аглянул  в  слободу  на  Мхи,  искал,  где  бы  повеселее,  пошумнее
погулять...
     У  высокого  глухого  тына,  за которым лаяли цепные псы, возле крепких
резных  ворот,  стояла,  словно  бы  не  замечая  дождя  и ветра, незнакомая
девица.  Волосы  ее  были  неприбраны, тонкие руки сложены на высокой груди,
взгляд задумчив и строг.
     Кормщик  заговорил  с  нею, как заговаривают двиняне с женками, спросил
сиповато, неуверенно:
     - Здорово ли ваше здоровье на все четыре ветра?
     Она  метнула  на него взгляд, исполненный пренебрежения, не ответила ни
единым  словом;  покачиваясь тонким станом, ушла в усадьбу; было слышно, как
со  скрипом въехал в пазы деревянный засов калитки. Псы долго еще лаяли, чуя
чужого  человека  -  кормщик  ушел  не  сразу.  И  с того мгновения образ ее
преследовал  Рябова  неотступно  и  на берегу, и в море, и на промыслах, и в
чаду  кружала;  и  даже  в  церкви, когда пробовал он молиться, виделись ему
спутанные,  мокрые  от  дождя  волосы,  точно  бы  летящий  взор,  тонкие  в
запястьях руки, колеблющийся стан.
     Исподволь,  осторожно,  жадно стал узнавать о ней, кто такая. Узнал все
-  дочка  кормщика Антипа Тимофеева, звать Таисьей, горда не в меру, женихов
всяких  гоняет  с  пренебрежением  и  над  ними  насмехается, в церкву ходит
редко,  рукодельница  искусная,  хозяйка  одна  в  доме.  Батюшка был добрым
кормщиком  в  старопрежние  времена,  да  напужался  моря,  поторговывает на
берегу,  накопил  горшок  золотишка, крутит покрутчиков, без себя посылает в
море  за  свою снасть, приглядывать за наемным народом бывает отправляется и
Таисья Антиповна...
     Узнал  еще,  что  любит  безмерно птиц и что повсюду в горницах висят у
нее клетки.
     Летом,  когда  пришли  иноземные  корабли,  Рябов заместо денег спросил
желтую,   в   малиновых   разводьях  птицу.  Шхипер  посмотрел  на  кормщика
недоумевая,  но  птицу  дал.  Рябов  взял  диковинное,  горластое,  настырно
кричащее  существо  в  руки  и  охнул.  Проклятая птаха так впилась клювом в
ладонь,  что  он  едва ее отодрал. И в посудинке, пока переплывал Двину, и в
Архангельском  городе,  и  покуда шел на Мхи к заново отстроенной Тимофеевой
избе,  -  птица  терзала  его руки. Поначалу он терпел, потом побежал бегом.
Были  сумерки,  шел  дождь.  Не  спросясь,  Рябов  вскочил в чужую избу, где
горела свеча, сказал, задохнувшись от бега:
     - Клетку давай! Изгрызла меня, ведьма!
     Таисья  дикими  глазами  посмотрела  на  взлохмаченного,  измокшего под
дождем  мужика,  на  его  руки,  с  которых  капала густая, словно бы черная
кровь, принесла клетку. Потом тихо сказала:
     - Умен больно. Кто ж его в руках носит, зверя этого?
     Руки  саднили,  Рябов посмотрел на девушку, на тонкий ее стан; в тишине
было  слышно,  как  на  чистый выскобленный пол капает кровь. Таисья тоже на
него   посмотрела,   засмеялась,  повела  умыться,  намазала  ладони  мазью,
завязала чистыми тряпицами. Кормщик стоял как истукан.
     - Чего столбеешь? - спросила она. - Иди теперь.
     - А куда мне идти?
     - Куда вы все ходите? В кружало! Винище трескать!
     Он пошел, но она его окликнула.
     - Боязлив больно. Кто сам-то будешь? Откуда свалился?
     - Кормщик, - тихо ответил он. - Ну, рыбак...
