ешь, вдруг
приходит  наставник  наш,  сбирает с нас цехины - чудо смотреть. Идем, и что
же  за  чудо?  Мужик  о  двух  головах, одна голова где надобно, а другая из
брюха  растет.  Одной  голове  имя  Матвей, другой - Иоганн. И друг с другом
беседуют  стихами. Посмотрел я, посмотрел, взял нашего наставника за глотку,
тряхнул  малым  делом:  "Для  чего,  спрашиваю,  ты  нам  сие  скоморошество
кажешь?"  Ибо нетрудно понять: два мужика в одной искусной шкуре запрятались
и  морочат  людям мозги. Наставник - в обиду, посланнику жалобу, а посланник
еще меня - по роже.
     - Смотрю - многому там научены? - смеясь спросил Афанасий.
     - Ежели  чего  узнавали - случаем. Шли морем из Кадикса, дружбу свели с
навигатором  корабельным,  кое-чего  узнали.  В академии в лейденской сторож
принял  от  нас  подарок,  зато видели искусства многие и ремесла, да только
тайно,  ночью.  Однажды  только  подвезло  нам:  свели дружбу с иноземцем, -
человек  добрый  и  во  многих  науках  даже  превосходный. Он слушал от нас
гиштории  про  Россию,  узнавал  обычай  наш,  уклад  жизни  нашей,  как что
повелось  у  нас  от отцов и дедов. Нам же премногие свои показал искусства:
как  надобно  крепости  строить, в математических науках весьма нас подвинул
вперед,  фортификацию  объяснил  с азов, - мы ее учили хоть и многие дни, да
без  всякого  толку. Крепко подружились с ним. Нынче приехал сюда, строит со
мной  цитадель,  работник  отменный - Егор Резен. Никакого дела не чурается,
своему  слову господин, таких бы нам поболее, да нету. Алчущие да жаждущие -
те едут, а добрых нет...
     Лицо  Сильвестра  Петровича  стало  приветливым,  видно  было,  что ему
приятно говорить о Резене.
     - Многое  нам  хорошее  сделал  еще  Резен  Егор.  Бывало глобус хочешь
купить,  али  астролябию,  али  трубу  зрительную, - такую цену говорят, что
оторопь  берет.  А  купец  смеется.  Твой,  говорит,  царь  -  богатый,  что
скупишься?  Резен  Егор  ногами  бывало  на них затопает, вы, говорит, воры,
берите  правильную  цену, иначе я на вас лист напишу королю... Много от него
нам  пользы  было.  Собор  Святого  Марка он нам показал, как строен и в чем
искусство  архитектора.  Город  Венецию  показал,  что  в  нем прекрасного и
худого,  гошпитали, какие с умом строены, а какие - с дуростью. На верфях на
голландских  Ост-Индийской  кумпании многие ремесла перед нами открыл, а что
худо - мы с его помощью тоже разгадали.
     - Ну,  а  хороши ли в Голландии мастера? - с живостью спросил Афанасий.
Он слушал с интересом, забыв про кубок, налитый доверху.
     - Мастера  хорошие  есть  у них, владыко, у голландцев, но работая там,
все   я   нашего  Ивана  Кононовича  поминал  да  Тимоху  Кочнева,  которые,
математики  не зная, дивные корабли одним только своим талантом да смекалкой
созидают.  Что  же  будет, коли обучат людей, подобных им, еще и математике.
Не менее славные мужи, нежели англичанин Исаак Ньютон!
     - Что еще за Исаак Ньютон?
     Сильвестр  Петрович  рассказал,  что  довелось ему видеть достойнейшего
Ньютона,  который  в  качестве  смотрителя  монетного  двора был представлен
Петру Алексеевичу и его свите.
     - Да чем он хорош-то, Ньютон твой? - нетерпеливо спросил Афанасий.
