далеку,  сладко  причмокивая,  спал
Ванятка, возле него посасывал трубку Рябов.
     "Сей  город  -  покуда  что именуемый Петрополь, - писал Иевлев, - есть
лишь  топкие  берега да редкие деревеньки, и житье нам будет не иначе, как в
земляной  пещере,  али  в доме, сложенном наподобие шалаша. Но коли хочешь -
милости  прошу,  ибо  назначен  я  к  служению здешнему Балтийскому флоту. С
поездом своим непременно надлежит тебе взять..."
     Он подумал, посмотрел на Рябова, окликнул:
     - Иван Савватеевич!
     Лоцман покосился на Иевлева, вынул трубку изо рта...
     - В  Архангельск  пишу, к Марье Никитишне, - сказал Сильвестр Петрович,
-  в  рассуждении  ее  приезда сюда. Не отправиться ли им вместе - с Таисьей
Антиповной  да с бабинькой Евдохой. Все легче, чем поодиночке, а со временем
к сему городу и твоей супруге быть. Так говорю?
     - Да уж город! - неопределенно молвил лоцман. - Верно, что город.
     - Так как? Писать?
     - Пожалуй  что  и  пиши!  -  словно  бы светлея лицом и блестя глазами,
сказал  Рябов.  -  Помаленьку  обживемся,  срубим  избу.  Что ж так-то? Иван
Иванович без материнского обиходу...
     Он опять пососал потухшую трубку и добавил решительно:
     - Ехать  ей! Избу продаст, корову тож, тут не пропадем. Пиши, Сильвестр
Петрович,  что-де Иван Савватеевич наказал супруге своей настрого без всякой
проволочки времени его волю верно исполнить...
     - Настрого? - с улыбкой спросил Иевлев. - Так и писать?
     - Пиши:  велел  настрого,  - не отвечая на улыбку Сильвестра Петровича,
повторил  Рябов.  -  А  то гордая она у меня... Поехать-то поедет, да только
одна, а как ей - незнатной, да со старухой бабинькой? Многотрудно будет...
     Сильвестр  Петрович  взял  ножик  чинить  перо;  не  глядя  на лоцмана,
попросил:
     - Ты  об  этом  давешнем,  Иван Савватеевич, не думай более. Мало ли...
Были они добрыми подружками, такими и до веку доживут...
     Рябов усмехнулся, вздохнул, ничего не ответил.
     Белой  ночью,  восьмого  июня,  Сильвестр  Петрович с Рябовым в верейке
подплыли  к пологому болотистому берегу Заячьего острова. Здесь на сваях уже
была  выстроена  пристань,  у  которой  лепились  барки,  груженные  землею,
привезенной  издалека водным путем. От пристани тянулись дощатые дорожки, по
ним чередою работный народ толкал скрипучие тачки.
     Зудело окаянное комарье.
     Носаки  с  зелеными  от  болезней,  недоедания,  сырости лицами таскали
песок,  грунт,  битый  камень  -  в  рогожах,  в заплечных рогатых ящиках, в
мешках,   в   подолах  замшелых  рубах.  Костистые  мужики,  те,  что  здесь
почитались  здоровяками,  взобравшись  на  помост, вручную били сваи. Тысячи
народу  заваливали  проклятое  болото битым камнем, хворостом, сыпали песок,
катали  бревна.  С  жадным  чавканьем  трясина поглощала все, что доставляли
барки, тачки, люди...
     Однообразно,  ровно  жужжали  пилы.  Дружно,  вперебор  били  кузнечные
молоты.  То  и дело слышалась ругань артельщиков, смотрителей, надзирателей,
грубые окрики солдат-караульщиков.
     К  Сильвестру  Петровичу  подошел Егор Резен, весь изжаленный комарьем,
пожаловался, что больно тяжело трудиться.
     - Видать, нелегко! - согласился Иевлев.
