умают:
"Отец-то у тебя хорош, а вот что ты за птица уродилась!"
     - Батюшку  твоего знаю! - молвил Калмыков, твердо. И спокойно продолжая
разглядывать  гардемарина своими слегка раскосыми глазами. - Отменный моряк.
Имел  честь  хаживать  в  здешние  недальние  шхеры  и  многим  ему  обязан.
Неустанно от него учусь...
     Иван Иванович молчал, думая: "Не новости! Я-то все сие ведаю!"
     - Уповаю,  что  батюшка  твой и тебя знает, господин гардемарин, а коли
знает,  то  облечен  ты  его  доверием,  из  того делаю вывод: добрый офицер
назначен на мой корабль. Рад. Садись, пообедаешь со мной.
     Рябов  сел,  услышанные  слова  придали  ему  бодрости,  на  душе стало
спокойнее. Калмыков между тем говорил:
     - Я,  гардемарин,  и  самого  тебя  со  времен штурма крепости Нотебург
помню,  как  ты  там  на  барабане  бойко  барабанил. Вихры у тебя в те поры
длиннющие  отросли,  и  как тебя бывало ни увижу, все ты чего-либо точишь да
зоблишь - то хлеба корку, то сухарь, то капустную кочерыжку. Забыл, небось?
     - Нет, не забыл. У меня память хорошая.
     Без  стука отворилась дверь, в каюту Калмыкова вошел удивительного вида
матрос  -  толстенький,  с  седым  коком  на  лбу,  плешивый,  по-французски
спросил,  подавать ли наконец кушанье, или еще ждать бесконечное время. Лука
Александрович по-русски ответил:
     - Дважды  тебе  говорено: подавать! Дважды! Сколь еще надобно? В третий
говорю: подавай!
     - Но  тогда  кушанье  еще не поспело! - опять по-французски с капризной
нотой  в  голосе  молвил  матрос.  -  Уж,  слава  богу,  я-то  знаю  толк  в
гастрономической  кухне,  могу понять, какое кушанье можно на стол подавать,
а какое и свиньи жрать не станут...
     - Подавай же! - со вздохом приказал Калмыков.
     - И вино подавать?
     - И вино подай!
     - Сек, кристи или лафит?
     - О,  господи милостивый! - с тихим стоном сказал Лука Александрович. -
Хлебного вина подай нам по стаканчику...
     - Хлебное  вино  офицеру  никак не прилично пить! - молвил матрос. - Мы
об  том  не  раз  беседовали,  а  вы  все  свое.  Уж если в морском деле ты,
господин  капитан-командор,  более толку знаешь, нежели я, то в обращении, в
туалете,  в  манерах  и  в  кушаний  с  винами я здесь наипервейший человек.
Судьба  злую  шутку  со  мной удрала, но от того, что покинула меня фортуна,
нисколько иным я не стал.
     И, повернувшись к Рябову, он продолжал с дрожанием в голосе:
     - Поверите  ли,  сударь,  разные  лица  достойнейшие и кавалеры у нас к
столу   бывают,  вплоть  даже  до  вице-адмиралов  и  посланников.  А  месье
Калмыкову  все  едино,  какое  кушанье  подано,  - лишь бы ложка стояла. Они
жидкого  в  рот  не берут, а чтобы с перцем, с чесноком, с луком - горячее и
густое.  Вина  -  лакрима  кристи  и  иные  прочие  -  стоят  на погребе без
употребления, а...
     - Подавай! - ударив кулаком по столу, крикнул Калмыков. - Мучитель!
     Матрос  пожал  плечами,  взбил  седой кок на лбу, ушел. Рябов с улыбкой
спросил:
     - Юродивый, что ли?
     - Зачем  юродивый?  Крест  мой  -  Спафариев-дворянин.  Али  не  слышал
гисторию...
     Иван Иванович ответил, что историю слышал.
