каморка - девятая по счету от
трапа,  по  левой  стороне.  Лоцман  попрежнему  ровно  похрапывал,  и  Якоб
подумал,  что  удивительно,  как  человек  с совестью злодея может спать так
спокойно.  Но  он отогнал от себя эту мысль и тихим шагом вошел в каюту, где
крепко пахло дубленой кожей и табаком.
     Здесь  было  так  темно,  что  Якоб  ничего  не  видел  и только слышал
похрапывание  -  ровное  и  однообразное.  Переждав,  он  сделал  движение в
сторону  спящего,  занес  нож  и  уже  хотел  было ударить, как вдруг лоцман
проснулся и быстро спросил:
     - Митрий?
     Якоб ударил.
     Тотчас  же  он  услышал  ругань  и  почувствовал, что падает. Никогда в
своей  жизни  он  не знал человека такой всесокрушающей силы, каким был этот
русский  кормщик.  Лоцман  не  бил  Якоба и не душил его за горло, он только
смял  его,  навалился  на  него  боком  и, посапывая и ворча словно медведь,
поругиваясь  и покряхтывая, искал его руки, чтобы отобрать наваху. Но наваха
давно  упала,  она  лежала  под  лопаткой  Якоба.  Наконец  лоцман нашел ее,
откинул  в  сторону  и  тогда поднял Якоба на ноги. Думая, что лоцман сейчас
убьет  его,  Якоб,  собрав  все  силы,  рванулся  назад,  наклонился, ударил
кормщика  головою  в живот и сам сразу же потерял сознание, вновь сшибленный
на палубу могучим движением руки Рябова.


3. НАС ТРОЕ!