     - Помирают  многие.  Пища  плохая,  очень  болеют  животами.  Тут  один
лекарь,  собачий  сын, продает целебное вино, настоенное на хвое, да дорого,
не подступиться: четыре рубля ведро. Цынга людей бьет...
     - Да,  бьет!  -  согласился  Иевлев.  - Здесь цынга, в море Нуммерс. Не
уходит,  встал  на  якоря  и  стоит. Пушек немало у него. Не хочет, чтобы мы
вышли  в  море.  Языка  взяли,  спросили,  язык-швед передал слова господина
вице-адмирала  Нуммерса.  Господин  фон  Нуммерс объявил своим матросам, что
русским  никогда в море не бывать. "Пусть подыхают в своих степях!" - так он
выразился,  шведский  вице-адмирал...  Ну,  а нам без моря не жить, вот как,
Егорушка!
     И  Сильвестр  Петрович  ласково  положил  руку  на  плечо  Резену.  Тот
согласился:
     - Не жить!
     И спросил:
     - Генерал Кронгиорт с реки Сестры не ушел?
     - И  генерал  Кронгиорт  не  ушел,  -  ответил Сильвестр Петрович. - Не
уйдут  они  сами,  Егор.  Их  еще  гнать  надобно.  Вот дело доброе господин
фельдмаршал  Шереметев  сделал:  прогнал  воров  из Яма и Копорья, - славная
победа  оружия нашего. А Кронгиорт держится. Да еще прозевали тут - дурачье!
-   налетел  конными  рейтарами  на  нашу  заставу  в  Лахте,  порубил  всех
смертно...
     Покуда  беседовали,  небо  совсем  заалело.  Багряное  огромное круглое
солнце  показалось над красавицей Невой, свободно и вольно катящей свои воды
меж  пустынных, болотистых берегов, на которых редко-редко виднелся дымок от
человеческого  жилья. Барабаны ударили смену, люди пошли по шалашам - будить
спящих, ложиться на еще теплую, гнилую, сырую солому.
     Когда садились в верейку, Рябов спросил:
     - Имя как будет сей крепости, Сильвестр Петрович?
     - Будто  бы  во имя Петра и Павла, - ответил Иевлев. - Петропавловская,
будто, крепость. Слышал, что так. Поживем - увидим...
     Рябов  сильно навалился на весла, верейка ходко скользнула по спокойной
реке, кормщик спросил:
     - А  что,  Сильвестр  Петрович, ежели нам сейчас поглядеть себе место -
строиться.  Вот  -  на  Васильевском  острову. И лес есть, и зверя в лесу не
считано, и вроде посуше можно чего отыскать...
     Разбудил  Ванятку,  кинули  в  верейку  топор,  лопату,  нож от зверя и
поплыли  к  Васильевскому.  Солнце стояло уже высоко, остров был тих, только
птицы перекликались в молодой березовой листве.
     Долго   искали   место   посуше,   чтобы   выйти   на   берег,   нашли;
проголодавшись, поели сухарика, запили невской вкусной водой.
     - Чего мы сюда заехали-то, тять? - спросил Ванятка.
     - Избу  строить  надобно!  -  ответил  Рябов.  -  Жить  здесь станем. А
поблизости Сильвестр Петровича хоромы возведутся с прошествием времени.
     - Избу!  Тоже!  -  разочарованно  произнес  Ванятка. - Кто же в лесу-то
строится?  Возвернулись  бы,  тять, в Архангельск, городище, и-и! И Гостиный
двор, и пристани, и другой двор, а тут чего?
     Рябов усмехнулся, сказал коротко:
     - Не моя, брат, воля!
     И  поставил  топором зарубку на старой сосне. Сильвестр Петрович отошел
шагов на полсотню и тоже ударил топором - раз и другой...


                                   Между болот, валов и страшных всех врагов
                                   Торги, суды, полки и флот - и град готов.