     - Здесь, почитай, все рыбаки. Звать-то как?
     - Иваном.
     - Рябов?
     - Рябов, - смиренно подтвердил он.
     - Ты, что ли, об прошлом годе клад нашел на корабле?
     - Было! - ответил он.
     Оттого,  что она заговорила о кладе, ему стало словно бы легче на душе.
"Все  они  Евины  дочери!  -  рассуждал он. - Всем золотишко, да жемчуга, да
яхонты  надобны.  Что  ж,  будет  тебе  гостинчик. Сама попросила". В тот же
вечер  он  отправился к бабиньке Евдохе и сказал, что надобно ему немного из
того, что принес когда-то, на гостинец.
     - Кому на гостинец?
     Рябов не ответил.
     - Чего молчишь-то, детушка?
     Кормщик  вздохнул  и  ничего  не  ответил.  Врать он не любил, а правду
говорить  не  хотелось.  Бабинька  легонько  хлопнула его по лбу сухой своей
ладонью, сказала с угрозою:
     - Дурное надумал, кормщик! Я-то знаю, чего говорю!
     - Ладно там... - угрюмо ответил он. - Не маленький я, чай!
     Бабинька  принесла  запрятанную, зарытую на огороде половину добра и, с
насмешкою  поглядывая  на  кормщика,  проводила  его  до  двери.  Четыре дня
кормщик ходил в церковь, наконец подкараулил Таисью.
     Жемчуга,  перстни, подвески, цепочки были в тряпице, он молча развернул
узелок, загородил собою тропиночку на взгорье, сказал почти шепотом:
     - На-от,   принес   гостинчика...   что   давеча   говорила-то...  клад
корабельный...
     Таисья  оттолкнула  его  тонкой  рукой,  щеки ее вспыхнули, глаза сразу
налились  гневными слезами. Словно маленький, шел он за нею, вжимая голову в
плечи, бормотал вздор:
     - Таинька,  лапушка,  да  ты што... да ведь сама давеча... ты зачем же,
ластонька...
     Она  шла, все ускоряя шаг, шелка ее свистели на ветру, гордая маленькая
голова  была  высоко  вскинута, и только гневные слезы одна за другой падали
на грудь...
     Он  отстал,  остановился,  отдуваясь,  не  зная  что  делать,  в полном
отчаянии.
     Из-за  березок,  чинная,  строгая  -  она  всегда  из  церкви приходила
строгая,  -  появилась  бабинька  Евдоха,  оглядела  с  ног до головы своего
кормщика, спросила:
     - Подарил подарочка?
     Он  хотел  было  ответить погрубее, да не нашелся, в глотке у него лишь
что-то  пискнуло.  Бабинька потрепала его по могучему плечу, вдруг пожалела,
отобрала  обратно  для сирот узелочек и привела в свою избу для беседы. Сели
друг  против  друга,  Рябов весь поникший, словно бы меньше ростом, бабинька
спокойная, строгая, ясная.
     - Ты  как об нашей сестре думаешь? - спросила она негромко, но так, что
кормщик ужаснулся. - Худо ты думаешь, Иван Савватеевич?
     Рябов  не  ответил,  собираясь  с  мыслями.  В  углу,  ссорясь с хромым
петухом,  зафырчал  старый  еж,  ударил лапами заяц. Бабинька прикрикнула на
них, они притихли.
     - Гостинчика  принес,  дурашка,  -  уже  не строго, с жалостью в голосе
сказала Евдоха. - Подарил девицу?
     Он  промолчал,  сгорая  со  стыда, весь мокрый от внезапно прошибившего
пота.
     - Теперь  походишь!  -  сказала старуха. - Теперь поизносишь сапогов за
нею. Пока простит, пока все изначала почнешь...
     - Взглянет ли? - спросил кормщик.
     Старуха засмеялась, даже слезинку утерла платочком.
     - Ох,  Ванечка,  Ванечка... взглянет ли... Надо быть, взглянет... когда
только?..