     - Он  и  есть  - ерой сей фабулы. Всем прочим - смехи, мне за грехи мои
ад  на  земле.  Что с ним делать? В матросском кубрике ему не житье - грызут
его  денно  и  нощно,  взял к себе - веришь ли, гардемарин, - порою посещает
мысль:  не  наложить  ли  на  себя  руки!  Одиннадцать  лет  сия гиря ко мне
привешена.  Выпороть  бы  его,  сатану бесхвостого, один только раз, единый,
так  нет,  не  поднимается  рука.  Не  могу!  Вот и пользуется! Сел на шею и
сидит,  и  не  сбросить,  до  самой  моей  смерти  так и доживу с сим добрым
всадником на закукорках.
     Спафариев принес миску, поставил на стол, возгласил:
     - Суп претаньер а ля Людовик...
     - Хлеб где?
     - А у меня две руки, но разорваться мне!
     Калмыков  сильно  сжал  челюсти. Суп был так гадок, что Рябов, несмотря
на  голод,  не  мог  съесть  и  двух  ложек.  Лука Александрович велел миску
убрать,  а  принести  матросских  щей  со  снетками.  Опять подождали, потом
похлебали  наваристых,  но остывших щей. После обеда Калмыков отвел Рябова в
назначенную  ему  каюту,  где  возле  пушки  черноусый лейтенант читал вслух
застуженным  голосом  из модной книги под названием "Юности честное зерцало,
или Показание к житейскому обхождению, собранное от разных авторов".
     Калмыков  присел,  подперся  рукою,  стал слушать. Иван Иванович слушал
стоя:
     - "Без  спросу  не  говорить, а когда и говорить им случится, то должны
они  благоприятно,  а  не  криком, и ниже с сердцу или с задору говорить, не
якобы  сумасброды. Неприлично им руками и ногами по столу везде колобродить,
но  смиренно ести. А вилками и ножиком по тарелкам, по скатерти или по блюду
не  чертить,  не  колоть  и  не  стучать,  но  должны  тихо и смиренно, а не
избоченясь сидеть..."
     - Ну, премудрость! - зевнув, сказал Калмыков.
     В  это  мгновение у трапа дробно ударил барабан, тревожно завыл рог. По
трапам  загромыхали тяжелые матросские сапоги, офицеры побежали по местам. И
тотчас  же  скорым  шагом  по  юту  прошел  Петр  с Апраксиным и Меншиковым.
Калмыков   распахнул  перед  ними  дверь  своей  каюты,  все  опять  надолго
сделалось  тихо.  Потом  к  "Святому Антонию" один за другим стали подходить
посыльные  суда  -  разведочный  бот  под  косым  парусом,  шмак  "Мотылек",
бригантина.   Иван   Иванович  спросил  у  черноусого  лейтенанта,  что  это
делается, тот покосился на гардемарина, трубно прокашлялся, ответил:
     - Государь  льды смотрит. Слышно, что большое дело зачнется с очищением
моря.  Покуда  ждем.  Сам  почитай  что  каждый  день  у нас бывает, здесь и
кушает, здесь и отдохнет случаем.
     Офицеры  со  шмака,  с  бота,  с бригантины побывали в каюте Калмыкова,
вернулись  на  свои  суда.  Через  малое  время  и  Петр  ушел под парусом в
Кроншлот.  При  спуске  флага Иван Иванович стоял во фрунте вместе с другими
офицерами  "Святого  Антония", вдыхал сырой воздух залива, смотрел на желтые
мерцающие  огоньки Кроншлота и думал о том, что его морская служба началась.
Сердце  его  билось  спокойно, ровно, могучими толчками гнало кровь по всему
телу.  Глаза  смотрели  зорко,  на  душе  было  ясно  и светло, как бывает в
молодости,  когда  будущее чудится прекрасным, когда еще не видны ни ямы, ни
ухабы  на жизненной пути, когда молодой взор бесстрашно и гордо отыскивает в
грядущем свою прямую, честную дорогу...