                                                                   Ломоносов


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ


1. ФЛОТА ГАРДЕМАРИН

     Еще  с  вечера Таисья взбодрила сдобное тесто для пирогов, а задолго до
рассвета  затопила  печь  и  разбудила лоцмана, только ночью вернувшегося из
Кроншлота.
     Иван   Савватеевич,  виновато  и  в  то  же  время  строго  покашливая,
потянулся  было  за  старыми,  привычно  разношенными рыбацкими бахилами, но
Таисья  велела  нынче  одеться  во  все  самое  наилучшее, и Рябову пришлось
вынуть  из сундука туфли с пряжками, камзол с двадцатью четырьмя серебряными
пуговками  и  кафтан с вышитым на рукаве штурвалом и компасом - особый знак,
который  положено  было  носить  первому  лоцману Российского корабельного и
морского флоту.
     - Может,  попозже  ризы  на себя вздевать? - спросил Рябов. - Обедня, я
чай, не враз зачнется?
     - При  нем  станешь  одеваться?  - спросила в ответ Таисья. - Некоторые
гардемарины еще вчера поутру приехали...
     Помолчала и вздохнула:
     - Лед  как  бы  не  тронулся.  Я  выходила  -  глядела:  взбухла  река,
вспучилась... Как тогда будем?
     - Два  года  ждали,  еще  две  недели  подождем!  - молвил лоцман. - Не
пропадет  парень.  На  Адмиралтейской  стороне  дружки у него, и в Литейной.
Прокормится...
     Он  еще  раз  строго покашлял и стал вколачивать ноги в туфли. От новой
обуви  у  него  всегда  портилось  самочувствие, особенно же не любил он эти
плоские,  скрипучие  и  жесткие  туфли, которые должен был носить при всяких
церемониях.  И  с  чулками  он изрядно мучился, они вечно съезжали с ног, их
надо было подтягивать и особыми застежками прицеплять к подвязкам.
     - Ишь  ты, чертова обедня! - ворчал он, прохаживаясь по спаленке, стены
которой  были  вплотную  увешаны  пучками сухих трав: Таисья унаследовала от
покойной  бабиньки  Евдохи ее умение лечить травами и мазями и не без успеха
пользовала  болящих  моряков  на  берегу  Невы  теми же средствами, которыми
лечила  бабинька  Евдоха  на  далекой  Двине.  - Ишь ты, с этими туфлями, да
пряжками,  да  чулками!  -  ворчал  кормщик, удерживая себя от более крепких
слов. - Вон теперь и ходи цельный день заморской чучелой...
     Не  надевая  камзола  и  кафтана,  он побрился перед маленьким стальным
зеркальцем,  умылся  и  стал  столбом в дверях, ожидая завтрака. Но завтрака
никакого  не  было,  и  Таисья  словно  бы  совсем  не замечала мужа: высоко
подоткнув  подол  и  показывая  свои  красивые,  смуглые  и легкие ноги, она
березовым  веником,  по  двинскому обычаю, шаркала некрашеные полы, оттирала
их  песком  и шпарила кипятком из чугуна. Все здесь в кухне было перевернуто
вверх  дном,  и  Ивану  Савватеевичу ничего не оставалось иного, как еще раз
вопросительно  покашлять  и  выйти  на  улицу, на лавочку для препровождения
времени.
     - Водицы-то принести? - спросил он, накидывая полушубок.
     - Наносила  уже!  -  ответила  Таисья тем голосом, которым отвечают все
жены  в  случаях  таких  домашних  авралов.  -  Еще  бы  завтра вспомнил про
водицу-то! Да оденься потеплее, Савватеич, не лето еще!
     Савватеичем  она  стала  называть  его  недавно, и это немного огорчало
Рябова.
     - Савватеич! - сказал он из сеней. - Выдумала! Стар я, что ли?
     Она  обернулась,  взглянула  на него своими всегда горячими глазами и с
той улыбкой, от которой у него до сих пор падало сердце, сказала:
     - А  и  не  молодешенек, Ванечка, не тот уже, что меня увозом венчаться
увозил.  Да и как я тебя, такого сокола, позументами обшитого, Ванькой звать
буду? Прогонишь меня из избы - куда денусь... Покажись-ка на свет!
