в должности старшего офицера здесь, в Ладоге, покуда
не опрокинем мы крепость Нотебург. Написал?
     - Пишу...
     - Больно медленно пишешь...
     - Кую ночь не спамши, государь, понеже...
     - Понеже! Пиши далее: дворянина же Спафариева жалуем мы...
     Петр помедлил, жестко усмехнулся и заговорил раздельно:
     - Жалуем  мы  званием  -  матрос  рядовой  и повелеваем ему служить без
выслуги  лет, сиречь пожизненно, на том корабле, где флаг свой будет держать
флоту офицер господин Калмыков Лука Александрович...
     Дворянин  громко  всхлипнул  за своими ящиками. Петр на него покосился,
сказал назидательно:
     - Ишь, разнюнился! Ранее надо было думать...
     - Я  -  думал! - с тоскою произнес недоросль. - Я, государь, думал, что
отменными  своими  манерами и галантом при твоем дворе замечен буду. Бывает,
что   некоторые   сиятельные   метрессы   посещением   княжества  и  столицы
удостаивают,  надобны  им  шевальеры галанты для препровождения времени... И
сей обиходный политес...
     Петр захохотал, замахал руками:
     - Сему  пять  годов  обучался? Пять годов? Либер Сашка, слышишь, на что
казна  наша  пошла? Да господи, да ежели для метрессы галант занадобится, мы
нашего Преображенского полку солдата... любого... о, господи...
     Он  не  мог  говорить  от  смеха,  отмахивался  руками,  тряс  головой.
Отсмеявшись, утерев слезы ладонью, приказал Меншикову:
     - Налей-ка  нам,  Данилыч,  по  кружечке  анисовой для утра - господину
флота  мичману  да мне. Ныне весь день трудиться, зачнем с богом штурмовать.
Выпьем  покуда для сугреву, а господин рядовой матрос Спафариев спляшет нам,
чему его в граде Парыже обучали. Танец алеманд, что ли?
     Страшно побледнев, дворянин высунулся из-за ящиков, сказал с ужасом:
     - Помилуй, государь-батюшко!
     - А  ты  отечество  свое  миловал в парыжских ресторациях, сукин сын? -
крикнул Петр. - Миловал? Пляши, коли велено!
     Неподалеку  от  царева  шатра, на мыску, рявкнули пушки, да так, что на
столе  задребезжал  штоф  с  анисовой,  съехала  на землю тарелка. Шведы без
промедления ответили, и началась утренняя кононада.
     - Вот  тебе  музыка! - перекрывая голосом грохот орудий, сказал Петр. -
Добрая  музыка!  Под  сей  танец алеманд гарнизон цитадели Нотебург кой день
пляшет, пляши и ты! Ну!
     Дворянин  Спафариев  вышел  вперед, постоял у лавки, словно собираясь с
силами,   потом  вывернул  толстую  ногу,  изогнул  руку  кренделем.  Мичман
Калмыков,  сидя  рядом  с  Петром,  вздохнул  невесело.  Орудийный огонь все
мощнее  и громче гремел на Неве. Шатер ходил ходуном, запах пороха донесся и
сюда,  где-то  неподалеку  со  свистом ударилось ядро. Спафариев начал танец
алеманд  -  два  мелких  шажка,  полупоклон, еще шажок. По толстым щекам его
катились слезы, и губы, сложенные сердечком, дрожали.
     - Какой танец пляшешь? - крикнул Петр.
     - Сей танец именуем - алеманд!
     - Так пляши веселее, как учили вас, галантов, для метресс...
     Спафариев  попытался  улыбнуться,  широко  раскинул  руки и присел, как
полагается во второй фигуре танца алеманд.
     - На  каждом  корабле  надлежит  среди матросов иметь забавника, сиречь
шута,  -  сказал  Петр  Калмыкову. - Когда дослужишься до капитана судна, не
забудь  на оное дело определить сего парижского шаматона. От прегалантностей
его матросы животы надорвут...
