.
     За  ночь Иевлев совсем ослабел: еще одна рана открылась на ноге. Рябов,
до  утра  не  смыкая  глаз,  пытался  так оттянуть кандальный браслет, чтобы
железо  не  въедалось  в  края  раны, но Сильвестр Петрович метался, кандалы
выскакивали  из  рук  кормщика. К рассвету, совсем измучившись, Рябов сказал
ключарю:
     - Вот  чего,  старик!  Я тебя в прежние времена из воды вынул - отслужи
ныне  службою:  лекаря  надобно.  Сам зришь - господин Иевлев вовсе плох, не
унять  мне  кровь. Помрет - с тебя царь спросит, тебе в ответе быть, а спрос
у него короткий, сам про то ведаешь...
     Ключарь испуганно замахал руками, зашамкал:
     - Иван  Савватеевич,  нынче  никак того не можно. Рейтары округ узилища
стоят,  -  мыш,  и тот не проскочит! Дьяки словно угорели: давеча мне кнутом
грозились,  царева  гнева  вот  как  страшатся.  Помилуй,  не проси, что мне
жить-то осталось, слезы одни...
     И ушел, заперев камору на засов, дважды повернув ключ в замке.
     Рябов сел в угол, стиснул зубы.
     Сильвестр  Петрович так измучился, что и рукою больше не мог пошевелить
-  совсем  ослабел. Теперь он бредил. Кормщик вслушался в его ясный шепот, в
короткие  восклицания  и  -  понял:  Иевлев командует сражением. То, чего не
свершил  он  в жизни, свершалось нынче в воспаленном его мозгу: ему виделись
корабли  и  чудилось, что он ведет в бой русскую эскадру. Сухие губы Иевлева
четко  произносили  слова  команды,  едва  слышно  хвалил он своих пушкарей,
абордажных  солдат  и  орлов матросов, которые великую викторию одержали над
вором неприятелем.
     Глухо  звеня  кандалами,  кормщик  подошел  к  топчану, опустился перед
Иевлевым  на  колени,  низко  склонил  голову.  Рядом на полу стоял кувшин с
водою;  Рябов  макал  в воду ветошку, смачивал ею запекшиеся губы Сильвестра
Петровича. Так миновал вечер, наступила теплая ночь.
     Было  совсем  поздно,  уже  пропели  вторые  петухи,  когда на лестнице
послышался  тяжелый  топот  сапог  и  желтое  пламя  жирно коптящих смоляных
факелов  осветило  сырые  своды каморы, черную солому, на которой неподвижно
вытянулся Иевлев, склонившегося над своим капитан-командором кормщика.
     Царь  Петр  в  зеленом Преображенском кафтане, простоволосый, огромный,
подошел вплотную к топчану, спросил властно:
     - Занемог?
     - Отходит! - ответил кормщик, глядя на Иевлева.
     Царь  наклонился к Сильвестру Петровичу, взял его руку, кликнул лекаря.
Ноздри  короткого носа Петра трепетали, зрачки выпуклых глаз блестели гневно
и  ярко, рот под жесткими щетинистыми усами был крепко сжат. Лекарь оттиснул
кормщика, солдаты с факелами подошли ближе.
     Рябов встал с колен, взглянул Петру в глаза.
     Они  долго  смотрели  друг  на друга, оба огромные, на голову выше всех
свитских,  и  внезапно лицо Петра - загорелое, обветренное, суровое - словно
бы  незаметно  дрогнуло  и  на  короткое  мгновение  смягчилось. Он за плечи
притянул   Рябова   к   себе   и,   ничего   не   говоря,   с  удивленным  и
небывало-ласковым  выражением глаз, трижды, уколов жесткими усами, поцеловал
в  губы;  потом, как бы устыдившись этого своего поступка, но все еще крепко
держа  кормщика  за  плечо,  оборотился  к  Иевлеву,  над  которым  хлопотал
иноземец-лекарь.
     - Was?* - грубо спросил у него Петр.
     ______________
     * Was? - Что? (Нем.)