     Он  шагнул  вперед  с полушубком на одном плече и, предчувствуя подвох,
смущенно  и  просительно посмотрел на Таисью. Она долго в него вглядывалась,
держа  в руке веник, тяжело дыша от работы, глаза ее щурились, и было видно,
что она едва сдерживается, чтобы не захохотать.
     - Ну чего? - почти обиженно спросил он. - Чего разбирает?
     - Вот  перекрещусь!  Вот,  ей-ей,  -  торопливо,  чтобы  договорить  не
засмеявшись,  и  все же смеясь, говорила она. - Давеча генерала хоронили, из
католиков,  что  ли...  Ну,  гроб  у него... Ей-ей, Ванечка, ну что вот твой
мундир! И позумент пущен! И серебро на нем...
     Он,  глядя на Таисью, тоже начал посмеиваться, в то же время сердясь. А
у нее от смеха проступили на глазах слезы, она махала веником и говорила:
     - Ох,  Савватеич! Ну кто его тебе выдумал, мундир сей. Лапонька ты моя,
для чего оно тебе...
     - Вот  как  отвожу  тебя  веником!  -  сказал он, сдерживаясь, чтобы не
смеяться. - Нашла хаханьки! Сама говорит: одевай, а сама - смехи!
     И  хмурясь  и  улыбаясь  в  одно  и  то  же  время,  он вышел из сеней,
благодарно  и  счастливо  думая о Таисье, с которой вместе ждать им теперь и
старости...
     На  лавочке  возле лоцманского дома сидел совсем хилый, беззубый, белый
как  лунь  финн-рыбак,  тот  самый рыбацкий староста, который много лет тому
назад  сказал  Петру,  что  у  него,  у  русского царя, даже по сравнению со
старостой рыбаков, - тоже должность немалая.
     - Здорово, дединька Эйно! - сказал Рябов. - Чего в избу не идешь?
     - Оттыхаю! - сказал старик. - Уморился.
     И, поморгав веками без ресниц, со значением произнес:
     - Зторово на все четыре ветра!
     - Ишь, выучил! - сказал Рябов. - Сколько учил?
     Финн подумал, стал загибать пальцы, произнес строго:
     - Семь лет.
     И  положил  в  рот кусочек жевательного табаку. Рябов закурил трубку, и
оба  стали  смотреть  на  вздувшуюся,  в  синих подтеках, в пятнах грязного,
талого снега - Неву.
     - Скоро тронется? - спросил лоцман.
     - Скоро.
     - Когда?
     - Секотня. Или завтра. Совсем скоро.
     - Вишь,  чертов  парень! - всердцах сказал Рябов. - Будет на том берегу
куковать...
     - Не приехал сын?
     - То-то и оно, брат, что не приехал.
     - Не приехал. А я рипу принес. Папа твой велел...
     - Таисья-то Антиповна?
     - Велел принести хорошей рипы. Я принес...
     Опять  помолчали.  Рябов глядел на здания Адмиралтейства, возле которых
на стапелях стояло новое судно.
     - "Латока"! - произнес погодя дед Эйно.
     - Нет, брат, не "Ладога"!
     - "Латока"! - упрямо повторил старик.
     - "Ладогу"  еще  конопатят!  -  молвил лоцман. - Я завчерашнего дня там
был. А сия шнява именуется вовсе "Нотебург".
     Финн  надолго  задумался.  Оба  молча  глядели  на Неву, с которой, как
казалось  Рябову,  доносился шорох и треск. Но это только казалось - лед еще
держался.  Даже пешеходы с опаскою, а брели черными мухами от Адмиралтейской
части  к  Петропавловской  крепости,  возле которой был расположен рынок, от
Васильевского  к  Новой Голландии, где жили корабельные мастера-иноземцы. Но
саней  на  льду  Невы  уже  не  было видно и скот больше не гнали на Морской
рынок, что был против крепости с другой стороны Невы.