     - Многим  хорош!  -  задумчиво  ответил  Иевлев и неторопливо, стараясь
говорить  понятными  словами,  стал рассказывать Афанасию сущность Ньютонова
закона   всеобщего   тяготения,   Ньютонову   небесную   механику.  Афанасий
внимательно  слушал,  уставив  на  Иевлева  умные  глаза, и казалось, что он
видит  те  движения  комет,  о  которых  говорил  Сильвестр  Петрович, видит
приливы и отливы, видит лунные неравенства.
     - Что ж, об сем книга написана? - спросил Афанасий.
     - Написана,  владыко. В Лондоне годов пятнадцать тому назад типографщик
три тома выдал сего сочинения.
     - А где взять? - с жадностью спросил Афанасий.
     - Я  сии  тома  привез.  И  вам,  владыко,  завтра  же  с  нарочным  из
Архангельска пришлю.
     - Пришли,  пришли!  -  быстро  и опять с жадностью попросил Афанасий. -
Пришли,  сыне.  Ох, многое не прочитано, многое неизвестно, так и помрешь во
тьме. Что ж сей Ньютон-то - какого роду?
     Иевлев  сказал,  что  не  знает,  но  думает - Ньютон не графского и не
княжеского  происхождения,  слышал-де,  что  оный Ньютон в младые годы беден
был  до самой крайности, а упражнения свои в механике начал с забав: устроил
ветряную  мельницу,  управляемую  мышью,  водяные  часы, самокат. Потом стал
изучать геометрию Декарта и элементы Эвклида.
     - Предивный  умелец!  -  вздохнул  Афанасий.  -  Такой бы к нам приехал
погостить, дак ведь нет...
     - Едут иные, - подтвердил Сильвестр Петрович. - Ой, едут...
     - А  что  до  умельцев,  то  встречал и я оных, - сказал Афанасий. - Не
надивишься   бывало.   В  Соловецкой  обители  монах  Иеремия  во-до-про-вод
проложил,  вода  по  трубам  сама бежит, - таково искусно. Да Кузнеца возьми
здешнего, сколь умен и учен в железных работах...
     Говорили  долго,  Иевлев рассказывал о виденных городах - о Лондоне, об
Амстердаме,  о  Риме.  Келейник  сменил сулеи, от вина стало жарко. Афанасий
вдруг спросил:
     - Да  ты  для чего ко мне приехал? Развеселить старика? Душеспасительно
побеседовать?
     И,  скомкав  в  кулак  бороду,  хитро  посмотрел  на Иевлева. Сильвестр
Петрович  ответил, что-де нет, приехал по делу, просить милости, дабы монахи
потрудились  для  Новодвинской  крепости  -  камень  возить,  известку, лес.
Возможно ли сие?
     - Ну  и  пусть  возят.  Небось,  для пользы мяса свои порастрясут, жиры
сгонят. Благословлю.
     - Так ты, отче, грамотку бы игумнам разослал...
     Афанасий промолчал, словно бы не услышал.
     - Далее за каким делом приехал? Не молчи - говори.
     - Колокола  буду  по  звонницам  церковным  да по монастырям снимать, -
решительно  сказал  Иевлев. - Как Петр Алексеевич по всей Руси делает, так и
мы станем. Пушки нужны, отче, обороняться от шведа нечем...
     - Колокола снимать?
     - Так, отче...
     - Раскаркается,  поди,  воронье. Да ништо! - задумчиво молвил Афанасий.
- Чистая молитва, я чай, и без благовеста до господа дойдет...
     - Опасаюсь,  владыко, как бы монаси да попы противностей не чинили. Вой
подымут, нам и без того трудненько...
     - В   рассуждении  противностей  да  ехидства  -  умнее  черного  моего
воинства  не сыщешь, - ответил Афанасий. - Вот, говоришь, грамотку отписать.
Пошлю  на  монастыри грамотку, а они ее анафемской, антихристовой и ославят.