     Тот успокоительно закивал.
     Перепуганный  и оттого неловкий, острожный кузнец зубилом отворял цепь,
чадили  и  трещали  факелы;  постаревший,  с  отеками  под  глазами Апраксин
аккуратно  разводил  в  кружке  коньяк  с  водою.  Петр, все держа Рябова за
плечо,   с   тревогою   всматривался   в   лицо  Иевлева.  Продолжая  делать
мускулистыми,  голыми, поросшими волосами руками свою работу, лекарь быстро,
сурово,  по-немецки  объяснял,  что,  весьма  вероятно,  капитан-командор  и
скончается,   так  как  кровь  покинула  многие  хранилища,  хоть,  впрочем,
отчаиваться еще рано.
     - Вон еще - цепь! - крикнул Петр кузнецу. - На кормщике!
     Тот,  робея  царя,  свиты,  чадящих  факелов,  подошел  к  Рябову, упер
зубило, ударил молотом. Зубило со скрежетом сорвалось.
     - Не  так  делаешь!  - сердясь сказал Петр. - Прямо поставь, а не вбок,
мастер! И бей с оттягом!
     Кузнец  прикусил  губу,  ударил  еще  раз, заклепка выскочила. Петр сам
сорвал  с  кормщика  цепи  и  быстро,  крупными  в  ссадинах  пальцами  стал
расстегивать  на  себе Преображенский кафтан. Одна роговая пуговица никак не
расстегивалась,  он  дернул,  оторвал.  Свитские  бросились  помогать,  Петр
гневно повел плечом:
     - Сам! Не мешайся!
     - Сам,  мин  герр, все пуговицы поотдерешь! - ворчливо молвил Меншиков.
- Погоди, не спеши...
     Он  расстегнул  на  Петре  пряжки пояса, отцепил шпагу с портупеи. Царь
скинул  с  плеч кафтан, протянул, скомкав, Рябову. Тот, не понимая, не брал.
Со всех сторон свитские подсказывали:
     - Тебе кафтан, тебе, по обычаю!
     - Бери, мужик, царь со своего плеча кафтаном жалует!
     - Бери, надевай...
     Рябов взял кафтан, кто-то сбоку зашипел:
     - Становись на колени, лобызай персты царевы, падай, кланяйся...
     - Денег! - приказал Петр.
     - Тут деньги, мин герр! - сзади сказал Меншиков и подал кошелек.
     Петр  высыпал  золотые  на  ладонь, подумал малое время, потом протянул
все   Рябову.  Свитские  зашептались:  на  сей  раз  государь  нисколько  не
поскупился,  не  пожалел,  против  обыкновения, золота. Кормщик взял деньги,
широко улыбнулся, сказал Петру:
     - И  за  золотые  спасибо,  государь!  Поотощал  я  малость на казенных
харчишках, теперь, глядишь, погуляю.
     Царь, не слушая, вскинув голову, говорил раздельно, громко, внятно:
     - Жалуем  мы  тебя, кормщик Рябов Иван сын Савватеев, первым лоцманом и
матросом  первым  нашего Российского корабельного флота и от податей, тягот,
повинностей  и  иных  всяческих  разорений  быть  тебе и роду твоему навечно
свободными...
     Он обернулся, с внезапной яростью в голосе приказал свитским:
     - Пиши, не то, неровен час, забудете!
     Рябов  осторожно,  чтобы  не разорвать в плечах, натягивал кафтан. Лицо
его  теперь  было  так же бледно, как у Иевлева, на лбу проступила испарина.
Свитские  смотрели  на него с ласковыми улыбками, один пузатый стал помогать
застегивать пуговицы.
     - Управлюсь, чай не маленький! - отступя от свитского, молвил кормщик.
     Он  поклонился  царю  поясным  поклоном,  не торопясь расправил широкие
плечи, спокойно посмотрел в карие, искрящиеся глаза Петра, спросил:
     - Хлеба-соли придешь ко мне, государь, отведать?