     - Сильно пойтет! - сказал дед Эйно. - Польшой путет летокот...
     Рябов  не ответил, щурясь смотрел на строящийся дворец генерал-адмирала
Федора  Матвеевича  Апраксина,  на  шпиль  Адмиралтейства,  возле которого в
линеечку  вытянулись трех- и шестиоконные домишки под черепичными, гонтовыми
и  соломенными  крышами.  Там,  в  этих  домах,  было  отведено жительство и
министрам,  и  офицерам,  и  посланникам,  и генералам; там, в одном из этих
домов,  в  случае  ледохода  мог  остаться  флота  гардемарин  Иван Иванович
Рябов...
     - Ну  не  чертов ли парень! - наконец сказал лоцман. - Другие еще когда
из  Москвы  приехали,  а ему там карты меркаторские занадобились. Так, вишь,
ждет, сатана, сии карты...
     - Такой, значит, служпа! - произнес дед Эйно. - Морской служпа.
     Рябов  не  ответил;  смотрел туда же, куда смотрел старик, - на морской
штандарт,  поднятый  на  государевом  бастионе Петропавловской крепости ради
воскресного  дня.  Желтое полотнище развевалось на холодном весеннем ветру и
показывало  двуглавого  орла,  который держит в лапах и клювах карты четырех
морей: Балтийского, Белого, Каспийского и Азовского...
     - Чертов  парень,  чертов  парень,  -  неторопливо повторил дед Эйно. -
Русский  парень  - такой парень. В нашей теревне там на взморье отин коворил
сказку:  жили  мы  тут жили, поживали мы тут поживали - плоко поживали. Изпу
построим  -  она  в  полото  укотит. Проваливается в полото. Еще трукую изпу
построим  - тоже в полото укотит. Вот пришел русский парень. Польшой парень,
то самого непа - вот какой парень. Взял свою руку...
     Эйно  своими  корявыми  пальцами  разогнул  кулак Рябова - показал, как
русский парень держит ладонь.
     - Вот  так. А на руке корот построил. Весь корот: тома, атмиралтейство,
австерий,  почт-тамт,  пороховой твор, крепость, Невский першпектив. А кокта
построил  - поставил весь тот корот сразу на полото, польшой корот полото не
мог  сожрать.  Не ушел корот в полото. Остался. Корот держится, отна изпа не
тержится. Ты миешься?
     - Я не смеюсь! - ответил Рябов. - С чего тут смеяться. Добрая сказка.
     - Мияться не нато, - молвил Эйно. - Умная сказка.
     - Ну,  пойдем,  дединька,  - предложил лоцман, - заколеем тут на холоду
сидеть. Может, моя хозяйка и прибралась в избе.
     Эйно  взял  свою  корзину  с  рыбой,  Рябов  широко распахнул перед ним
калитку.  В  доме  славно  пахло  лечебными  травами,  свежевымытыми полами,
теплыми  пирогами.  Таисья  приоделась,  только  волосы не прибрала - тугая,
длинная  коса  ровно  лежала  вдоль  спины  и  делала ее похожей на девушку,
словно вернулись те давние времена на Мхах...
     - Секотня приетет твой парень! - сказал ей дед Эйно.
     - Да  уж  вовсе заждалась, дединька! - как-то громче обычного, с тоской
в  голосе  сказала  Таисья.  -  Два  года  не  видела!  Гардемарин уже; люди
сказывают:   малый   с   толком;  худого  про  него  не  слышно,  да  только
стосковалась вся...
     И  поставила  на  стол завтрак: миску каши, хлеб, кринку молока, а сама
стала разбирать рыбу.
     - Ты-то что ж не садишься? - спросил лоцман.
     Она вздохнула, не ответила.
     - Мост  бы  поставить  через Неву, - погодя сказал Рябов. - Вот дело бы
было. А то как ледоход, либо ледостав - носа с острова не высунуть.
