в велел Аггею Пустовойтову:
     - Ты  вот  что,  дружочек. Нынче же дай кормщику наряд добрых матросов,
пусть  съездят  к  лодье  своей,  да  что  имеют  -  не  откладывая раздадут
вдовам...
     Повернулся к Рябову и сказал:
     - А  ты,  как  с  делом  управишься, Иван Савватеевич, побывай у меня в
крепости.  Да  Митрия  своего  захвати,  да  еще  кого  похощешь,  да Таисью
Антиповну с Иваном Ивановичем.
     Митенька   прильнул   к  кормщику,  взглядом  попросил:  "Поедем,  Иван
Савватеевич!" Рябов кивнул - отчего-де и не поехать, коли званы.
     Сильвестр  Петрович  вышел  на крыльцо, вдохнул свежий влажный утренний
воздух:
     - Благодать лето-то стоит, Иван Савватеевич. Словно и не север.
     И крикнул Маше:
     - Долго вы там шептаться будете? Пора бы и перестать. День наступил...
     Маша догнала мужа, сказала ему, дыша в ухо:
     - Жалко капитана Афанасия Петровича. Вишь - он нынче и глаз не казал.
     Сильвестр Петрович грустно усмехнулся:
     - Ну,  Машенька,  ну, голубушка, тут не нажалеешься. Идем-ка, дружочек,
поспать  надобно,  идем  побыстрее.  А  еще  до  крепости Двиною - не близок
путь...
     В  карбасе  Сильвестр Петрович, завернувшись в плащ, думал свое. И Маша
думала.  Глядя  на  тихие  воды розовеющей Двины, морща брови, Маша думала о
том,  как  вернется  на  Москву и непременно отыщет там добрую девицу в жены
Афанасию  Петровичу.  Свадьба  будет в крепости, а ради такого торжества она
упросит   Сильвестра  Петровича,  чтобы  выстрелили  все  пушки,  кулеврины,
гаубицы и мортиры. Будет еще и фейерверк...
     И  тотчас  стало ей грустно: "Нет, ни на ком он теперь не женится! Одна
для  него  Таисья,  одна-единственная.  Не таков он человек, чтобы еще раз в
жизни  в  своей  так  полюбить.  Один раз - навечно. Как я - Сильвестра. Как
Таисья  -  Ивана  Савватеевича...  Нет,  не  быть  ни  веселой  свадьбе,  ни
пушечному салюту, ни фейерверку..."


                                             Не  посрамим  земли Русской, но
                                        ляжем  костьми,  мертвые бо сраму не
                                        имут. Станем крепко...

                                                                   Святослав


                                             Воистину  и мы не под лапу, а в
                                        самый  рот неприятелю идем, однако ж
                                        не боимся.