     После  спуска  флага  Рябов  еще  долго стоял на юте, потом спустился в
каюту,  лег  в  висячую  холщовую  койку  и закрыл глаза, но не успел толком
заснуть,  как  вдруг  увидел  Ирину  Сильвестровну,  будто  она была здесь и
улыбалась ласково и лукаво, говоря, как давеча - прощаясь:
     - Батюшка  непременно  отдаст  за  тебя,  хоть  матушка и попротивится.
Молод  ты  ей,  служить  еще  не  начал, хоть вон к Веруше бывает один флоту
офицер - ему за тридцать, матушке тоже не по сердцу - зачем из калмыков?
     "Из  калмыков!" - вспомнил гардемарин и сел в своей качающейся койке. -
Из  калмыков!  Он  и  есть,  Лука Александрович, - более некому! И Сильвестр
Петрович его знает и хорошо об нем отзывается. Вот - судьба!"
     На  следующий  день,  после  того  как  капитан-командор задал офицерам
взбучку  за  книпельную  стрельбу, Иван Иванович постучался к нему в каюту и
спросил,  бывает  ли  он в доме адмирала Иевлева. Лука Александрович отложил
книгу, подумал, прямо взглянул на Рябова, ответил:
     - А тебе сие к чему?
     - К  тому,  господин  капитан-командор,  что  мне  доподлинно известно:
нынче вечером в дому у Сильвестра Петровича ассамблея по жеребию...
     Калмыков потер лоб ладонью, подумал.
     - Я-то не зван!
     - На  ассамблею  указом  государевым  никто не зовется. Объявлена всем,
кто похощет идти.
     - Востер ты, гардемарин. Все знаешь!
     - Ни  разу  не  быв  на  ассамблее, желал бы повидать таковую, господин
капитан-командор, оттого и знаю...
     - Желал бы!
     Он   протянул   руку   к  книге,  полистал  страницы,  еще  передразнил
гардемарина:
     - Повидать таковую. Каковую - таковую?
     Рябов ровным голосом ответил:
     - Об  сем  шутить  невместно,  господин  капитан-командор,  а ежели кто
пожелает - тот сначала с моей шпагой пошутит...
     Калмыков   удивился,   посмотрел   на  вдруг  побелевшего  гардемарина,
спросил:
     - Белены объелся, что ли?
     Иван Иванович молчал.
     - Надрать  бы  тебе  уши, дураку! - добродушно произнес Калмыков. - Где
сие  слыхано  - командиру своему шпагой грозиться. Ишь, стоит, побелел весь!
Прогоню вот в тычки с корабля - что Апраксину доложишь?
     Он встал, прошелся по каюте, спросил:
     - И  чего  это  меня  никто не боится, а? Денщик на шею сел, гардемарин
второй  день  служит  -  шпагой грозит. Нет такого офицера на корабле, чтобы
деньги у меня в долг не брал, а отдавать - не упомню. Как так?
     И со смешным недоумением развел руками.
     Иван Иванович сказал негромко:
     - Прости,  господин  капитан-командор,  погорячился я. А что тебя никто
не  боится,  оно  -  к добру. Не боятся, зато за тебя любой в огонь и в воду
готов. Я хоть и немного на судне, да наслышан.
     - Знаю  я  их  -  чертей  пегих!  - молвил Калмыков и спросил: - Так на
ассамблею, что ли?
     Задумался, пристально всмотрелся в Рябова, потом сказал:
     - Те-те-те!  Вон он - некоторый гардемарин, которого все там поджидали,
вон  он из навигацкого, который долго не ехал. Вера Сильвестровна мне об сем
гардемарине сама говорила как о причине меланхолии Ирины Сильвестровны...
     Крикнул Спафариева и велел подавать одеваться.