     Должно  быть,  прошло  немало  времени, прежде чем Якоб очнулся. Открыв
глаза,  он  увидел, что лежит не на палубе, а на рундуке, что каюта освещена
-  розовое  пламя  светильника,  заключенного  в  слюдяной  колпак,  озаряло
сосредоточенное  лицо  кормщика,  который  с  любопытством  вертел  в  руках
наваху, то пряча ее лезвие, то нажимая кнопку...
     "Сейчас  он  выдаст  меня  шаутбенахту!  -  со спокойной тоской подумал
Якоб.  - Выдаст, и меня повесят. Повешенный приносит счастье кораблю, почему
же не повесить немедленно".
     Он  вздохнул  и  застонал от боли в суставах; лоцман пристально на него
посмотрел  и  усмехнулся. Усмешка была такая беззлобная и открытая, что Якоб
не поверил своим глазам. Лоцман вдруг сказал тихо и грустно:
     - Думал,   думал  -  да  удумал.  И-эх,  голова!  Хитрым  ножиком,  как
куренка... Нет, друг, так оно не деется...
     И строго добавил:
     - Мы  тоже  не  лаптем  щи  хлебаем! Спать-то я с малолетства вполглаза
учен...
     Расстегнув  на  груди измятый и затасканный кафтан Джеймса, он развязал
тесемки  рубашки и показал тускло блеснувший, очень тонкий и гибкий панцырь,
по которому и скользнуло жало навахи.
     - Видал?
     - Видал! - одними губами произнес Якоб.
     - То-то. Лонгинова ты отпустил?
     - Я...
     - Для чего?
     - Для  того,  что  он  добрый  русский!  -  своим  характерным  голосом
произнес  Якоб.  -  Для  того,  что  он  не стал делать измену, а делал лишь
ладно, - вот для чего...
     Лоцман поглядел на него добрыми печальными глазами.
     - Иди  отсюдова,  дурашка!  - сказал он ласково. - Иди! Нечего тебе тут
прохлаждаться,  еще хватятся. А нам не гоже, чтобы обоих вместе видели. Иди,
а я светильню погашу, слышь, звонят - огней не жечь...
     Якоб  сел  на рундуке, голова у него кружилась, в ушах непрестанно били
звонкие молотки.
     - Помял   я  тебя  маненько!  -  сказал  лоцман.  -  Ничего,  брат,  не
поделаешь.   Коли  спросят,  скажи  -  оступился,  мол,  с  трапа  загремел,
расшибся.  Ножичек  свой  возьми,  выкинь его, - хитер, да ненадежен. А мне,
друг, коли можешь, принеси топор, а?
     - Топор? - переспросил Якоб.
     - Ну   да,   чем   дрова  колют.  Поменьше  бы,  да  чтобы  ручка  была
поухватистее. Мало ли...
     Несколько  мгновений  они  молча  смотрели  друг  на  друга, потом Якоб
ответил:
     - Да, я принесу топор.
     - Принеси,  друг,  принеси,  нынче  еще не надобно, а как к устью будем
подходить, тогда он мне и занадобится. Не обмани гляди...
     - Я принесу топор, - повторил Якоб.
     Он   встал,   покачнулся,   ухватился  за  косяк  и  еще  постоял  так,
вглядываясь в русского лоцмана.
     - Значит,  я в надежде буду, что принесешь топор? - в другой раз сказал
Рябов. - Мне он вот как может занадобиться.
     - Принесу!  -  сказал Якоб, но теперь они оба говорили не о топоре. Они
без  слов  говорили  о  том, что верят друг другу и понимают друг друга, что
будут  помогать один другому и вместе совершат то дело, которое им назначено
совершить.
     - Ну, иди!
     - Иду...
     Пошатываясь,  Якоб  вышел.  Попрежнему ухало и стонало море, попрежнему
от  ударов  волн  содрогался корпус корабля. Рябов погасил светильню, лег на
сырой  войлок, в темноте тихо улыбнулся своим мыслям: "Ну, житьишко! Так еще
недельку пожить, и в самом деле голова заболеть может".
     Погодя  пришел  Митрий,  застывший  на  штормовом ветру, стал в темноте
пристраиваться  на  своем  рундуке.  Было  слышно,  как он молится, шепчет и
вздрагивает от мозглой сырости.
     - Митрий, а Митрий! - тихонько позвал Рябов.
     Митенька кончил молиться, ответил чужим голосом:
     - Здесь я.
     - Тут было меня чуть не прирезал один раб божий...
     Он подождал, заговорил опять:
     - Молчишь?  Думаешь  -  так  и надо, за дело? Дурашки вы глупые, как на
вас погляжу. Ладно, тот-то не знает меня, а ты?
     Митрий что-то прошептал неслышное, наклонился ближе.
     - Думай головою! Думай! Не дураком на свет уродился, думай же!
     - Дядечка... - со стоном сказал Митенька.
     - Дядечка  я  сколь  годов!  Нарочно  я тебе сразу-то ничего не сказал,
неразумен  ты,  горяч, молод, не сдюжаешь позору али беседы какой, вроде как
давеча  у  адмирала  за  столом  была.  А так хорошо все сошло, да и по тебе
видать  было,  что  нету  меж  нами сговору, один до денег падок, а другой -
иначе.  И  торговался  я  не  для денег, а чтобы более веры нам было. Они на
деньги  все меряют, по деньгам судят, небось денежкам и молятся. Сам видел -
поверили,  что отыскался изменник, поверили, собачьи дети, рады, что везут с
собою кормщика, и думки нет, во что им тот кормщик обернется...
     Он  засмеялся  ласково,  почувствовал, что Митенька рядом с ним, крепко
стиснул его руку, заговорил опять:
     - Веришь  теперь?  Понял, зачем я тебя брать-то не хотел? Понял, на что
идем? Что сии корабли...
     - Понял!  -  с восторгом ответил Митенька. И быстро, страстно заговорил
сам:
     - Да  разве  ж  я,  дядечка,  разве  ж  я... Как я жил - мыкаясь, али в
монастыре,  али  по людям... Дядечка, я не испужаюсь! Разве я когда пужался?
Чего  только  не было, страхи какие терпели, а я разве что? Я, дядечка, Иван
Савватеевич,  коли  тебя прежде времени смертью кончат, я сам сей корабль на
мель посажу, небось знаю, где, - не раз хаживали. Посажу!
     - Ты тише, - улыбаясь во тьме, сказал Рябов.
     - Я  -  тихо, дядечка. Ты будь в надежде, дядечка. Я не спужаюсь! Что ж
так-то  жить,  под  шведом  какое  житье!  Мы  его разобьем, тогда на Москву
поеду,  в навигацкую школу. Пусть-ка тогда не возьмут за хромоту мою, пусть!
Я  тогда  к  государю  к  самому,  к  Петру  Алексеевичу. Так, скажу, и так.
Пусть...
     - И  скажешь!  - заражаясь Митенькиным волнением, согласился Рябов. - И
он,  брат,  как  надо  рассудит.  Он  такие дела понимает - который моряк, а
который - так себе. Ты ему - не таясь, небось повидал моря...
     - Повидал!  - воскликнул Митенька. - Повидал и не больно его пужался. А
что живые с сего дела выйдем, в том, дядечка, я без сумления. Отобьемся!
     - Отобьемся, - подтвердил кормщик. - Ежели с умом, так отобьемся!
     - Ежели не горячиться. Тут соображение надо иметь.
     - Скажи, какой умный...
     - Еще  не  то у нас, дядечка, случалось. Один только Грумант вспомнить,
так все прочее - смехота...
     Так  они шептались долго, утешали друг друга обещаниями, что несомненно
победят  в  грядущем страшном бою и не только победят, но и останутся живыми
и  здоровыми.  Митенька, по молодости лет и по пылкости воображения, в самом
деле  был уверен в этом, но Рябов думал иначе, он твердо знал только то, что
выполнит  дело,  которое  предстояло  ему  выполнить. Остальное было темно и
тревожно.
     Однако Митеньке он об этом не сказал ни слова.