     - Нескоро?
     - А тебе к спеху?
     Старый  петух  взлетел  на  стол,  посмотрел  на  Рябова одним глазом с
насмешкою.  Кормщик  отвернулся  от  петуха, повздыхал, утер пот бабинькиным
вышитым полотенцем, с усердием слушал бабинькины слова:
     - Яхонтами  да  жемчугами  приманиваешь, дураково поле, а потом косу на
кулак,  да  ну куражиться? Нынче сидит эдакий увалень кувалдой, посмотришь -
и  впрямь  тише овцы, а овца про себя такое думает: дай, думает, только попу
окрутить,  уж  я  ей  припомню.  И  мается  потом  горемычная всю-то жизнь с
извергом,  -  мало  я их от вашего брата, звероподобного пропойцы, отбирала?
Ты  слушай  меня, Иван, слушай: Антипова Таисья - таких полсвета обскачи, не
сыщешь,  ноготка  ты  ейного  не  стоишь, под ноги ей лечь, и то велика тебе
честь,  думай  -  каково  ей  за тобой-то будет? Кто ты? Ну, кормщик добрый,
друг  честный,  уродился не трусливой дюжины. А еще кто? Ты для нее гордость
свою  забрось,  -  она,  Ванечка, поморка, ей море не в диковинку, и, я чай,
сама непужлива...
     - Какая  уж  там  ноне,  бабинька,  гордость, - молвил Рябов. - Быть бы
живу...
     Старуха с усмешкою на него взглянула, повела плечом, покачала головою.
     - А,  видать,  и  в самой деле разбирает тебя, дитятко. Ну что ж, давай
бог.  Голову-то ты перед ней пониже клони, пониже... Когда девице и повидать
счастье, как не ныне...
     Она  не  досказала,  но  такой огонь вдруг мелькнул и погас в старых ее
выцветших  глазах,  что кормщику сразу полегчало на душе. "Повидала бабинька
на  своем  веку,  -  думал он, выходя из ветхого ее дома, - повидала, и сама
знает, каково мне... По-глупому не присоветует..."
     Дважды  набивался  он  кормщиком к Тимофееву, шел за любой алтын, но не
брал  Антип;  на  третий  взял  весельщиком, - уж больно было лестно Антипу:
первый  по  здешним  местам  кормщик  за честь принял наняться к нему. Об ту
пору   самого   Антипа  забрало  колотье,  для  лечения  надо  было  достать
рыбу-ревяка,  вынуть  из  воды искусно, так, чтобы проревела рыба колдовской
свой  рев.  Рябов  ревяка  вынул,  все  вокруг  слышали,  как проревел ревяк
трижды,  потом  засушил,  положил  под  постель  Антипу.  Покуда был в избе,
Таисья  на  него  не  взглянула;  когда  вышел,  догнала на дворе и, глядя в
глаза, сказала, как почудилось ему, с ненавистью:
     - Отцепись,  слышишь?  Все  равно  в море не пойду, коли ты пойдешь! Не
пойду с тобой!
     - Ан  пойдешь!  -  ответил Рябов и железными руками взял ее за плечи. -
Пойдешь,  лапушка,  везде  со  мной пойдешь, умирать станем, и то вместе, не
отпущу тебя...
     День  был холодный, еще не стаяли снега, еще не поломался лед на Двине.
Оба  они  стыли  на  ветру, и в тот час поняла Таисья: не тот Рябов человек,
чтобы можно было выгнать его вон, как гоняла она всех до нынешнего утра.
     - Весельщиком  покрутился! - сказала она жестко. - Первеющий кормщик за
девкин  подол  держится, не оторвать. Не пойдешь весельщиком! В зуйки бы еще
нанялся...
     Но  он  пошел весельщиком, пошла и она на весь длинный летний промысел.