     - Уволь,  государь!  - твердо и спокойно ответил вдруг Калмыков. - Я на
своем  корабле,  коли дослужусь, шута держать не стану. Со временем будет из
господина Спафариева матрос...
     - Неуча  и  в  попы не ставят! - поднимаясь с лавки, сказал Петр. - Шут
он, а не морского дела служитель...
     Калмыков  спорить  не  стал:  шатер  разом  наполнился  людьми - пришел
Шереметев  в  кольчуге,  Репнин,  Иевлев,  полковники,  капитаны,  поручики.
Сильвестр Петрович увидел Спафариева, шепотом спросил у него:
     - Как?
     - Худо,  ох,  худо, - трясущимися губами произнес недоросль. - Матросом
без выслуги...
     Меншиков  подал Петру плащ, царь вышел первым, за ним с громким говором
пошли все остальные. Иевлев, уходя, утешил:
     - Коли  служить  будешь,  выслужишься!  Эх,  батюшка,  говорил я тебе в
Архангельске...
     Махнул  рукою,  ушел  догонять царя. Неумолчно, гулко, тяжело грохотали
пушки. Спафариев стоял неподвижно, полуоткрыв рот, содрогаясь от рыданий.
     - Ну  полно тебе, сударь, реветь-то белугою, ты большой вырос, не дитя,
оно  будто  и  зазорно,  - оправляя на дворянине алонжевый парик и одергивая
кафтан,  говорил Калмыков. - Пощунял тебя, сударика, Петр Алексеевич, ничего
ныне  не  попишешь,  -  значит,  судьба.  Отплясал  свое,  теперь,  вишь,  и
послужить надобно...
     - По  рылу  он  меня  хлестал  сколь жестоко! - пожаловался дворянин. -
Свету я, Лукашка, божьего не взвидел...
     - И-и,  батюшка,  -  усмехнулся мичман, - однава и побили! А я-то как в
холопях  жил?  Ты  - ничего, не дрался, да зато маменька, твоя питательница,
что  ни  день,  то  колотит!  И  батоги  мне,  и своею ручкою изволила таску
задавать,  и кипятком бывало плеснет, и каленой кочергой достанет! А то един
раз,  да  сам  государь! Оно вроде бы приласкал. Полно, сударь, кручиниться.
Пойдем  на корабль. Потрудишься, матросской кашки пожуешь, сухарика морского
поточишь зубками, оно и веселее станет...
     Дворянин ответил неровным голосом:
     - Палят ведь там, Лукашка! Ядра летают... Долго ли до греха. А?
     - Так  ведь  война, сударь! - наставительно молвил Калмыков. - Какая же
война  без  пальбы? И ядра, конечно, летают, не без того. Ну, а вот Лукашкою
ты  меня  более,  батюшка,  не называй. Отныне я для тебя - господин мичман,
господин  офицер,  али для крайности - Лука Александрович. Так-то. Ошибешься
-  выпорют  как Сидорову козу. Морская служба - она строгая. Служить, так не
картавить. А картавить, так не служить. Понял ли?
     - Как не понять, господин мичман Лука Александрович...
     - Вишь  -  понятливый. И вот еще что, мой батюшко! Ты передо мною-то не
ходи.  Не  в  Париже.  Нынче  уж  я пойду первым, а ты за мною, потому что я
офицер, а ты - матрос...
     И  мичман  флота  Калмыков вышел из государева шатра в серые рассветные
сумерки,  в низко ползущий туман, среди которого вспыхивали оранжевые дымные
пороховые  огни  выстрелов  и  беспрерывно  грохотали тяжелые осадные орудия
русской артиллерии.


4. РАЗГРЫЗЕН ОРЕШЕК!

     С  рассветом  на обоих берегах реки непрестанно грохотали пушки. Ядра с
воем  летели  в  крепость  -  рушили  зубцы  башен,  рвали в клочья шведских
пушкарей,  поджигали  крепостные  постройки.  Русские  артиллеристы,  скинув
кафтаны,  засучив  рукава,  проворно  работали свою военную работу, целились
тщательно, банили стволы, подносили ядра.