     Петр усмехнулся:
     - Одного зовешь, али со всей кумпанией?
     Рябов  медленно  обвел  глазами  свиту, как бы рассчитывая в уме, потом
сказал:
     - Ничего, можно! Взойдут, авось не треснет изба...
     И, помедлив, добавил:
     - А  не  взойдут,  на  волю  вынемся.  У  нас оно по обычаю, на волюшке
застолье раскидывать...
     Пришли  солдаты с носилками, осторожно положили на них Иевлева. В сенях
стоял  несмолкаемый  грохот - там кирками и топорами взламывали узкую дверь,
рушили  старый  кирпич,  ломами  отрывали  железо, чтобы пронести Сильвестра
Петровича.  Лекарь  пошел за капитан-командором. Петр сел на топчан, вытянул
длинные  ноги,  уперся  одною  рукою  в  бок,  другою  - в колено, отрывисто
приказал:
     - Прозоровского сюда и палача!
     Взглянул на Рябова:
     - А ты, ломцан, иди, да нас дожидайся! Управишься? Обедать придем!
     - Не  впервой  гостей-то потчевать! - усмехнулся Рябов. - Чай, русские,
не немцы...
     Петр  едва приметно нахмурился, но Рябов не увидел этого. Валкой своей,
моряцкой  походкой  он  вышел  в  сени,  глазами отыскал совсем обмершего от
страха  старика  ключаря,  бросил  ему  червонец с тем, чтобы тот не позорил
свою  старость  в  остроге.  Старик  закланялся,  зашамкал.  Рябов  поднялся
наверх,  полной  грудью  вдохнул  свежий,  прохладный  воздух  и  хотел было
перекинуться  несколькими  словами  с  караульщиками,  как  вдруг  снизу, из
подземелья  услышал  длинный,  воющий,  страшный  крик Прозоровского. Махнув
рукой,  страдальчески  сморщившись, Рябов поспешно вышел за ворота и зашагал
к избе на Мхах.
     Неподалеку от церкви Параскевы-Пятницы встретился ему Семисадов.
     - Богатым  быть,  не  признал!  -  сказал  спокойным  голосом боцман. -
Здорово, кормщик! Что оно на тебе - кафтан новый, что ли?
     - Да, вишь, приоделся маненько! - ответил Рябов.
     - Добрый  кафтан!  -  щупая грубыми пальцами сукне, сказал Семисадов. -
Знатный  кафтан!  Пуговицы  вот  жалко нет - оторвалась. Такая пуговица тоже
денег стоит. Роговые?
     - Надо быть, роговые.
     - Я  тебе  деревянную  вырежу,  да сажей и покрашу. Пришьешь, незаметно
будет...
     Он усмехнулся и добавил:
     - Ишь,  каков  кафтан!  Погляжу  я  на тебя, кормщик, да и сам в острог
напрошусь, коли там кафтанами дарят...
     - Да уж там дарят...
     Они набили трубки, Семисадов ловко высек огня.
     - Выходит - к дому идешь? Отпустили?
     - Да вроде бы пока что и отпустили!
     - Царь, что ли?
     - Он, Петр Алексеевич...
     - Ловко  ты  отделался!  -  сказал  боцман. - Хитро отделался, кормщик.
Недаром  у  нас  говорится:  близ  царя  -  близ  смерти. Не угадаешь чего -
пропал. Шапка тут, а голова потерялась...
     Он засмеялся:
     - Верно ли говорю?
     - Оно  так!  - согласился кормщик. - Особливо без добрых людей. Слышал,
и ты будто в Холмогоры ездил с другими некоторыми?
     - Было ездили. Афанасий, владыко, своего келейника за нами посылал.
     - Говорили чего царю?
     - Не поспели! Зашумел на нас: знаю, говорит, все сам знаю...
     - Что ж знал, да за караулом держал?
     - Его,   Савватеевич,   воля.  Я  так  располагаю  -  хорошо  еще,  что
отпустил...
     - А для чего нас держать надобно было?