4. АРХАНГЕЛЬСК БЛИЗОК!

     Весь  день  и большую часть тихой белой ночи корабли эскадры собирались
возле  Мудьюгского  острова.  Позже  всех  пришел  фрегат "Божий благовест".
Матросы  и  командир  фрегата  своими  глазами  видели последние минуты яхты
"Ароматный  цветок", которая затонула во время шторма, напоровшись на камни,
не  указанные  на  голландских  картах. Ни один человек с погибшего судна не
спасся.
     Русские   берега   были  безмолвны  и  казались  пустынными.  Но  когда
несколько   матросов   отпросились   поохотиться,  дабы  разнообразить  стол
адмирала  свежей  дичью,  берега  вдруг  оказались  обитаемыми. Едва матросы
высадились,  как  из  прибрежных  кустарников  загремели  выстрелы.  Русские
стреляли  с  такой  точностью,  что никто не решился отправиться на берег за
телами погибших, они так и остались лежать, и прилив унес их в море.
     Юленшерна  приказал  ударить  по берегу из пушек, и корабельные батареи
бессмысленно изводили порох и ядра на протяжении двадцати минут.
     Но  странное  дело:  ни  гибель  матросов  у  Сосновца,  ни потеря двух
кораблей  из  состава  эскадры,  ни  шторм,  ни  меткие выстрелы с берега не
производили  особого  впечатления  на  наемников.  Русские  церкви  и  дворы
богатых  русских  купцов,  старые Холмогоры и Архангельск были теперь совсем
близко.  И  то,  что  солдат  и матросов стало меньше, нисколько не огорчало
оставшихся  в  живых:  больше  сохранится  богатства  тем,  кто  прорвется к
городу, богаче будет их нажива, полнее набьют они свои мешки и сундуки.
     Теперь  мало  кто  болтал  о гневе святой Бригитты и о кознях гобелина.
Война  есть  война,  говорили  наемники,  на  войне  случается  всякое.  Кто
поглупее  -  тот  гибнет,  кто  поумнее  -  тот не только выживает, но еще и
богатеет.
     Для  того  чтобы  скорее  забылись превратности плавания, ярл Юленшерна
приказал  эскадренному  казначею  выдать  жалованье  всем  - от капитанов до
кают-юнг.  Деньги, причитавшиеся мертвым, было велено раздать живым. Это еще
более  укрепило  дух  наемников.  На  кораблях,  при  раздаче винных порций,
матросы кричали славу королю и хвалили своего адмирала.
     Не  следовало  терять  времени,  но  корабли  нуждались  в  ремонте,  и
шаутбенахт  велел  приступить  к  работам.  Корабельные  плотники, кузнецы и
конопатчики  работали  не  за  страх,  а за совесть, подгоняемые матросами и
солдатами,  которым не терпелось ворваться в Архангельск. Но все-таки ремонт
шел медленно, - слишком потрепал эскадру шторм.
     Фру  Юленшерна  скучала,  полковник  Джеймс,  запершись в своей каюте с
Голголсеном,  пил  бренди; шаутбенахт не уходил со шканцев, часами смотрел в
подзорную  трубу на безлюдные зловещие берега, поджимал губы, качал головой.
Да   и  Уркварт  стал  последнее  время  задумчивым  и  грустным.  Только  с
полковником  Джеймсом он иногда отводил душу: оба они все-таки кое-что знали
о Московии...
     Ветер  не  поднимался.  Море  заштилело, стояла странная душная тишина.
Матросы на "Короне" пели:

