения  от  шведских  воинских  людей. Голова рассуждал верно, за плечами
старика   был   большой  солдатский  опыт.  Иевлев,  с  карандашом  в  руке,
записывал,  сколько  в  воеводстве  какого  войска,  какие люди потолковее в
стрелецких  полках  -  Русском  и Гайдуцком. Записал число драгун, рейтаров,
записал,  сколько народу можно взять под ружье, коли подойдет военная нужда.
Полковник  распалился,  стучал  трубкой  по  столу,  хвалил  солдат, капрала
Крыкова.
     - Погоди,  Семен  Борисыч,  -  сказал  капитан-командор, - это какой же
Крыков? Разжалованный? Афанасий Петрович?
     Полковник нахмурился, кусая седой ус:
     - Он.  Попал мужик в беду. Иноземцы, собачьи дети, подстроили. А хорош,
солдат, хорош...
     - Верно, хорош?
     - Голову  свою  ставлю! - крикнул Семен Борисович. - Стара, плешива, да
честна  голова.  Ставлю против всех хитрых иноземцев, что человека погубили.
Да  ты  сам  подумай,  Сильвестр  Петрович:  те,  что  обнесли  его, к Карлу
переметнулись,  а  он  все  в  капралах. Ты слушай меня, старика. Таможенные
целовальники,  что  по  выбору от гостиной сотни таможней правят, души в нем
не  чают, в Крыкове-то. Ведь его трудами, да честностью, да неподкупностью и
поныне  таможня  наша  держится.  Начального офицера нет, а к нему привыкли,
вот  и  зовут  по  всякому  происшествию  - Афанасий Петрович сюда, Афанасий
Петрович туда!..
     Старик горячился, бурые пятна выступили на его щеках.
     - Ты  верь мне, верь! Ты его позови да потолкуй, да в глаза ему взгляни
-  каков  мужик.  Да чего толковать-то? Сотню эдаких молодцов - и не страшен
мне  швед,  разобью  его,  ворога,  на мелкие черепки, во веки забудет ход к
нам.   Более   скажу:  одного  Крыкова  Афанасия  Петровича  меняю  на  весь
рейтарский наемный полк...
     Иевлев молчал, с радостью глядя на расходившегося полковника.
     - Ну,  ну,  будет!  - сказал наконец Сильвестр Петрович. - Будет, верю,
знаю. Попробуем, отпишем на Москву, может что и выйдет...
     - Это о чем же?
     - О  Крыкове,  сударь.  Надобно бесчестье с него снять. Давеча видел я,
каков он стал за прошедшие годы: грызет человека тоска, видно.
     - А как же не грызть, хлебни-ка, попробуй...
     Иевлев  подробно выспросил, как ушли из Архангельска Снивин и Джеймс. О
Снивине  было  известно  мало,  знали  только, что семейство свое он заранее
отправил  морем  в  дальние края, после чего отбыл к Москве. Далее следы его
терялись.