     Не  более  как через полчаса гардемарин и капитан-командор спустились в
вельбот.  С  моря  дул ровный попутный ветер; через несколько часов быстрого
ходу,  и незадолго до весенних сумерек Калмыков в коротком плаще, при шпаге,
в  треуголке  и Рябов в гардемаринском мундире, с отворотами зеленого сукна,
в  белоснежном  тугом  шейном  платке,  в  чулках  и башмаках - поднялись по
деревянным  ступенькам  на  Васильевский  остров,  прямо  против  иевлевской
усадьбы.  Более  двух  дюжин  судов стояло у причала. Калмыков узнал вельбот
Апраксина,  нарядную,  всю  в  парче  и  коврах,  двенадцативесельную  лодку
Меншикова,  узкую,  ходкую,  без  всяких  украшений  верейку  Петра. Из дома
Сильвестра  Петровича  доносились  звуки  оркестра,  игравшего  кто  во  что
горазд.  По отдельности были слышны и фагот, и гобой, и труба, и литавры. На
крыльце  старый,  толстый,  веселый Памбург поливал из ковшика голову своему
другу  Варлану.  Какие-то  незнакомые  офицеры  отдыхали  на весеннем ветру,
огромный поручик-преображенец восклицал со слезами в голосе:
     - Жизнь  за  него  отдам!  Ей-ей,  братцы! Пущай берет! Пущай на смерть
нынче же посылает. В сей же час...
     У  каретника,  на  опрокинутой  телеге,  на сложенных дровах, просто на
земле,  где посуше, расположились оборванные, с замученными лицами, заросшие
щетиной  солдаты  - человек с полсотни. Робко, молча слушали они веселый шум
ассамблеи,  музыку,  испуганно  поглядывали  на  офицеров  -  сытых,  хорошо
одетых, громкоголосых.
     Офицер-преображенец подошел к солдатам, гаркнул:
     - Сволочь! Изменники! Всем вам головы рубить, дьяволам, перескокам...
     Солдаты  встали,  вытянулись.  Один  едва мог стоять, опирался боком на
стену  сарая.  Поручик протянул руку, вытащил солдата вперед, тараща глупые,
пьяные глаза, заорал:
     - Всех вас решу! Всех до единого.
     Калмыков  шагнул  вперед,  поручик  уже  тащил  шпагу  из ножен - могло
сделаться  несчастье.  Лука Александрович положил руку на эфес шпаги, сказал
строго:
     - Повремени решать-то, молокосос, дурак!
     И  вдруг увидел то, чего не заметил спервоначалу: у всех солдат, у всех
до единого были отрублены кисти правой руки.
     - Пленные!  -  объяснил  находившийся  при  солдатах страж. - От шведов
давеча  перешли.  На  самую  на заставу нашу. Господин полицмейстер никак не
мог  определить - чего с ними делать. Пригнали сюда, к государеву приезду, а
государь уже приехавши.
     - Говорю:  изменники!  - опять крикнул поручик и еще потянулся за своей
шпагой,  как  вдруг  огромная рука легла ему на плечо, он завертел головой и
слабо  охнул:  за  его  спиною, с трубкой в зубах, простоволосый, в потертом
адмиральском  кафтане  стоял  Петр.  Возле  него,  быстро  и ловко сплевывая
шелуху, грыз кедровые орешки Меншиков.
     - Государь! Солнышко красное! - взвыл преображенец.
     - Надоел  ты  мне  нынче,  пустобрех  экой!  - досадливо сказал Петр и,
оттолкнув поручика, вплотную подошел к солдатам.
     Они стояли неподвижно, вперив измученные глаза в Петра.
     - Ну?  Как  оно было? - спросил он, неприязненно оглядев их изглоданные
лица. - Захотелось шведской молочной каши? Сдались?
     И приказал:
     - Покажи руки!
     Пятьдесят культей вытянулись вперед.
     - Говори  ты!  -  приказал  Петр  старому  солдату, который опирался на
костыль неподалеку от Рябова. - По порядку сказывай!