                                                                 Петр Первый


ГЛАВА ВТОРАЯ


1. ЧЕЛОБИТНИКИ

     По  третьему  разу  на пытке огнем Ефим Гриднев не выдержал, назвал еще
людей. Дьяк Молокоедов послал за думным дворянином, а сам кротко спрашивал:
     - Человек  с  Пушечного  двора именем Федосей, кличкой Кузнец - ваш ли?
Отвечай, бедолага, ненароком преставишься. Отвечай на спрос...
     Гриднев, не слыша, не понимая, повторял:
     - Кличкой Кузнец - наш!
     Поздюнин  поднес  пытанному  кружку зелена вина, бобыли присыпали ожоги
золою.  Гусев,  водя  носом  по  бумаге,  быстро  писал. Заскрипели ступени,
пришел  думный  Ларионов,  едва  живым  сбежал из Онеги, рвать подати даже с
солдатами было дело нелегкое.
     - Чего тут?
     Молокоедов  почтительно  поведал: тать сей зачал виниться, поднесли ему
вина,  -  дело,  видать,  сдвинулось.  К  вечеру попозже, пожалуй, и воеводу
звать  можно. Ларионов, покачивая сапожком, кивнул. Взор при этом у него был
отсутствующий,  все  вспоминал,  как со срамом бежал от баб и девок в Онеге,
как  поскользнулся в болотце и плюхнулся им на потеху, как сняли они с него,
с  думного дворянина, портки и посекли крапивой. Хорошо, что хоть солдаты не
видели.  А  может, и видели? Крикнул же нынче ребячий голос из-за тына: "Ей,
дворянин поротый, порты потерял..." Проведали, черти!
     К  вечеру  Алексей Петрович Прозоровский, насмерть перепуганный дьяками
и   Ларионовым,   пожаловал  в  застенок,  дабы  дознать  размеры  заговора,
проведать  насчет  приходимцев  с Азова, пресечь на корню назревающий бунт и
вновь  показать  себя  верным  государевым  псом,  как  в  те времена, когда
соперничать  в  преданности  государю  с князем Прозоровским мог только ныне
покойный Франц Лефорт.
     Дьяки  Молокоедов и Гусев под руки подвели воеводу к скамье, усадили на
перинку,  покрытую  ковром,  прочитали на два голоса опросный пыточный лист,
велели Поздюнину еще вздернуть вора, дабы сказал навет при самом князе.
     Бобыли  выволокли  то,  что осталось от Гриднева. Поздюнин вправил руки
несчастного в хомут, Ефим закричал:
     - Отпустите, изверги, отпустите, не могу я более...
     - Отвечай,  тать,  какие  приходимцы  азовские, бунтовщики здесь были и
какие вам, ворам, слова говорили! - приказал князь. - Говори!
     Гриднев молчал, глаза его смотрели бессмысленно, мимо людей.
     - Отвечай!
     - Отпустите!
     Его отпустили.
     - Говори же! - велел Молокоедов. - Кузнец не с Азова приходимец?
     - Что за Кузнец? - мертвым голосом спросил Гриднев. - Каков он?
     - Кузнец  с  Пушечного  двора, из раскольников, во гроба ранее совращал
ложиться.  Ответишь - отпустим. Отпустим, да еще казной наградим. Пойдешь на
все четыре стороны. Говори же! Был Кузнец?
     Ефим  молчал,  тупо глядя на своих мучителей. Воевода малость подождал,
потом  разгневался,  топнул ногой, велел без проволочки подвешивать и пытать
огнем.  Подручный  палача  принес  горящий веник, Ефим заговорил глухо, язык
плохо ворочался в его ссохшемся рту:
     - Все,  все до единого, все... Молчан, беглый с Волги, Голован плотник,
медник Ермил...
     - Жги огнем! - велел воевода.
     Поздюнин  выхватил  у  подручного  горящий  веник, повел по голой спине
Ефима.  Тот  содрогнулся,  обвис. Дьяк Гусев писал быстро, дьяк Молокоедов с
торжеством  поглядывал на воеводу. Ефима вздернули еще раз, он стал называть
людей  на  Соломбальской  верфи,  на  Баженинской,  в  Вавчуге. Дьяк Гусев с
радостью шепнул воеводе:
     - Вот оно! Все здесь! С Волги, где атаман Разин хаживал...
     Думный подтвердил:
     - Так,  князь воевода, так! На одной цепке все ходят. Теперь имать всех
надобно.
     Воевода цыкнул:
     - Пшли от меня, советчики!
     Поднялся  с  места,  вырвал  у  Поздюнина веник, неумело, косо пихнул в
грудь Ефиму, спросил, оскалясь:
     - Голова  над  вами  кто?  Говори!  Кто поносную, срамную челобитную на
меня,  на  отца  вашего  воеводу,  составлял?  Кто  над  всеми вами, ворами,
начальный человек? Говори!
     Ефим пошевелил губами, но никто не расслышал его слов.
     - Кто?  -  отогнув  ухо  ладонью,  спросил воевода. - Громче говори, не
слышу!
     Ефим напрягся, выдохнул:
     - Крыков  -  капитан  таможенных  войск. К нему хаживали, листы тайные,
прелестные  читали,  с  ним  обо  всем  толковали...  Он  да Молчан над нами
правили...
     Воевода  приказал  имать пушечного мастера Кузнеца. За Кузнецом послали
Мехоношина  с  драгунами.  Крыкова  воевода  взять  побоялся,  а  Молчан жил
скрытно,  о  нем  на  съезжей  не знали. Приволокли еще плотника Голована да
медника  Ермила.  С  палача  Поздюнина  к  полуночи полился пот, бобыли едва
таскали ноги, а все без толку. Схваченные ничего не знали.
     Князь  Алексей Петрович захотел есть, послал Молокоедова за ужином. Тот
вернулся испуганным, зашептал воеводе на ухо:
     - У  тебя в дому на крыльце архиепископ сидит, туча-тучей, в горницу не
идет,  велит  тебе,  князь,  немедля  к  нему  быть. Костыльник при нем, два
келейника, курьер с дальней дороги...
     Воевода  не  дослушал,  всполошился. Дьяки с Ларионовым под руки повели
воеводу  к  карете,  карета загремела коваными колесами по бревнам мостовой,
конная стража с алебардами тронулась вслед.
     - Чего там стряслось? - спросил Гусев шепотом Молокоедова.
     - А  того стряслось, что свейские воинские люди на кораблях Зунд прошли
-  еще когда! Вот чего стряслось! - ответил Молокоедов. - Теперь вскорости к
нам придут... Царев офицер об том грамоту привез.
     Гусев охнул, думный дворянин на него прикрикнул:
     - Но,  но,  раскудахтался!  Наше  дело  сторона. Пойдем-ка челобитчиков
вздернем,  кончим с ними, с татями. В челобитной-то и мы названы, коли что -
и  нам  не поздоровится. Как ни кинь - концы в воду хоронить надобно. Придут
свейские  люди, присягнем им служить - челобитчики нас отыщут, помянут, чего
тут  делали.  Не  придут  свейские  люди  - вовсе хорошего не жди. На Москве
сведают  -  быть  нам на плахе. Покуда что - смертью надобно с челобитчиками
кончить. Мало ли... На дыбе быстро некоторые кончаются.