Пойдут  доносы  один  другого чище на Москву, к патриарху. Угонят меня, раба
божьего,  в  дальнюю  обитель игумном, а ты что делать станешь? Пришлют тебе
чурбана  в  саккосе  да  в  омфоре  с  палицей  и панагией, будешь перед ним
столбом  столбеть. А я мужик прост, на Беломорье издавна, здешнее житьишко с
младых  ногтей  знаю, святости во мне нет, да и не об ней речь, с пользой бы
прожить, и то ладно...
     Он  поднес  кубок  к  губам,  но пить не стал, только посмотрел вино на
свет.
     - Пошлешь   стрельцов  своих,  драгун,  рейтаров,  -  наберешь  монасей
сколько  занадобится.  Они  ко мне с доносом, а я что поделать могу? Царская
воля, наслышаны небось, что Прохор на Руси творит...
     - Какой такой Прохор?
     - А  Петр  Алексеевич. Его во чреве материнском некий провидец юродивый
Прохором  нарек...  И  вот  еще  что  скажу,  сыне: ты на монасей две деньги
кормовые   не  трать.  Небось,  жиру  у  них  поднакоплено,  не  то,  что  у
черносошного  мужика. А коли занадобится - игумны для своих мошной потрясут,
небось  -  не  бедные. Деньги же кормовые на мужика отдай, как бы жертвенно,
от монастырей...
     Задумался,  сердито  морщась,  потом  сказал,  словно  отгоняя  трудные
мысли:
     - Пусть  жалуются,  пусть!  Я словом божьим их к смирению призову. Бери
монасей,  снимай  колокола,  только  бы  татя  на  землю на нашу не пустить.
Воевода  в  твое  дело  встрянет,  ты  свое  работай, да с ним потише, много
навредить  может,  пес смердящий. Пронырлив, скользок, не ухватишь. И богат,
знает, кому мзду в какой час дать. Вреден, ох вреден.
     Иевлев слушал, с интересом и радостью разглядывая преосвященного.
     - Кузнеца  звать?  -  вдруг  вспомнил  Афанасий.  -  Пушки-то  лить  из
колоколов  надобно?  Слышал,  иноземец  у  тебя  на  Пушечном дворе. Свой-то
лучше,  хоть и дерзок! Ты с ним веру только не трожь, ты с ним, сыне, о деле
потолкуй...
     Кузнец  пришел,  сел  на  лавку, сложил на груди руки. Лицо у него было
изможденное,  бороденка  торчала вкривь, зрачки злобно сверлили Афанасия. На
Сильвестра Петровича он и не поглядел.
     - Ожидаешь? Не наскучило? - спросил Афанасий.
     - Ожидаю! - с вызовом в сиплом голосе сказал Кузнец.
     - Сколько ж еще тебе ожидать?
     - До масленой.
     - А ежели не придут Енох с Ильей, тогда как?
     Глаза   Кузнеца  дико  блеснули,  он  сильно  стиснул  руки  на  груди,
вздохнул.
     - Слушай,  Кузнец,  -  заговорил Иевлев. - Я про тебя ведаю, что добрый
ты мастер. Великая беда, страшное разорение грозят городу Архангельскому...
     Кузнец повел на Иевлева взглядом, отворотился.
     - Чем  лежать  в  гробу,  -  горячась  и раздражаясь, говорил Сильвестр
Петрович,  - чем людей отвращать от истинного труда, ты бы пошел на Пушечный
двор  да  за  дело  взялся.  Али  не  русская кровь в жилах твоих течет? Все
пушечное  дело  в  руках  иноземца, а свой искусник, ведающий то художество,
лежит  живой в гробу, дабы в нем страшного суда дожидаться. В уме ты? Сирот,
вдов, стариков архангелогородских не жалеешь? Отвечай, что молчишь?
     В  лице  Кузнеца  ничего  не  изменилось.  Он отвернулся и не сказал ни
слова.
     - Уведите его в келью! - приказал Афанасий.