     Петр  с  трубкой  в  руках,  сложив  руки за спиною, прохаживался возле
раскаленных  орудийных  стволов, смотрел запалы - не разгорелись ли до беды:
дважды  уже  случались  несчастья  -  заряд выкидывало в орудийную прислугу.
Испорченные  пушки  заменялись  новыми,  старые  откатывали  подальше  -  на
переливку.
     Цитадель   отбивалась   яростно,   невский   холодный   ветер  раздувал
королевское  знамя  со  львом.  Было  понятно,  что  шведы  твердо решили не
сдаваться,   несмотря   на  все  усиливающийся  напор  русской  армии.  Петр
раздумчиво говорил Шереметеву:
     - Не  столь  они смелы, Борис Петрович, а непременно подмоги ожидают. И
не иначе, как с озера...
     Оба  фрегата,  "Святой  Дух"  и  "Курьер",  непрестанно  курсировали по
Ладоге,  ждали  шведской  эскадры  с  десантом.  Памбург и Варлан смотрели в
подзорные  трубы,  тщетно  искали  встречи  с противником; по озеру катились
однообразные волны, да ветер свистел в снастях.
     Незадолго  до полудня мичман Калмыков заметил в трубу две яхты и шхуну.
На  фрегатах пробили тревогу, фитильные с горящими запалами побежали к своим
пушкам. Но шведские суда не приняли боя, ходко ушли с попутным ветром.
     В  эту  же  пору  в  Нотебурге  вспыхнул  большой пожар: багровое пламя
внезапно  выкинулось  возле Флажной башни, потом взметнулись еще два снопа и
раздался  страшной  силы  взрыв.  Тотчас  же накренилась и осыпалась стена у
Колокольной  башни.  К пролому побежали шведы - солдаты, каменщики, кузнецы,
-  поволокли железные ежи, надолбы из бревен, столбы. Покуда пристреливались
пушки,  шведы  заделали пролом начерно и стали засыпать его запасным камнем.
Погодя  последовало еще несколько взрывов, и всю цитадель заволокло медленно
ползущей копотью - вонючей и плотной.
     - Не   виктория  ли?  -  грызя  ногти,  спросил  Петр.  -  А,  господин
фельдмаршал?
     - Погоди,   государь!   -   жестко   глядя  на  космы  копоти,  ответил
фельдмаршал.  -  Всему  свой  час.  А легко они не сдадутся. Их воевать - не
просто.
     В  сумерки охотники пошли отбивать неприятельские лодки, что стояли под
крепостью.  Преображенец  Крагов, да семеновец Мордвинов, Егорша Пустовойтов
и  еще  с  дюжину  народа  половчее  - сели в длинную ходкую лодью, положили
большие  мешки  с  шерстью  и,  подойдя  к  острову  с  наветренной стороны,
подожгли  порохом  мешок.  Черный,  едкий, вонючий дым сразу согнал шведов с
вала,  охотники  кинулись к лодкам, но лодки оказались прикованными толстыми
железными  цепями.  Шведы,  опомнившись,  стали  бить вниз с верха картечью.
Егорша,  Крагов, Мордвинов топорами прорубали днища шведских суденышек... Из
этой вылазки не вернулось семь человек.
     Нотебург пылал.
     Но флаг со львом все еще развевался.
     - Смотри,  никак  не  хотят  уходить!  - сказал Рябов Иевлеву. - Крепко
засели, смелые черти...
     - Без судов не взять! - ответил Сильвестр Петрович.
     И усмехнулся:
     - Помнишь,  как  они к нам на Двину пришли, воры? Небось, не чаяли в те
времена,  что  мы  не  токмо  их  не  пустим,  но и за своим добром вон куда
приедем!