     - Кого ж первого делать?
     - Первым  делать будем мастера Федосея Кузнеца. Так я чую, что он у них
верховодит...
     - Крыкова бы взять.
     - Крыкова? А капитан-командор его даст?
     - Он и Кузнеца не дал бы, так ведь мы не спросили, по-тихому взяли...
     Вернувшись  в  застенок,  сели  все  рядком  на перинку, крытую ковром,
пошептались,  подозвали  Поздюнина,  велели  ему  сразу делать татя Федосея.
Палач почесался, помедлил.
     - Чего ждешь-то? - спросил Молокоедов.
     - А  того,  что  с  меня спрос будет. Делать умеючи надо, а которого до
смерти - за такого в ответе...
     - Как сказано - его работай!
     Поздюнин  со  вздохом  пошел к месту. Бобыли сорвали с Кузнеца рубашку.
Поздюнин вдел его руки в хомут. Молокоедов спросил:
     - Ты  и  есть  Кузнец? Говори, детушка, все, что о челобитной воровской
ведаешь:  где  сия  бумага,  кто  ее  укрывает,  кто писал, - говори быстро,
спехом...
     Кузнец  молчал.  Глаза  его остро поблескивали, впалая грудь вздымалась
неровне.  Палач  Поздюнин,  положив  ладонь на хомут, дремал стоя. Подручный
хлебал молоко из глиняной кружки, закусывал шаньгою.
     - Делай его, Поздюнин! - велел Ларионов.
     Палач открыл глаза, встрепенулся.
     - Рученьки  кверху,  голубь,  кверху,  да  и сам посунься вперед, чуток
вперед, детушка, подайся...
     Петля  стянула кисти, Поздюнин уперся кривыми ногами в бревно, вскочил,
подпрыгнул.  В  тишине  заскрипела пеньковая веревка. Кузнец весь вытянулся,
яснее выступили ребра, пот сразу залил черное худое лицо.
     - Говори, детушка! - велел Гусев.
     Кузнец дернул вперед шею, спросил:
     - Пошто  воевода  ваш  кнутом  выбивает себе деньги из посадских? Пошто
без посула ни едина дела не добьешь? Пошто ныне на Онеге...
     - Еще подтяни! - велел думный дворянин.
     Хлопнула дверь, в застенок вошел пьяный Мехоношин, сказал сквозь зубы:
     - Жечь  их  всех  огнем,  иродово  семя!  Смертно!  Жилы резать, персты
ломать...
     Засвистела пеньковая веревка, Кузнец застонал, потом опять тихо стало.
     Мехоношин  сбросил  у двери мундир, кружева, ленты, пошатываясь подошел
к  Поздюнину,  сам  взялся  за  веревку.  Поздюнин  веревку  не давал, дьяки
забеспокоились,   стали   уговаривать   поручика,  чтобы  не  бесчинствовал.
Мехоношин   потребовал  огня,  ногой  ударил  подручного,  закричал,  что  с
нынешнего  дня  сам  будет  рвать  ногти,  варить в смоле, вбивать гвозди, -
разве-де  так  пытают?  Потом  заплакал  навзрыд,  ушел  в сторону, жалостно
причитал:
     - Матушка  мои  с  батюшкой,  добрые  мои  родители,  на  кого  вы меня
покинули, детушку вашу, для чего не взяли с собою в обитель счастливую...
     Кузнец  молчал,  ловил  открытым  ртом  воздух. Глаза его заволокло, он
ничего не видел и не слышал.
     - Отлей! - велел дьяк. - Да живо!
     Подручный  принес  берестяное ведро, Поздюнин опустил хомут и медленно,
узкой струей стали лить воду Кузнецу в лицо.
     - Еще  вздергивай!  -  приказал думный дворянин. - Живо, живо... К утру
всех кончим, отдыхать пойдем!