Одна  женка  между  покрутчиками,  была  она с ними как мужик, огрызалась на
всякое  слово,  ела то же, что и все, спала на камнях, как спали другие. Как
все  покрутчики,  она  по  двое,  по  трое  суток  не смыкала глаз, да и как
уснешь,  когда  шибко идет на яруса рыба и трясут тряску по пять раз в день.
Под  незаходящим  солнцем  покрутчики  пластали  треску.  Таисьино дело было
отбирать  для  сала  максу,  руки у нее почернели, кожу саднило. По ночам за
камнем-горбылем  она плакала, словно маленькая. Рябов заглядывал за горбыль,
она кидала в него щебнем:
     - Уйди, не лезь!
     Покуда  рыба  сохла  двенадцать  недель,  покуда  солили треску в ямах,
покуда  вытапливали сало, Рябов не замечал времени. Все катилось словно один
день  -  взглянула  Таисья али не взглянула, отворотилась али слово сказала,
запела  али  сердитая  вышла,  -  все  было: и радость, и горе, и счастье, и
беда,  -  все  словно  в  один  день.  А  когда  пришли  обратно - вот тогда
сделалось  худо.  Как  ее  не  видеть?  Как  ее  не  слышать?  Как  с ней не
разговаривать?
     Незадолго  до  Оспожинской  ярмарки  -  рыбной  - он, да Таисья, да еще
весельщик  Семка,  да тяглецов шестеро пошли на промыслы за рыбой. Теперь он
шел уже не весельщиком, а кормщиком, суденышко было изрядное.
     На  пути  ударил внезапно шквал такой силы, что лодья поднялась кормой.
Рябов,  прихватив  к себе Таисью, чтобы не смыло водой, пустил в парус топор
-  жалом  вперед.  Парус  лопнул,  шквальный  ветер  разодрал  его  пополам,
посудинка встала на волну ровно.
     - Сбрасывай парус! - крикнул Рябов.
     Судно  пошло  спокойно,  Семка  готовил иглу - штопать пробитую топором
прореху.
     Небо  светлело,  шквал  ушел  далеко,  пылил теперь у норвегов. Кормщик
поискал вокруг глазами, покачал головой:
     - Топор неладно кинул, потонул теперь топор. Ругаться будешь, хозяйка?
     - Любый мой, кровиночка моя... - услышал он.
     То  был  ее  голос, но он не поверил, да и как мог поверить! Оглянулся,
посмотрел:  Таисья  стояла,  отворотившись  от  него,  смотрела  на море, на
пенные  буруны,  летящие  по  волнам,  какая  была  -  такая  и  есть. Уж не
помрачение ли нашло на него?
     Пришли  на  промысел,  завалили  посудину бочками, односолку закидывали
слоями   в   судно,  сушеную  наваливали  где  попало.  Под  тяжелой  бочкой
подломился  шест,  бочка  побежала  назад,  ударила  Рябова в грудь, он упал
навзничь, поднялся, но идти не смог. И тогда опять услышал:
     - Любый мой...
     Не ища, откуда, кем сказано, он закрыл глаза и подумал: "скажи еще!"
     Никто  ничего  более  не  сказал.  Отплевавшись  кровью,  отлежался  до
вечернего  солнца, поднялся, пошел и за камнем наткнулся на Таисью. Все лицо
ее  было  мокро  от  слез,  глаза смотрели странно, такого взгляда он еще не
видел: то ли испуганно смотрела она, то ли не узнала.
     - Ты что? - спросил он.
     Она молчала. Тихо, слабыми руками, он осторожно обнял ее и спросил:
     - Не люб я тебе?
     - Люб!  -  громким и ясным голосом ответила она. - Люб! С того дня, как
батюшке  ревяка  принес,  -  люб! То и света мне, что ты. Ты един мне люб, и
никого мне не надобно, и ничего мне не надобно...
     Закрыв глаза, улыбаясь, она передразнила:
     - Топор потонул... Ругаться будешь, хозяйка?
     И засмеялась, откинув назад голову, милым, едва слышным смехом.