     Кузнеца увели. Владыко, проводив его взглядом, сказал:
     - Пострадать  ищет,  да  я не даю. Четвертый день маковой росинки в рот
не  взял, не ест и даже воды не потребляет. Постится! Ничего, масленая скоро
- не помрет... Еще дела есть ли? Говори быстро, не то сказывателя кликну!
     Дел  больше  не  было  никаких.  Афанасий  кликнул келейника, велел ему
звать  деда.  Пришел слепой старик, белобородый, с лицом, словно тесанным из
камня,  выпил  ковш  крепкой водки, закусил рыбой. Келейник подал ему гусли.
Дед  щипнул  струны,  запел  могучим  низким  голосом.  На мгновение Иевлеву
показалось,  что  под  ударами  ветра  заколебался, зашумел вековой сосновый
бор.  Сладкая  дрожь  прохватила  его, на глаза вдруг навернулись слезы. Дед
пел   о   бесстрашных  дружинах,  что  шли  каменными  звериными  тропами  к
океан-морю,  пел  о  холодном океане, о кораблях, что режут соленые студеные
воды,  о  кровавой битве богатырей. Ухало, стонало, грозилось в удивительной
его  песне море, к небесам взметывались валы, молниями раскалывались тучи, в
тех  громах,  бурях  и  непогодах  уверенно,  спокойно  рокотали струны, шел
русский  человек  через  все  невзгоды, шел в далекую погожую даль. Афанасий
плакал, нисколько не стыдясь слез, кивал головой, беззвучно шептал:
     - Так, дедуся, так, милый, так, добрый, родненький...
     Иевлев  слушал,  и  перед  ним  почему-то  стоял Рябов, кормщик, таким,
каким  видел  он  его  когда-то на взгорье Мосеева острова: смотрит прямо, в
зеленых  глазах  дрожат  золотые  веселые  искры, широкие плечи точно облиты
намокшим от дождя кафтаном, спокойно дышит богатырская грудь...


4. ЦЕЛУЙТЕ ШПАГУ, КАПИТАН КРЫКОВ!

     В  монастыри солдаты шли посмеиваясь, солоно пошучивали, не без радости
били  мушкетами  в  тяжелые  ворота.  В Николо-Корельской обители драгунский
поручик  Мехоношин,  почтительнейше  -  на  иноземный  манер  - поклонившись
игумну,  доложил,  что  с обители для строения цитадели следует двести сорок
штук монахов.
     - Штук? - въедаясь в поручика глазами, переспросил игумен.
     Мехоношин  стоял  перед  ним  неподвижно,  одетый  во  все иноземное, в
завитом парике, надушенный, наглый.
     - Виноват, отче, обмолвился: не штук, но екземпляров.
     - Екземпляров?  - трясясь сухим тельцем, в бешенстве воскликнул игумен.
- Да ты что? Ты как смеешь...
     - А  как  же  выразиться? - недоуменно спросил наглый поручик. - Монаху
человеческое чуждо, и смею ли я, грешный, иноков человеками обзывать?
     - В  руку  ему,  в  руку,  -  он  возьмет! - шептал игумну монастырский
келарь. - Он возьмет, владыко, беспременно возьмет.
     Взгляд  у поручика был наглый, но в то же время ожидающий. Игумен же не
понял  и  ничего  Мехоношину  не  дал.  Тот  повременил,  поджал губы, велел
начинать.
     Под  барабанный  бой  на  весеннем  дождике выстроили шеренгой всех - и
пузатых,  и  худых, и схимников, и служников, и тех, кто еще только сбирался
принять  постриг.  Даже  отца Агафоника поставили в ряд со всеми. Помиловали
только  одного  игумна.  Поручик  Мехоношин, блестя злыми глазами, поигрывая
плеточкой,  шел  от одного монаха к другому, всматривался в одуревшие от сна
и обжорства лица, спрашивал тихонько:
     - И все на постном едове? Здоров ли, отец?
     Некоторые  хныкали,  что-де немощны, поручик верил не каждому. Дойдя до
дюжего Варсонофия, усмехнулся, сказал пословицей:
     - Об  твоем  здоровье,  отче,  даже  и  спрашивать  скоромно. Становись
правофланговым, может еще и драгун из тебя сделается добрый.