2. ВОН ОН, ФЛОТ!

     Карбас  шел  быстро, ветер дул попутный, ровный, сильный. Перед тем как
сбрасывать  паруса,  Семисадов  поднял  пистолет - выстрелил в воздух, потом
поднял  на мачте прапорец, за ним второй, потом третий. Флажки развернулись,
с берега ответили выстрелом.
     - Важно живете! - сказал Рябов. - Без сигнала так бы и не взойти?
     - Там пушки припрятаны! - ответил Семисадов. - Чужого не пустят...
     - Чего ж меня-то пускаете?
     - По  приказанию  господина капитан-командора. Велено показать кормщику
Рябову  корабельный флот, крепость-цитадель, Марков остров и на нем батарею,
другие некоторые пушки, потайную цепь. Еще - что похощет...
     Рябов  улыбнулся,  переложил  руль, карбас медленно поворачивал носом к
входу  в  гавань.  Могучие сосны защищали ее от любопытных взоров; отсюда, с
моря,  она  казалась  пустынной  и  необитаемой.  Вода  блестела под жаркими
солнечными  лучами, было тихо, душно, ветер вдруг упал вовсе. Пошли в гавань
на  веслах,  и,  едва  миновали  прибрежные  серые,  мшистые  валуны,  взору
кормщика  открылись  корабли  -  большие,  новые, с высоко поднятыми резными
кормами,  в  паутине  снастей,  с  открытыми  пушечными  портами,  в которых
виднелись  медные  пушки.  Четко,  словно  выстроившись,  неподвижно застыла
эскадра перед обрывистым зеленым берегом.
     Молча   светлыми  своими  глазами  осматривал  кормщик  стройные  линии
обводов,  мачты, реи, искал, какие же из кораблей построены его руками в те,
старопрежние  годы, на Соломбальской верфи. Но тотчас же забыл, о чем только
что  думал,  и  стал  разглядывать пушки на кораблях, прикидывать их число и
силу  огня.  Пушек  было много, и Рябов удивленно покачал головой: смотри-ка
ты, военного флоту корабли, истинно так, ничего не скажешь...
     - А ну, еще навались! - велел он Семисадову.
     Тот,  радуясь  на  растерянное  и  довольное  лицо Рябова, уперся своей
деревяшкой  в  банку,  сильно размахнулся веслами - карбас скользнул вперед,
ближе  к  кораблям.  Они  еще  выросли, стали крупнее, выше, резьба на корме
нового  фрегата  проступила  яснее.  С  борта  свесилась  круглая белобрысая
голова, рыбацким говором, как говорят на Онеге, спросила:
     - Кто идет? Отвечай!
     - Господина  капитан-командора  карбас  по  его  указу!  -  снизу вверх
крикнул Семисадов. - Здорово, Михайло!
     - Здорово, господин боцман!
     - Он какой же Михайло? - спросил Рябов.
     - А  покойного  Мокия внучек, рыбацкого дединьки, еще ты от него артель
принимал! - напомнил Семисадов. - Нынче матрос добрый.
     - Скажи! - удивился Рябов. - Идет времечко, бежит...
     На  веслах  не  торопясь  обошли  все  яхты,  фрегаты и корабли, близко
оглядывали  спущенные  трапы, якорные канаты, точенные из темного заморского
дерева  страшные  фигуры,  что  ставились  спереди  на каждом судне. Матросы
смотрели  сверху  на карбас капитан-командора, с одной яхты слышалась песня,
с  другой  -  звуки  корабельного рожка, на третьей делалось учение: матросы
как бы готовились заряжать пушки, стрелять, чистить стволы, еще заряжать.
     - Откуда набрали-то народишку столь много? - спросил Рябов.
     - А  наши беломорские, почитай, все, - ответил Семисадов. - Тогда, в те
времена, шутили, а нонче нет, не шутим. Море - наше поле...
     Только  к утру добрались до Архангельска. Рябов был задумчив, глаза его
смотрели   строго,   лоб  хмурился.  Неподалеку  от  Воскресенской  пристани
спросил:
     - Ужели прорвутся к городу, а, боцман?
     - Шведы-то?
     - Они.
     - Не  дадим!  -  со  спокойною  ленцою в голосе ответил Семисадов. - Не
достать им до нашего флоту.