     - Ему,  небось,  виднее!  -  с  усмешкой  молвил  Семисадов. - Говорю -
хорошо, что отпустил. Сильвестр-то Петрович как?
     - Не гораздо здоров. Унесли.
     - Отживет!  -  уверенно  сказал  Семисадов. - Теперь ему ничего, теперь
почтят.  Слышно,  большой чин ему получать. Кому худо, Иван Савватеевич, так
худо  Прозоровскому.  И  Ржевскому  ныне  будет  несладкое  житье.  Худее не
бывает.
     - Пошел в попы - служи и панихиды! - отозвался Рябов. - Каждому свое.
     - Уж им-то выйдет верная панихида...
     Поговорили  про  шведов.  Семисадов  рассказал,  что будто крейсировала
эскадра в Белом море, да куда-то ушла. Рябов спросил:
     - Нынче здесь будешь?
     - Здесь, в Архангельске.
     - Дорогу к моей избе не забыл?
     - Кажись, не забыл.
     - А  коль  не  забыл  -  приходи,  застолье  раскинем.  Царь золотишком
пожаловал, погулять надобно...
     - И то - не шубу шить.
     - То-то,  что  не  шубу.  Уж и позабыл, как гулять-то с легким сердцем.
Приходи, боцман.
     - И то приду. Поздравим тебя, что выдрался.
     - Меня  поздравим,  других  помянем,  кого и похвалим за верную дружбу.
Дела найдется. Ну, пойду я, пора мне...
     Ему  до  колотья  в  сердце  хотелось  домой  на  Мхи, но неудобно было
спешить  на  глазах у Семисадова, не мужское дело торопиться в свою избу, не
пристало  мужику с сединою в бороде скакать козлом к своим воротам. И потому
до  самого  угла  он  шел  медленно, вразвалку, только потом побежал, тяжело
стуча  бахилами  по ссохшейся земле. У калитки своей кормщик постоял немного
- не держали ноги.
     Потом нажал на щеколду, пересек двор и поднялся на крыльцо.


4. ВНОВЬ В ВОЕВОДСКОМ ДОМЕ

     Странно,  словно во сне прожила это длинное время Марья Никитишна. Была
пора,  когда  казалось  ей,  что останется она совсем одна на свете, что все
отвернутся  от  нее,  от  опальной,  что  не  получить  ей нынче весточки от
старой,  доброй  подружки, что никто не вспомнит о ней, затерянной на Мхах в
далеком Архангельске.
     Но случилось иначе.
     Первым  прислал  за  ней  келейника  владыко Афанасий. Она заробела, но
бледный,  кроткий; с опущенными долу очами послушник настойчиво присоветовал
ей  непременно  ехать,  и  она отправилась. За весь длинный путь келейник не
сказал  ей  ни  единого  слова.  Молчали  и  монахи-гребцы.  День выдался на
редкость  тихий и теплый, Двина словно застыла, млея под пекучими солнечными
лучами, от прибрежных лесов густо и душно пахло смолою...
     Афанасий  встретил  ее  молча,  утешительных слов не говорил, ничего не
обещал.  Но  низкий  его  голос  был ласков, взгляд из-под нависших бровей -
строг  и спокоен, на душе у Марьи Никитишны вдруг стало легко, словно ничего
и  не  случилось  страшного  и  непоправимого. С умной усмешкой слушал он ее
рассказ  о  том, как наезжали к ней дьяки, как требовали, чтобы очернила она
Сильвестра  Петровича, как пугали ее острогом и далекою ссылкою. Потом вдруг
велел:
     - Как  в  недальние  времена  ко  мне приедешь - дочек возьми. Пущай на
подворье  резвятся.  У  меня,  вишь, и сад неплох, кошка окотилась - котятки
есть,   монах   один   -  выпивашка,  эпитимью  отбывает  -  искусен  сказки
рассказывать, слушаю его подолгу. Да не реви, детушка, ни к чему!