     Огни  огромного  пожара  всю  долгую  ночь отражались в черной, гладкой
воде  Невы,  освещали  балаганы,  шатры  и  землянки русского войска, лодьи,
стоящие  у  берега,  штурмовые лестницы, положенные на щиты судов, крюки для
абордажа,  прислоненные  к  щитам.  Солдаты, назначенные к штурму, носили на
лодьи  мешки  с  козьей  шерстью  - доброй защитой от пуль. Всю ночь русские
пушки  непрестанно громили пылающую крепость. Петр, неподвижно стоя у своего
шатра,  смотрел  на  пожарище,  стискивал  в  руке  подзорную трубу, говорил
Шереметеву и Репнину:
     - Врут,  господа шведы! Что наше - тому нашим и быть. Теперь зримо - не
повторится  более  Нарва.  С  утра зачнем кончать фортецию ихнюю, так, Борис
Петрович?
     Генерал-фельдмаршал  подумал,  вгляделся  в  пылающий  Нотебург, сказал
веско:
     - И  то,  Петр  Алексеевич, пожалуй, что и пора. Более тридцати пушек у
нас  к  переливке  назначены,  восемь  тысяч  ядер  пушечных к нынешнему дню
брошено,  три  тысячи  трехпудовых  бомб,  пороху, почитай, пять тысяч пудов
пожжено...
     В  воскресенье  одиннадцатого  октября перед рассветом Меншиков доложил
царю,  что  от  госпожи  Шлиппенбах  прибыл  барабанщик-парламентер и желает
видеть фельдмаршала...
     - От госпожи? - удивился Петр.
     - Будто от госпожи...
     - Зови  сюда!  Да  не говори ему, кто я. Капитан бомбардирской компании
Преображенского полка...
     Барабанщик  пришел,  поклонился,  протянул письмо с красивой печатью из
красного  воска.  Петр  развернул  бумагу грязными руками, Меншиков посветил
ему  смоляным  факелом.  Вокруг  стояли  пушкари,  факел  высвечивал лозовые
корзины   с   ядрами,   ствол   орудия,  бритые,  закопченные  лица  русских
артиллеристов.
     Супруга  коменданта  Нотебурга  Шлиппенбаха  от своего имени и от имени
всех  прочих жен шведских офицеров просила русского фельдмаршала - дозволить
им,  бедным  женщинам,  выйти  из  крепости, где невозможно быть от великого
огня и дыма...
     - Перо да бумагу! - приказал Петр.
     Покуда  бегали  за  пером,  чернилами и бумагою, Петр велел попотчевать
шведа  барабанщика  вином и закускою. Меншиков подставил спину, Петр написал
большими  кривыми  буквами,  что  к  фельдмаршалу  он, капитан, не едет, быв
уверен,   что  господин  Шереметев  не  согласится  опечалить  шведских  дам
разлукою  с  мужьями;  если  же  изволят оставить крепость, то не иначе, как
взяв с собою любезных своих супругов...
     Подписался Петр так: капитан бомбардирский Петр Михайлов.
     Барабанщик ушел, Петр сказал Меншикову спокойно:
     - Пусть  сдаются  на  аккорд,  а  хитрить  с нами нечего. Дамы! Хватит,
посидели  в нашем Орешке. Да и негоже супругов разлучать в тягостные для них
времена. Я своим не вотчим, а шведам не батюшка родной...
     Пушкарям,  стоявшим поблизости, понравились слова Петра, они заговорили
разом, перебивая друг друга осипшими голосами:
     - Нет, друг добрый, так оно не пойдет!
     - Покуда от Нюхчи шли - сколь своего народу схоронили.
     - А в Лифляндии!
     - Под Нарвой они нас жалели? Раненых прикалывали...
     Петр сквозь зубы велел:
     - Начинай!
     И ушел в шатер.
     Офицер-артиллерист   встал  повыше,  взмахнул  шпагой,  крикнул  тонким
голосом:
     - Пушки к бою готовь!
     Канонада вновь началась.