     - Мост? - спросил дед Эйно.
     - Мост.
     - Нельзя мост! - молвил финн. - Такой мост не пывает.
     Он  доел кашу, похлебал молочка и, поклонившись хозяйке, пошел к двери.
Таисья  его  окликнула,  попросила  не  побрезговать  хлебом-солью,  как сын
приедет.  Дед  Эйно  поблагодарил,  лоцман  проводил  его до калитки и опять
постоял,  глядя  на  Неву  и томясь ожиданием. Потом прошелся вдоль пологого
берега,   покрытого   ноздреватым   снегом,   из-под  которого  уже  кое-где
пробивалась  жухлая  прошлогодняя  трава,  -  к усадьбе шаутбенахта Иевлева.
Здесь  были  раскрыты  ворота  и  во дворе возился с легкими санками Иевлева
кучер - хитрый мужчина Елизар.
     - Поджидаешь? - спросил он, заметив Рябова.
     - Да вот... похаживаю. Что с санками делаешь?
     - А надобно их в каретник поставить. Кончилось санное время...
     Елизар  подошел поближе к воротам и, сделав таинственную мину, негромко
заговорил:
     - Ты,  Иван  Савватеевич, поджидаешь, и у нас ныне некоторые на усадьбе
вовсе очей не смыкали...
     Лоцман  пожал  плечами,  как  бы  говоря,  что  его  это обстоятельство
совершенно не занимает.
     - Всю  ноченьку,  поверишь ли, всю так на окошке и просидела Арина наша
Сильвестровна.  В  полушубок  отцовский завернулась, платком замоталась и на
лед глядит. Добро еще, адмиральша не проведала...
     - А  и  болтун  ты,  Елизар!  -  с  сердцем сказал Рябов. - Словно баба
старая. Сразу видать, что солдатом не служил, таракан запечный...
     Елизар не обиделся, а засмеялся:
     - Я-то  таракан,  а  тебе  лестно!  Мужицкого  роду, да на адмиральской
дочери  женить.  Как  бы  только  благословила  Марья  Никитишна,  да, вишь,
сумнительно...
     Рябов  плюнул  и  зашагал  прочь,  обратно к своей избе. Тут он постоял
немного,  чтобы  остынуть  от злости, вошел в кухню и присел на лавке, возле
Таисьи,  которая,  сложив  руки  на  груди,  смотрела  прямо перед собою и о
чем-то думала.
     - Небось, нынче-то к вечеру непременно ему быть! - молвил лоцман.
     Она  не  ответила.  Он  положил свою большую, просмоленную, натруженную
ладонь  на  ее  тонкое  запястье,  а  другой  рукой  обнял  ее за плечо. Она
безмолвно и благодарно приникла к нему, а он, усмехнувшись, тихо заговорил:
     - Теперь  что,  Таюшка! Теперь еще не на печи дединька с бабинькой, еще
сами  в  море  хаживаем,  а  вот  по  прошествии  времени,  когда едино дело
останется нам с тобою - дожидаться, тогда истинно невесело будет...
     Таисья  чуть  отстранилась  от  него, взглянула словно бы с удивлением,
покачала головою:
     - Дединька  да  бабинька?  Ох,  Иван  Савватеевич,  и  когда  ты у меня
поумнеешь?  Кажись,  немолод  мужик,  кажись, всего навидался, другому бы на
три  жизни  хватило,  а  умом  -  все  словно дитя. Дединька да бабинька! Ты
припомни,  разве  не  всю  мою  жизнь прождала я тебя? Разве выдался на нашу
долю  хоть  годочек спокойный? А едва Ванятка на резвы ноженьки толком встал
-  тоже  убег  с  тобой в барабанщики, и его ждала. Нынче же ты в море, он в
навигацком,  быть и ему моряком. Близок тот час, что оба вы от меня уйдете и
вновь мне на берегу ждать...
     Он  думал,  что  она  з