     - Ничего  мне  не  надо, - говорила она потом, ночью, когда стоял он на
корме  шняки  и  ветер  свистел  в  парусах,  - ничего, слышишь, медведушка?
Батюшка  не  благословит,  все  едино  уводом меня уведешь, ты кормщик, я не
велика боярыня, прокормимся. Да ты слышишь, Иван Савватеевич?
     Он слышал и не слышал, понимал и не понимал.


                                          Не с богатым жить мне - со светом!

                                                                       Песня


                                                Как у нашей у княгинюшки
                                                Ни отца нету, ни матери,
                                                Снарядить-то ее некому,
                                                Благословить-то ее некому...

                                                                       То же


ГЛАВА ПЯТАЯ


1. ТРУДНАЯ БЕСЕДА

     Воскресным  утром  Антип Тимофеев бухнул кулаком по столешнице так, что
задрожали огоньки в лампадках, зарычал с бешенством:
     - В  кой  раз говорено - не отдам! Голь перекатная, пес шелудивый, рыло
неумытое, что надумал!
     - Потише шуми, батюшко, - угрюмо попросил Рябов.
     - Я  тебе  не  батюшко,  ты  мне  не  зятюшко!  - гаркнул Антип. - Всяк
весельщик   в   родню   суется!   Иди,   мужик,  отселева,  пока  жив,  иди,
поторапливайся...
     Скворчали  на  сковороде  шаньги  с  творогом,  пели  Таисьины  птицы в
клетках,  ярко  попрежнему светило солнце, все было как в прошедшие времена,
а на самом деле все стало худо, так худо, что и вовсе пропадай...
     Не  торопясь,  тяжело  бухая  сапогами,  Рябов вышел на крыльцо. Таисья
ждала здесь - у рябины. Кормщик молчал.
     - Ну? - спросила она.
     - Худо! - молвил он.
     - Худее  не бывает? - дернув бровью, усмехнулась она. - Что ж, пожалеть
тебя,  кормщик?  Ишь,  горе  какое,  ишь беда неизбывная, хуже и на свете не
сыщется...
     Рябов  смотрел,  не понимая - шутит али вправду жалеет его. Для чего же
тогда так дрожит ее бровка, для чего лукаво блестят глаза?
     - Напужался,  я  гляжу,  на  себя  не  похож  стал,  -  видать, страшен
батюшка-то  мой? Беда мне, кормщик, ошиблась я: ранее думала - смелый у меня
рыбак,  смелого  за  себя  мужика  беру,  а  он тихий, тише воды ниже травы,
пужливый, словно бы заинька али мышка...
     Бесстрашно,   возле   крыльца,  закинула  тонкие  руки  ему  за  плечи,
приказала строго:
     - Увозом увезешь!
     - Как оно - увозом?
     - Как?  А  как  задастся.  Увезешь,  и  судьба в том наша. Какая судьба
будет, так и заживем. Понял ли, ума палата?
     С тем и скрылась в избе.
     Потом  пошло  одно  другого  хуже. Старик, словно очумев, за покрутчину
дал  одной треской, пришлось возвращаться в монастырь, в монастыре потопился
карбас,  отец  келарь  продал  кормщика  на  "Золотое  облако", а тут как-то
осенним   вечером   поручик  Крыков  приехал  к  Антипу  покупать  рыбу  для
таможенных  солдат.  Таисья была в избе. Афанасий Петрович взглянул на нее и
оробел.  Оробел  на  много  времени  вперед,  рыбу  купил задорого, вонькую,
соленую,  заплатил  не  по  правилу  -  все  сполна до перевозки - и солдата
послал  скакать  на  лошади  за  сладкими  угощениями. Таисья на поручика не
взглянула, но старик возмечтал и всю ночь не мог уснуть.
     Крыков зачастил на Мхи, сидел молча или говорил так:
     - Однова спрятали датские корабельщики клинки на продажу. Я споймал.