     Варсонофий  стал, как велели, правофланговым, огладил бороду. Маленький
солдат, что посмеивался рядом, шепнул:
     - Бородку-то обреешь, совсем на человека станешь похожим.
     Варсонофий  плюнул,  выругался  не  по-монашьему.  Драгуны загрохотали,
Мехоношин   крикнул  строиться,  потом,  словно  вспомнив,  велел  Агафонику
снарядить  подводы с харчишками для монахов, пока на два месяца, а там будет
видно.  Отправились  на  остров, к цитадели, под вечер. Барабаны били поход,
сзади  тащились монастырские подводы, груженные мукой, сушеной рыбой, маслом
в  деревянных  кадушках.  Монахи  шагали  по восемь человек в ряд, путались,
толкали  друг  друга.  На  выгоне, близ переправы, поручик Мехоношин спросил
громко:
     - Вы что ж, отцы честные, ногу, что ли, не знаете?
     Монахи молчали.
     - А ну вздень, какой рукой креститесь!
     Двести сорок черных рукавов поднялось над строем.
     - Так.  Недаром,  видать, в обители столько годов отмучились. Как скажу
-  правой,  значит  и думайте, чем креститесь - тем и шагайте. А ну... левой
делай!
     Дородные  откормленные  монахи, сбиваясь, пошли левой, окрестные мужики
с удивлением смотрели, как монахов учат боевому строю.
     Переезжали  Двину на крепостном пароме. Солдаты запели свою драгунскую,
монахи   со   страхом   вглядывались  в  приближающиеся  балаганы  и  шалаши
новодвинских работных людей.
     Вслед  за Мехоношиным обитель посетил стрелецкий голова полковник Семен
Борисович  Ружанский.  Старец игумен, обессилевший от великих бед, павших на
монастырь, сорвал с себя клобук, завопил:
     - Клобук  забери,  когда  так.  Ризы  со  святых  икон  рви! Басурмане,
нехристи, антихристовы дети, тьфу!..
     Полковник ответил:
     - За  такие  поносные  слова,  отче, может и не поздоровиться. Колокола
снимаю  не  для собственного своего прибытку, но дабы перелить из них пушки.
Ежели  же потребны они вам, чтобы колокольным звоном свейских воинских людей
встречать, то с прямотою и скажите, - будем знать, каков вы гусь!
     Старцы  вокруг  зашевелились,  -  кого гусем обозвал, богопротивник! Но
полковник   поглядывал   независимо,   монахов  не  боялся.  Игумен  молчал,
испугавшись.  Келарь  Агафоник,  отозвав  полковника,  торопливо  сунул  ему
монастырского  шитья  кошелек с золотыми. Полковник побурел, швырнул кошелек
оземь,   стал   топтать   его  сапогами.  Агафоник  совсем  потерял  голову:
Мехоношину не дал - худо, этого одарил - еще хуже...
     Золотые,  выпавшие  из  лопнувшего  кошелька,  так и остались лежать на
талом  снегу.  Семен  Борисович, ругаясь, пошел к звоннице, за ним, подобрав
полы  однорядки,  поспешил  Агафоник.  Здесь,  куря  табачище,  бритомордые,
словно  хозяева,  похаживали  солдаты  в  коротких  мундирах. Одни становили
лестницы,  другие  топорами  тесали  балки - спускать колокол, третьи мерили
аршином,  как  делать  работу.  Со  своих  воинских подвод сваливали морские
смоленые  канаты,  железные  лапы,  молоты.  Братия  крестилась из-за углов,
шептала молитвы.