3. КАПИТАН-КОМАНДОР И ВОЕВОДА

     Князя  Прозоровского  била дрожь: шведские корабли миновали Зунд давно,
вот-вот должны появиться в Белом море. И не корабли - эскадра.
     - А  более  тебе из города не отлучаться! - гневно произнес Афанасий. -
Ты - воевода, в слово сие вникни головою, умом своим...
     Он усмехнулся, глаза его остро блеснули:
     - Воевода воин - сидит под кустом да воет!
     Офицер,  доставивший  из  Москвы письмо о шведской эскадре, разглядывал
князя  с  наглостью.  Алексей  Петрович  хотел  было обидеться, да недостало
смелости, улыбнулся кисло, стал отговариваться недугами. Афанасий прервал:
     - Иевлев  Сильвестр  Петрович  куда  недужнее  тебя,  князюшка, да пред
бедою  все  недуги  словно  позабыл,  любо-дорого  посмотреть  на  господина
капитан-командора.  Я  -  старик,  одной  ногой  во  гробе  стою,  не  чаю и
завтрашнего  утра  увидеть,  однако ж не плачусь. А ты - воевода, для чего ж
срамишься?
     Алексей  Петрович  вовсе  не  нашелся,  что  ответить.  Лекарь Лофтус с
поклонами  разливал мальвазию, слуга разносил рыбу в рассоле, битую капусту,
грибы.   Архиепископ   Важеский   и   Холмогорский  сидел  насупясь,  глядел
неприязненно,  к  еде  и вину не притрагивался. Один только приезжий офицер,
наголодавшись в пути, ел за десятерых.
     - Я  ныне  по  монастырям  поеду,  -  опять  заговорил Афанасий, - да в
крепость  наведаюсь.  Потрясу  монахов  маленько, пусть и они татей встретят
достойно.  А  ты,  князь,  о  недугах забудь и думать - невместно то воеводе
пред  бедою.  Народишко,  и  то смеется; болтают, дескать наш князь-воевода,
взявши шлык, да в подворотню - шмыг...
     Прозоровский, вовсе обидевшись, крикнул:
     - Болтунов палач Поздюнин за ребро подвесит - живо замолчат!
     - Ну  и  дурак!  -  спокойно  ответил  Афанасий. - Ей-ей, дурак! Палач!
Много  ты  с  палачом со своим против шведа сделаешь? И то стон стоит - всех
хватаешь, а ты еще собрался? Да не квохчи, ровно курица, слушай меня...
     Отбивая  ребром  ладони  по  столешнице,  стал  советовать, как надобно
воеводе  встать  во  главе обороны Архангельска, как надобно подумать о пище
для    защитников    города,   как   обо   всем   заранее   договориться   с
капитан-командором,   который   будет   командовать   сражением  крепости  с
эскадрой...
     - Не стану я под него! - опять сорвался воевода. - Что он мне?
     Афанасий хлопнул рукой по столешнице:
     - Станешь! Он Петром Алексеевичем послан...
     - Я тоже, владыко, государем поставлен!
     Архиепископ  открыл  было  рот  - отвечать, но ничего не сказал: только
слабый  жалобный  стон  вырвался из его груди, лицо страшно побледнело, рука
судорожно  вцепилась  в  скатерть. Лофтус, уронив лавку, бросился к владыке,
на  шум  в  столовую  палату вбежали келейник и костыльник Афанасия. Владыко
тихо попросил:
     - В карету меня! Худо!
     Лофтуса  к  себе  не  подпустил.  Келейник  дал  ему  понюхать  соли из
флакона,  он  попил  квасу,  стуча посохом, медленно пошел к дверям. По пути
говорил князю:
     - В  крепость  нынче же наведайся! Воеводу в лихой час видеть должны, а
тебя,  окромя  княгини, да княжен с недорослем твоим, да тараканов запечных,
-  кто зрит? Палач в застенке? Тоже нашел время зверствовать, лютостью своей
пугать...
     Во дворе, отдыхая, сказал:
     - Еще  не  по-хорошему  делаешь:  зачем  недоросля  своего, когда лихая
беда,  словно  старика  прячешь.  Люди-то  знают: мужик вымахал на пшеничном
хлебе  -  косая  сажень.  Дай  ему  саблюку  али  мушкет,  не таи при себе в
Холмогорах...
     И махнул рукою:
     - Зря толкую с тобой. Ничего ты не понял. Эх, князюшка!
     Карета,  гремя коваными колесами, выехала со двора; воевода, держась за
голову,  пошел  в  опочивальню.  Лекарь  с  испуганным  лицом  разул  князя,
посоветовал  ничего  не  подпускать  близко к сердцу, сохранять спокойствие,
необходимое для поддержания в теле огня-флогистона.
     - Шел  бы  ты  подальше  со  своим  флогистоном!  - огрызнулся князь. -
Флогистон!  Тут  измена  вокруг,  воры,  обидчики, а он вздор городит. Ставь
пиявиц, не то помру!
     В  опочивальню  пришла  княгиня,  за  ней  - старые девки княжны, сзади
недоросль.  Воевода,  охая,  рассказал  про  шведскую эскадру; лекарь Лофтус
добавил  от  себя,  что  покорнейше  просит  отпустить  его к Вологде али на
Москву,   потому   что   шведы   накажут   смертью   иноземца,   пользующего
князя-воеводу и все княжеское семейство.
     - Тебя-то за что? - воскликнула княгиня Авдотья.
     Лекарь развел руками.
     - Да неужто не одолеем шведа? - спросил нед