     Марья   Никитишна  утерла  быстро  посыпавшиеся  слезы,  но  тотчас  же
разрыдалась  навзрыд.  Афанасий  сидел  неподвижно,  опустив  голову,  лотом
сказал негромко:
     - Ох,  горе-горе! Да ништо, минуется. И не одна ты - об том помни. И он
не  один  -  славный  твой  ерой  Сильвестр  Петрович.  Знай  - да не болтай
попусту,  -  многие люди на Москве об нем помнят и все, что надобно, делают.
Трудно  им - с осторожностью надобно, Петр Алексеевич шутить не любит; ежели
торопясь, еще и напортишь... Деньжата-то есть?
     - Есть, владыко.
     - Много ли?
     Она   промолчала.   Провожая   ее,   он  что-то  тихо  приказал  своему
костыльнику,  к  карбасу  погнали  подводу  с бочкою масла, с кадушкою меда,
мешками  муки.  Марья  Никитишна испугалась, сказала, что не надо ей ничего,
он ответил строго:
     - Не  тебе,  глупая, дочкам - Иринке да Веруньке. Со временем пришлю за
ними нарочного. И еще прихвати с собою сего кормщика сына...
     С  детьми  она  прожила  на архиерейском подворье неделю, вместе с ними
слушала  сказочника  монаха-запивашку, на карбасе плавала по Двине, ездила в
тележке  любоваться  с  холмов  на  медленно  текущую  реку. Здесь же варили
ушицу,  рябовский Ванятка скакал верхом на подслеповатом мерине, девы ахали,
глядя на Ваняткино проворство...
     Афанасия  она  почти  не  видела,  он  хворал, был занят. Однажды она с
удивлением  узнала  в  человеке,  который  выходил из покоев Афанасия, Егора
Резена.  Окликнула  его,  но  он  не  услышал, сел в седло и уехал. Какая-то
тайная  работа,  постоянная  и трудная, делалась вокруг нее, и она понимала,
что  многие  люди  помогают  Сильвестру  Петровичу  и  Рябову, думают о них,
никогда их не забывают...
     Однажды,  субботним  вечером в рябовскую избу на Мхи пришел неизвестный
человек  в  плотном,  доброго  сукна  кафтане,  с  внимательным, пристальным
взглядом,  спросил  Марью  Никитишну,  помолчал,  сел на лавку, утер большое
рябое  лицо  платком,  потом  передал ей поклон от Александра Данилыча. Она,
вспыхнув, поблагодарила, спросила, каково меншиковское здоровье.
     - Ничего, здоров! - ответил незнакомец. - Дочки по-здорову ли?
     - И дочки, благодарим покорно, здоровенькие.
     - То - слава богу. Раны как Сильвестра Петровича?
     - Рассказывают, не слишком хорошо. Да ведь там...
     Незнакомец перебил:
     - И  там помочь можно. Золотым ключом любые, матушка, двери отворяются.
Был бы ключ!
     И, покряхтев, вынул из глубокого кармана кошелек:
     - Сгодится.
     Захаживали  еще  люди:  с добрым словом - от посла в Дании Измайлова, с
посылочкой  -  от  Андрея  Андреевича  Виниуса,  с  целебным  элексиром  для
Сильвестра Петровича - от некой особы, не пожелавшей себя назвать.
     Так  шло  до  тех  пор,  пока  вдруг  серой ночью, в самое глухое время
вернулся  домой  Иван  Савватеевич,  а вслед за ним, еще ничего не поспевшим
толком  рассказать, Марья Никитишна увидела Меншикова, совершенно такого же,
как  много  лет  назад, - веселого, в лентах, чуть томного. Поздоровавшись с
ней  так,  будто  расстались  они  только вчера, перецеловав дочек, он велел
Марье   Никитишне   немедленно  собираться  на  иное  жительство,  достойное
семейства  славного  ероя  и шаутбенахта Российского флота Иевлева. Во дворе
же  рябовской  усадьбы  в  эту рассветную пору уже ржали и кусались лошади в
московских  упряжках,  царевы  кучера бранились друг с другом и прегалантные
камердинеры  с  пажами  Меншикова,  ничего  не спрашивая, сами вязали в узлы
иевлевское имущество...