     От   рева   орудий   дрожала   земля.   Теперь   все,   от  солдата  до
генерал-фельдмаршала,  знали,  что  начинается  штурм. Ядра долбили каменные
стены,  вновь и вновь занимались пожары в крепости, там от бушующего пламени
плавились  свинцовые  крыши.  Еще  не  рассвело,  когда  в соснах, где ждали
готовые  к  штурму  матросы  и солдаты гвардии, ударили барабаны. Люди бегом
побежали  к  лодьям, суда на веслах ходко пошли к крепости. Идти было легко,
ветер дул в спины.
     Шведы  не  сразу поняли беду. На головной лодье шел Меншиков, на другой
-  Голицын. Репнина и Шереметева Петр оставил при себе - на берегу; оттуда в
подзорные  трубы они смотрели, как штурмующие ставили к стенам лестницы, как
взбегали  наверх,  как  шведы,  опомнившись,  сбрасывали их с девятисаженной
высоты  на  камни,  как  лили  на  штурмующих  кипяток, расплавленную смолу,
свинец...
     Лодьи,  лодки, струги ссаживали солдат, те, закрываясь мешками с козьей
шерстью,   шли   к   стене   -   по   телам   убитых   и   сброшенных   вниз
шведами-копейщиками,  а суда возвращались за новыми и новыми подкреплениями.
Два  фрегата  -  "Святой Дух" и "Курьер" - тоже подвозили солдат и матросов.
Памбург  был  в  самом  начале  штурма  контужен, оглох и ничего не понимал,
мичман  Калмыков  уложил его в каюте на подушки, поднялся на шканцы, крикнул
в кожаную говорную трубу:
     - Стоять  по  местам!  Слушать мою команду! С сего мгновения я командир
корабля!  Который  морского  дела  служитель, шведского огня убоявшись, свое
воинское дело и долг позабудет - пристрелю на месте, как собаку...
     Дворянин   Спафариев  уже  в  матросском  бостроге,  в  вязаной  шапке,
перебирая ногами, стоял неподалеку, мелко крестился. Мичман крикнул ему:
     - Ей, матрос Спафариев! К делу! Живо!
     Того  отшвырнуло к пушке, где велено ему было подавать ядра, констапель
в  бешенстве  наподдал  ему  сапогом, недоросль завертелся волчком. С визгом
возле  самой  головы мичмана пролетел сноп картечи, фрегат швартовался возле
острова,  весь  левый  борт  бил  из  пушек,  прикрывая  своих  людей. Рядом
перевернулась  большая  лодья, в струг ударило ядро. Трупы медленно плыли по
Неве.
     Когда  взошло  негреющее  красное  солнце,  лодки  и  струги подвезли к
фортеции  охотников  с  гранатами.  С  горящими  фитилями  в  зубах охотники
стремительно   поднимались  по  гнущимся  лестницам,  выхватывали  из  сумок
гранаты,  скусывали,  швыряли  на  стены.  Шереметев медленно перекрестился,
низко поклонился Петру, поправил на себе пояс, саблю, пошел к реке...
     - Ты  побереги себя-то! - со сдержанной нежностью сказал Петр. - Горячо
там...
     Генерал-фельдмаршал  шел  не  торопясь, холодно и спокойно глядя вперед
своими  круглыми  орлиными  глазами.  Рябов подал ему верейку. Он сел, лодка
рванулась  вперед.  Шведы  увидели  сверкающие доспехи Бориса Петровича - по
нем  стали  бить,  он сидел неподвижно, вертел перстень на пальце. Войско на
острове  встретило  его  восторженным,  длинным  хриплым  "ура",  он пошел к
штурмовой  лестнице,  взялся  руками  в  перчатках с раструбами, по-молодому
быстро поднялся наверх - в самое пекло рукопашного боя...
     А  внизу  подвезенные  пушки били по заделанному шведами пролому прямой
наводкой:  сыпался  камень, рушились бревна и надолбы, отваливались железные
ежи.