                Не знал, не боялся он грозных судей,
                Ходил по дорогам с ножом,
                И грабил и резал невинных людей,
                Закапывал в землю живьем...

     В  полдень,  после  обеда,  ярл  шаутбенахт  вошел  в  свою  каюту. Фру
Маргрет, обмахиваясь веером, сказала небрежно:
     - У  меня,  как вам известно, есть друг детства, старый друг Ларс, Ларс
Дес-Фонтейнес  -  так  зовут  этого  человека.  Его  наказали  за то, что он
предполагал  в  русских  мужество и желание сопротивляться врагу. Не кажется
ли вам теперь, что Ларс Дес-Фонтейнес совершенно прав?
     Матросы пели громко, их песня была слышна на всех кораблях эскадры:

                Ах, если б господь смилосердился к нам,
                Привел воротиться бы в дом:
                Я церковь построил бы, каменный храм,
                И всю обложил бы свинцом...

     - По-вашему,  Дес-Фонтейнес,  был прав? - спросил ярл Юленшерна, сделав
ударение на слове "был".
     Склонив  голову  набок,  не  мигая  он  смотрел  на жену своими желтыми
глазами.  Ей  стало  страшно. Она тяжело поднялась, неловко зацепила рукавом
хрустальную вазочку. Вазочка разбилась.
     - Ого!   -   произнес   шаутбенахт.   -   Вы  потеряли  свою  природную
грациозность!
     - Был? - крикнула она. - Что вы хотите этим сказать?
     - Ларс  Дес-Фонтейнес  более не существует, - раздельно и внятно сказал
Юленшерна. - Его нет на свете. Ларс Дес-Фонтейнес давно превратился в прах.
     Фру  Маргрет  сморщилась,  как  морщатся от внезапного грохота. Губы ее
дрожали, лицо исказилось. Оно перестало быть красивым, лицо фру Маргрет...
     С палубы доносилось:

                И только он эти слова произнес,
                Вдруг стало, как ночью, темно.
                Попадали мачты, корабль затрещал
                И канул на черное дно.