     Марья  Никитишна, с красными пятнами на щеках, стыдясь слуг, ничего еще
толком  не  понимая,  одела  сонных  дочек,  забыла  попрощаться с рябовским
семейством,   вернулась,  обняла  Таисью,  бабиньку,  самого  Рябова,  вновь
оказалась на крыльце, спросила Меншикова:
     - Да  куда  же  ехать, Александр Данилыч? Закружилась я вся, не понимаю
ничего...
     Она  дрожала  от  утренней  свежести,  а  он,  поглядывая на нее своими
окаянными  глазами,  чему-то  все улыбался и помалкивал. Она вдруг вспомнила
про  кошелек золотых, что он послал, и про золотой ключик, но он, усмехаясь,
пожал плечами:
     - Впервой  слышу!  Что  за кошелек? Я, Марья Никитишна, человек бедной,
чин  имею  всего  лишь поручика, откудова у меня золото кошельками. С царева
жалованья бомбардирскому поручику не разгуляешься...
     Он  подсадил  ее  в  тележку,  удобно  и ловко подал ей дочек, мышастые
сытые  кони  взяли  ровно,  спереди  -  с  криком  - "гей, пади!" - побежали
знаменитые  меншиковские  скороходы,  тележка  мягко,  покойно закачалась на
широких  ременных  рессорах,  и  Марья  Никитишна  поняла:  страшное горе ее
избыто,  нынче  все  пойдет  по-новому,  пришел  час правды! И когда тележка
свернула  в ворота опального воеводы Прозоровского, Марья Никитишна сидела с
высоко  поднятой  головой,  совсем  другая,  чем минуты назад, не похожая на
себя  в юности, когда она с Апраксиным - счастливая, добрая, легкая - первый
раз  подъезжала к этому же дому, где ждал ее, думал о ней, не ведая, что она
едет,  молодой  Сильвестр  Петрович.  Нет,  нынче  во  двор  усадьбы воеводы
въехала совсем иная Марья Никитишна...
     Здесь  никто  еще  не спал: дюжие солдаты в расстегнутых Преображенских
кафтанах,  с  трубками  в  зубах, дьяки Молокоедов, Гусев с Абросимовым, еще
какие-то  суровые  ребята  выволакивали  на  высокое резное крыльцо укладки,
узлы,  сундуки,  плетенки,  с  робким воем металась средь обилия своих вещей
простоволосая,  опухшая  от слез княгиня Авдотья, похаживал востроносенький,
словно  бы  пришибленный,  тихий недоросль, причитали и говорили иностранные
жалостные  слова  жилистые  княжны.  Завидев  Меншикова,  солдаты багинетами
стали  распихивать  семейство  бывшего  воеводы,  чтобы не застило дорогу, а
Марья Никитишна негромко сказала:
     - Что же оно деется, Александр Данилыч? Куда их? За что?
     Княгиня  Авдотья  смаху  упала перед Меншиковым на колени, взмолилась в
голос:
     - Господи  Иисусе-Христе,  батюшка,  помилуй,  куда же нам управиться в
экую  даль, хушь до завтрева, до вечерку повремени со ссылкою, не одна я - с
детьми...
     Полные  белые  руки княгини обнимали башмаки Меншикова, она прижималась
нарумяненным  лицом  к  его  ногам,  а  он  нетерпеливо и раздраженно кричал
солдатам:
     - Али  государева  указа  не  ведаете?  Выкидывай  их  отсюдова, черти,
дубье,  олухи!  Сказано  вам: сей дом нынче же отдать шаутбенахту Иевлеву со
чады и домочадцы...
     Преображенцы  оттащили  княгиню,  но  она все еще продолжала визжать, и
нестерпимые  ее  вопли  Марья  Никитишна долго еще слышала в доме, когда уже
припала к изголовью постели, на которой дремал Сильвестр Петрович...
     Наконец  загремели  колеса подвод, увозивших в далекую ссылку семейство
князя