     Солдат  вздохнул, рассказал коротко, что все они попали к шведам в плен
ранеными,  в  бесчувствии.  Лежали  потом  в  балагане,  уход  был  хороший,
кормление  тоже  ничего  -  давали  приварок,  лепешки из отрубей, воды пить
сколько  хочешь.  Как  поправились  -  построили всех перед балаганом, ждали
долго.  Погодя на тачке два шведских солдата привезли колоду - вроде тех, на
которых  мясники  рубят  мясо.  Еще  привезли медный котел, разожгли под ним
огонь,  в  том  котле  кипело  масло. Когда все сделали, пришел палач. После
палача  шведский  генерал, с ним переводчик. Именем короля указ прочитал тот
переводчик.  В  указе  сказано  было, что повелевает король шведский русским
пленным,  числом  пять  десятков,  отрубить  правые руки, дабы, вернувшись в
Россию,  они  всем  показывали  культи  свои, говоря при сем, каково страшно
воевать  со  шведами. А как королевская милость неизреченная есть, то рубить
для его милосердия руки нам велено не от плеча, а лишь кисти.
     - Ну? - опять крикнул Петр.
     Рот его дергался, глаза горели темным пламенем.
     Солдат  рассказал,  как  ударили  барабаны,  как палач взялся за топор.
Культю  каждого погружали в кипящее масло, чтоб не прикинулся антонов огонь.
Более  не кормили, хотя пить воду давали. Через день пешим строем погнали на
корабль,  высадили  на  твердую  землю, опять повели хуторами и деревнями. К
ночи  были возле кордона. Напоследок шведский офицер еще раз приказал - идти
всюду и рассказывать, каково не просто со шведом воевать.
     Стало  совсем  тихо, было только слышно, как Меншиков разгрызает орехи.
Петр повернулся к нему, облизал губы, велел:
     - Всех пятьдесят произвести в сержанты, слышь, Александр Данилыч!
     Меншиков кивнул.
     - Всех пятьдесят одеть в добрые мундиры, дать каждому по рублю денег.
     - По рублю! - повторил Меншиков.
     Солдаты  стояли  неподвижно,  словно  застыли. У того, что рассказывал,
дрожало щетинистое лицо.
     - Каждого  назначить  в  полки. В Преображенский сего повествователя, в
Семеновский, в иные по одному. На большие корабли тоже по сержанту.
     И крикнул:
     - Пускай  Российской  армии  солдаты,  Российского флоту матросы на сем
примере  повседневно видеть могут, каково не просто шведам в плен сдаваться.
А нынче от меня им для сугреву выкатить бочку хлебного да накормить сытно.
     Он  повернулся,  плечом  вперед  зашагал к дому. Преображенский поручик
вдруг бросился ему в ноги, закричал:
     - Государь, повели жизнь отдать, повели за тебя на смерть...
     - Ох,  прискучил  ты  мне  ныне!  - сказал Петр. - Прискучил, сударь. И
врешь ведь все...
     - Паролем чести своей! - опять крикнул поручик.
     Петр  не  дослушал,  вернулся  в  дом.  Здесь  под звуки гобоя и флейты
танцевали  англез.  Иван  Иванович  и  Калмыков  остановились в дверях, пары
танцующих  двигались  в  такой  тесноте,  что пройти дальше было невозможно.
Сильно  пахло сальными свечами, духами, юфтью. Табачный дым волнами плыл над
мундирами,  кафтанами  и пышными алонжевыми париками, над высокими куафюрами
дам,  над  генерал-прокурором Ягужинским, который с царицей Екатериной шел в
первой   паре,  над  задумчивым  Апраксиным,  который  церемонно  вел  Ирину
Сильвестровну,   над   бароном  Шафировым,  который,  смешно  припрыгивая  и
гримасничая,   танцевал   с   Верой  Сильвестровной.  Марья  Никитишна  тоже
танцевала  с  Егором  Резеном,  Иевлев  церемонно  кланялся Дарье Михайловне
Меншиковой...