     - Ларс умер? - спросила фру Маргрет.
     - Да. Он скончался.
     - Вы лжете! Ларс в Архангельске! Вы сами говорили...
     - Поэтому вы и отправились со мной в Архангельск?
     Фру  замолчала.  Шаутбенахт  улыбался.  Так  весело он улыбался дважды:
когда стоял под венцом с фру Маргрет и вот сейчас.
     - Премьер-лейтенант  бесславно и весьма быстро прошел свой земной путь,
-  говорил  Юленшерна, отпирая ключом ларец, окованный медью. - Этот повеса,
видимо,  не  слишком  дорожил  своими друзьями детства и поторопился уйти от
них в мир иной...
     Он  откинул  крышку ларца и достал бумагу - короткое сообщение о смерти
каторжанина  Дес-Фонтейнеса  по  кличке  Скиллинг, последовавшей на галерном
флоте  его  величества. Тело осужденного погребено в море, как полагается по
уставу.
     Фру  Маргрет  прочитала  бумагу  один  раз, потом другой. Ярл Юленшерна
вышел  на  ют, чтобы освежиться. Он был очень весел и приветливо беседовал с
Урквартом  о  погоде  и о том, что к вечеру, пожалуй, удастся поднять якорь.
Вернувшись через некоторое время в каюту, шаутбенахт сказал своей супруге:
     - Вы  совершили  большое  путешествие и, к сожалению, не увидите вашего
друга.  Пожалуй,  вам  теперь нет смысла рисковать... Два судна мы оставляем
здесь  на  всякий  случай.  Не  переехать  ли  вам на одно из них? Там будет
безопаснее.
     - Да, я согласна, - безучастным голосом ответила фру Маргрет.
     Она все еще держала в руке сообщение о смерти каторжанина Скиллинга.
     - Вы благоразумны, - сказал Юленшерна.
     Маргрет странно улыбнулась.
     - О, да, я благоразумна! - произнесла она многозначительно.
     - Вам здесь будет спокойно.
     - Во  всяком  случае,  я не погибну! - все с той же улыбкой сказала фру
Маргрет.  -  Я  вернусь в Стокгольм и буду долго и счастливо жить там вдовою
погибшего  славной  смертью шаутбенахта ярла Юленшерны, потому что вы, гере,
непременно сложите тут вашу лысую голову. Не так ли?
     Он  не  нашелся  с  ответом,  только  крепко  стиснул  челюсти.  А  она
говорила, улыбаясь и вызывающе глядя на него своими прозрачными глазами:
     - Я  буду  бывать  при  дворе,  я  еще  молода,  не правда ли? Молода и
хороша.  И  ваше  имя я вываляю в грязи так, что даже на том свете вы будете
содрогаться,  мой  покойный  супруг.  Вы тревожились о вашем честном имени и
потому убили Ларса?
     Его  лицо  исказилось  бешенством,  он  шагнул  к ней, грубо схватил за
руку.
     - Пустите!  -  шепотом  приказала  Маргрет.  - Пустите, или я закричу и
ударю вас при всех...
     Она вырвала руку, отошла, сказала издали:
     - И  тогда  мы  будем  квиты!  Только  тогда!  Я  так  и слышу этот хор
голосов:  "О,  фру  Юленшерна,  вдова адмирала Юленшерны, что она вытворяет!
Бедный старикашка, его кости так и переворачиваются в гробу!"
     Она  ушла  и  заперлась  в  спальне. Он пробовал сломать дверь, Маргрет
сказала спокойно:
     - Не будьте смешны, если это возможно для вас!