     Петру  с  мыса  было  видно,  как  шведы  бежали  с  боевых  башен, как
Меншиков,   который  уже  давно  переправился  на  остров,  без  кафтана,  в
шелковой,  словно  пылающей яркой рубашке, с тяжелой саблей в руке - рубился
на  стене.  Иногда  и его и сверкающие доспехи Шереметева затягивало дымом и
копотью,  и  тогда  казалось, что оба они погибли, но налетал ветер, и опять
делалось  видно,  как  бьются  генерал-фельдмаршал Шереметев и бомбардирский
поручик  Меншиков, как редеют вокруг них защитники цитадели и как все больше
и больше и на башнях и на стенах - русских солдат...
     - Шаутбенахт  господин  Иевлев  пошел!  - сказал Петр, глядя в трубу. -
Видишь, Аникита Иванович?
     Репнин,  раненный  в  самом  начале  нынешнего  штурма шальной пулей, с
трудом  взял  трубу,  посмотрел:  было  видно,  как  Иевлев, хромая, в своем
зеленом  мундире,  с  высоко  поднятой шпагой, бежит к пролому в стене и как
валит  за  ним лавина матросов в коротких бострогах и вязаных шапках на одно
ухо.  Сверху в моряков пальнули картечью, несколько человек упали, но голова
штурмующей  колонны  уже  влилась  в  пролом,  бились  там ножами, палашами,
резались   вплотную,   душили   шведов   голыми  руками.  Перед  Сильвестром
Петровичем  был  двор  крепости, окровавленные булыжники, брошенное шведское
оружие, тела убитых...
     А  на  крепостной  башне,  над  воротами  в это время появился высокого
роста  старик  с  развевающейся  седой  бородой.  Он был один - сутуловатый,
суровый,  костистый,  с  большой подзорной трубой в руке. Долго, очень долго
он  осматривался в эту трубу, и красное осеннее солнце играло в его латах, в
наплечниках, в пластинках шлема.
     - Кто таков? - спросил Петр.
     - Дружок   нашему  фельдмаршалу!  -  усмехнулся  Репнин.  -  Брат  того
Шлиппенбаха,  которого  он  все сие время по Лифляндии гонял. Осматривается.
Смотрит  -  и  не верит! Нет, господин Шлиппенбах, так оно и есть. Худо вам,
вовсе худо...
     Опустив  трубу, старик еще постоял, потом махнул длинной рукой и совсем
сгорбился.  А  на  башне,  где только что развевался шведский флаг со львом,
стала медленно подниматься косо оторванная белая тряпка...
     - Виктория! - тихо сказал Петр. - Кончены шведы, Аникита Иванович.
     - Здесь кончены! - осторожно ответил Репнин.
     Генерал-фельдмаршал  Шереметев  в  это  самое  время,  осторожно ступая
ушибленной  в баталии ногой, спускался к лодке. Он был так же спокоен, как и
тогда,  когда  Рябов  вез его на остров, только лицо его потемнело от копоти
да  во всех движениях видна была усталость. За ним в верейку сели Меншиков и
Сильвестр  Петрович.  Все  молчали.  Рябов  сильно навалился на весла, пошел
обходить  фрегаты и скопившиеся здесь лодьи. Уже неподалеку от своего берега
Борис Петрович сказал с усмешкой:
     - Намахался  я  саблей-то.  С  отвычки  все  жилочки  ноют.  А может, и
старость на дворе, - как разумеешь, Сильвестр Петрович? Беспокойно живем...
     Сильвестр Петрович ответил, набивая трубочку:
     - Да и то не дети, господин генерал-фельдмаршал...
     - Не  дети,  не  дети, а человек с дюжину порубил! - сказал Меншиков. -
Меня,  братие,  голыми  руками  не  возьмешь.  Один, вижу, бежит, выпучился,
шпажонку вон как вздел...
     Шереметев с Иевлевым переглянулись, потупились.
     Лодка врезалась в пологий берег.
     К  воде,  навстречу  победи