     Смертно  напугавшись  такого  великого  разорения,  престарелые  игумны
окрестных  монастырей  собрались  в  келье  у  Агафоника  и  решили по-добру
откупиться  от  проклятого  капитана-командора  Иевлева.  Тайно  приговорили
ударить  Сильвестру  Петровичу  челом  -  кошельком  о  сотне добрых золотых
талеров.  Дело  должен  был  сделать  игумен Дорофей - хитрый, нестарый еще,
рыжий и плешивый мужик из Сергиевского дальнего монастыря.
     Дождавшись  капитана-командора  в избе Таисьи, он пал перед ним в ноги,
обхватил  лапищами  мокрые от талой воды юфтовые сапоги, заплакал настоящими
слезами.  Иевлев  отшвырнул его от себя, за шиворот поволок к двери, сбросил
с  крыльца  в  весеннюю  мокреть,  стал  бить  в темноте ногами. Дорофей был
жирен,  мягок,  хлюпал  в луже, ойкал, пополз окарачь к воротам. Цепные псы,
страшно  хрипя,  рвались к ползущему в рясе жирному человеку, Иевлев швырнул
ему  вослед  кошелек,  пообещал  следующего  подсыла  бить батоги нещадно на
съезжей.
     - С чего это ты, Сильвестр Петрович? - спросила Таисья.
     Иевлев  не  ответил,  хлопнул дверью, повалился на лавку. Его колотило,
зуб  не  попадал  на  зуб,  он  задыхался.  С  того дня он стал еще суровее,
говорил  совсем  мало и только подолгу молча ласкал Ванятку и иногда, редко,
развеселившись, играл с ним.
     В   Пертоминский   монастырь  отправились  моряки  многими  судами  под
командой  боцмана  Семисадова.  Монахи о ту пору, не чая беды, гнали в своей
отдаленности  водку  на  продажу.  Семисадов учуял беззаконие, монахи решили
откупиться   большим   приношением.   Боцман,   увидев  сладкие  лица  своих
подручных,  приказал  водку  вылить  в  море.  Под кряканье и оханье моряков
водку  из  бочек  вылили. Матросы озлились, колокола сняли быстро, в полдня.
Тут  же  сделан  был  монахам  отбор  - кого оставить, кого гнать на работу.
Вышло  сто тридцать добрых работников, дородных и здоровых. Покуда шли морем
в  хорошую  погоду,  моряки затеяли на нескольких судах бороться с монахами.
На  одном  карбасе  едва  не  свалились  в  воду,  на другом монах отменного
здоровья  до  того  распалился,  что вместе с пушкарем вывалился за борт и в
воде  продолжал кричать: "Живота али смерти?" Матросы закисли от смеха, едва
отыскался один, который сообразил тащить утоплых багром.
     Вместе  с  монахами доставили в крепость камень, бут и известку, кирпич
и  пиленый  лес,  тесаные плиты и глину. С долгим печальным гулом скатили на
Пушечный двор большие медные колокола старой обители - переливать на пушки.
     Каменщики,  плотники,  землекопы чинили городскую стену в Архангельске;
с  рассвета  до  сумерек  старые  башни,  что  стояли  над Двиной - Водяная,
Набережная,  Гостиная,  -  были облеплены людьми. Носаки подавали наверх, на
ярусы  камень  -  крепить бои; на пушечных и мушкетных боях взамен истлевших
плотники  настилали новые полы, ставили ящики для пороху, для ядер, пушечные
мастера  подгоняли  пушки,  чтобы  бить калеными ядрами по кораблям свейских
воинских  людей.  Между  башнями,  которые охраняли город с Двины, ставились
боевые  мосты  со  щитами,  на  кровлях  башен плотники строили клети, чтобы
караульные  смотрельщики  далеко  видели реку и все, что на ней делается. На
Двине,  на  якорных  стоянках,  ставили  тайные  надолбы,  спускали  на  дно
огромных  пауков,  вязанных  из  бревен; покуда эти пауки отмечались особыми
вешками.  Тройные  надолбы  из бревен, поставленных тесно, возвели в местах,
где  врагу удобной могла показаться высадка. Там, где надолб не было, стояли
пушки, хитро укрытые, невидимы