     К  четырем  часам  после  полудня все работы на эскадре были закончены.
Ярл Юленшерна приказал Уркварту:
     - Передайте  командам  благодарность  их  адмирала.  Пусть  сегодня они
получат  по  двойной чарке водки. Вслед за этим - сниматься с якоря. В устье
мы  постараемся  как  можно  скорее  разделаться с таможенниками, ворвемся в
Двину и к утру, с божьей помощью, начнем высадку войск в Архангельске.
     - Таможенники, очевидно, знают о нашей эскадре...
     - Тем хуже для них.
     К  вечеру  маленькое  облачко, появившееся на горизонте, разрослось, по
волнам  побежали пенные гребешки, небо заволокло, пошел дождь, но попрежнему
было  душно.  Шаутбенахт велел подать себе плащ и не ушел с юта. Он стал еще
желтее, чем утром, губы его запеклись, руки заметно дрожали.
     - Два  фрегата  -  "Феникс"  и  "Дромадер"  -  будут ждать нас здесь, -
сказал шаутбенахт Уркварту. - Вы слушаете меня?
     - Да, гере шаутбенахт, я весь внимание.
     - На фрегат "Феникс" перейдет моя супруга. Спустите вельбот.
     - Да, гере шаутбенахт...
     Фру  Юленшерна  поднялась на ют, чтобы попрощаться с мужем. За эти часы
лицо  ее  осунулось,  под  глазами легли голубые тени. Шаутбенахт смотрел на
Маргрет  колючим, каким-то удивленным взглядом. Они не сказали друг другу ни
одного слова.
     Полковник  Джеймс  попросил  разрешения  проводить фру на "Феникс". Его
физиономия была еще более томной, чем обычно. Юленшерна сказал ему у трапа:
     - Не забудьте вернуться, гере полковник.
     Матросы  издали  смотрели  на  супругу  шаутбенахта,  на ее сундуки, на
черную  служанку.  Профос  Сванте  Багге  сказал, что все к лучшему. Если на
эскадре  и  были  неприятности,  то  только  из-за женщин. Теперь все пойдет
великолепно, шаутбенахт - хитрый старик, знает что делает...
     Фру   Юленшерна,  придерживая  пальцами  юбки,  спустилась  в  вельбот,
кают-юнга,  кают-вахтер  и  Якоб  снесли  за нею подушки, ковер, кожи, чтобы
убрать ей каюту на "Фениксе", корзины с едой, лютню. Вельбот отвалил.
     Юленшерна  попрежнему  стоял  на  юте  "Короны", когда полковник Джеймс
вернулся с фрегата. Якоря были подняты. Полковник сказал шаутбенахту:
     - Фру  просила передать вам, гере шаутбенахт, что она будет непрестанно
молиться за вас.
     Ярл Юленшерна ничего не ответил.
     Мокрые  паруса  флагмана  наполнялись  ветром.  Громко,  неприязненными
голосами, хрипло кричали чайки. Матросы на баке пели старую песню:

                Гонит ветер корабль в океане,
                Боже, душу помилуй мою...


                                             Караул    есть    наизнатнейшая
                                        служба,   которую  солдат  в  войске
                                        отправляет.

                                                                 Петр Первый


ГЛАВА ПЯТАЯ


1. НЕДОБРОЕ УТРО

     Сильвестр   Петрович  писал  письмо  на  Москву  Апраксину.  За  окнами
Семиградной  избы  лил не переставая, как поздней осенью, проливной дождь. В
сенях,  шаркая  сапогами,  кашляя, переругиваясь, ходили люди, визжала дверь
на блоке, навзрыд рыдала молодайка, кто-то ее утешал хриплым басом.
     Не  дописав,  Иевлев взял трость и вышел на крыльцо. С моря дул влажный
ветер,  дождь  вдруг  стих,  только с деревьев еще летели брызги. На крыльце
ждал Егорша.
     - Веди! - приказал Сильвестр Петрович.
     Егорша  нырнул  в  толпу  мужиков,  вывел  из  сараюшки виновных. Толпа
расступилась,   трое,   связанные   поясами,   без  шапок,  взлохмаченные  и
изодранные,  поклонились  капитан-командору. Из сеней, вытирая рот ладошкой,
спехом дожевывая что-то, выскочил дьяк Абросимов.
     - Говори! - велел ему Иевлев.
     Тот  подошел  поближе, выставил ногу, стал с осуждением в голосе длинно
рассказывать,  как  случилось смертоубийство, кто зачинщико