     Таисья стучала клюшками, не поднимая взора, старик угодливо восклицал:
     - Скажи на милость! Бывает же!
     Вновь  надолго  делалось  тихо  в горнице. Прокричит сверчок, смолкнет.
Шелохнется птица, и только клюшки стучат в ловких Таисьиных пальцах.
     Оробевший поручик опять скажет:
     - Солдат  Ерофеев нечаянным манером проглотил давеча у нас в таможенном
доме иглу!
     - Вот так на! Помер?
     - Живет. А те датские корабельщики еще перец привезли. Тоже споймали.
     Про поручика старик Тимофеев выразился так:
     - Спекся  господин поручик Крыков. Теперь не уйдет от нас. Наше все при
нас.
     Таисья поднялась с лавки, подошла к отцу близко и сказала:
     - Не будет того!
     Глаза  ее  зажглись,  румянец  сбежал  со  щек.  Антип  смотрел на дочь
сначала  с  изумлением,  потом  раскричался.  Она  стояла  отворотившись, не
слушала,  словно  и  не  на  нее он кричал, словно бы ей и дела нет до всего
этого крика в избе.
     К   вечеру   опять  прискакал  поручик,  одетый  особенно,  опрысканный
настойкой  на  заморском  дереве  ванили,  расчесанный  на  три стороны, при
шпаге,  при  перчатках, при шпорах. Робость в тот день на него напала такая,
что  кроме  как о давешнем дожде он не сказал ни единого слова и только лишь
покашливал  трубным  голосом.  Таисья  сидела  бледная,  на гостя ни разу не
взглянула,  старик  злился с каждой минутой все более. Когда отца вызвали из
горницы, Таисья сказала поручику, не поднимая глаз:
     - Богом  прошу, господин, более сюда не бывать. Есть у меня нареченный,
от него никуда я не пойду, а коли приневолят - утоплюсь.
     Она  вскинула  на  него  огромные  свои прозрачные глаза, зарделась вся
так,  что  даже  маленькие  уши  ее  стали  пунцовыми,  улыбнулась  и  вновь
склонилась над работой, тихо молвив:
     - Простите на том!
     Афанасий  Петрович  посерел,  покашлял  так,  что  изба отдала ему эхо,
хотел  было  сразу  идти,  но почел неприличным и с места не сдвинулся. Надо
было что-нибудь сказать, он сложил в уме фразу и сказал ее глухим голосом:
     - Вот какова конклюзия сей конверзации.
     Таисья,  не  понимая,  опять  на  него  взглянула.  Он смешался, сказал
отчаянно:
     - Таичка, Таисья Антиповна, что ты со мной сделала!
     И,  сдавив  голову  ладонями, охнул так, что у Таисьи сжалось сердце. А
Крыков  между тем, разлохматив прическу, сделанную на три куста, хватил себя
за   ворот,   расстегнулся   и   вдруг  стал  прежним  Афонькой,  охотником,
двинянином,   простым   малым.   Старик   под  окнами  все  переругивался  с
покрутчиками,  сулил  им сухотку и черную немочь, а тут, в горнице, Таисья в
первый  раз  за  все  это  время  заговорила  с  Крыковым,  как  с  добрым и
единственным другом.
     - Афанасий  Петрович,  господин  Крыков! Ты ему не враг, ты ему друг! -
говорила  она  быстро,  и  губы  ее  дрожали  от  волнения.  -  Я  знаю,  он
рассказывал,  бабинька  Евдоха вас ребятишками в одном корыте мыла. Афанасий
Петрович,  ты у нас с ним один и есть во всем свете. Ты иначе не можешь, как
только нам помогать, потому что никого более у нас на свете нет...
     Она  говорила  долго и просила не открываться батюшке об этой беседе, а
поручик  сидел  подпершись  и  молчал.  Потом  также  в молчании поднялся и,
позабыв на лавке перчатки, ударившись о косяк, вышел.
     В  тот  же  вечер  на лодейной пристани Афанасий Петрович, уже выпи