     - Сударыни  и  судари!  -  широко  разевая  рот,  крикнул Ягужинский. -
Делать  далее  все  вослед  мне,  дабы веселье наше истинно смешным сталось!
Кавалеры и дамы! Живее!
     Екатерина,  положив  свои  розовые,  унизанные  перстнями руки на плечи
Ягужинскому,  легко  поднялась  на  носки  и  поцеловала  своего  кавалера в
подбородок;  все  дамы,  идущие  в  танце,  сделали  то же. Ударили литавры,
пронзительно  завизжала  флейта,  низко загудели трубы. Екатерина, покусывая
губы,   протянула   руку   и   дернула   на   Ягужинском   парик,   так  что
генерал-прокурор  на  мгновение  словно  бы  ослеп.  Потеряв  свою  даму, он
закружился  на  месте,  а Екатерина, медленно улыбаясь и выказывая ямочки на
розовых  щеках,  искала  своими  ровно  блестящими, спокойными глазами иного
кавалера.  Все  кавалеры  были  заняты, исключая Апраксина, с которого Ирина
Сильвестровна   по  нечаянности  совсем  сдернула  парик.  Федор  Матвеевич,
седенький,  с  ровным  венцом пушистых волос вокруг плеши, укоризненно качал
головою  Ирине, а она между тем уже подала руку некоему гардемарину, который
гибко  и  ловко,  сияя  влажным  светом  зеленых  глаз,  повел  свою  даму в
церемонном и медленном танце.
     - Ну,  Федор  же Матвеевич! - позвала Екатерина с нерусским акцентом. -
Дайте вашу ручку!
     - Я парик потерял, государыня! - ответил Апраксин. - Без парика...
     - Сие  всем  видно,  что  ви  потеряль парик! - сказала Екатерина. - Но
все-таки ви здесь сами прекрасни кавалер...
     И  она  так  взглянула  на него, что Федор Матвеевич только вздохнул да
потупился,  отыскивая  взором  под  ногами танцующих свой, цвета спелой ржи,
построенный в Париже парик.
     А   Лука   Александрович  все  стоял  у  двери,  прямой,  широкоплечий,
рассеянно  и  невесело  следил  чуть раскосыми глазами за Шафировым, который
все  скакал  и  гримасничал, выделывал коленца да подпевал музыке, следил до
тех  пор,  пока  не  кончился  бесконечно  длинный танец и мужчины не повели
своих  дам  пить  пиво  со льдом. Тогда капитан-командор, оттирая собою всех
иных,  первым  прорвался  в буфетную, первым взял в руки серебряный стакан и
первым  подал его Вере Сильвестровне, которая подняла на Калмыкова яркосиние
глаза, улыбнулась с детским восхищением и воскликнула:
     - Ах,  Лука  Александрович, сколь прежестоко опоздали вы к началу нашей
ассамблеи. Можно ли так?
     Калмыков,  выбирая  слова,  которыми  следовало  говорить  в  галантном
обществе с девицей, подумал и ответил негромко:
     - Предполагалось    мною   ошибочно,   сударыня,   что   на   ассамблею
приглашаются лишь письменными бумагами, али нарочно посланными слугами...
     - Однако,  сударь,  счастливо  получилось,  что  ошибка поправлена и вы
здесь среди нас. Кто же рассеял ваше заблуждение?
     - Гардемарин  некий,  известный  в  вашем  любезнейшем семействе и ныне
определенный к несению службы на моем корабле.
     - На "Святом Антонии"? Уж не Иван ли Иванович сей гардемарин?
     - Рад подтвердить вашу догадку, сударыня. Именно Иван Иванович Рябов.
     - Как  радостно  мне,  а  наипаче  доброй сестрице моей такое известие.
Гардемарин  Рябов,  участник  наших  детских  игр,  - под вашею командою, на
вашем корабле? Знает ли об том Иринка?
     - Питаю   надежду,   что  знает!