арь стариковским шамкающим голосом.
     - А тебе не все едино? - ответил Рябов.
     Старик всмотрелся, ахнул:
     - Иван Савватеевич! Господи преблагий, взяли-таки антихристы...
     Рябов молчал, не узнавая. Потом вспомнил - рыбачили когда-то вместе.
     - Нашел себе место, дед, под старость.
     Ключарь махнул рукой, запричитал:
     - Один  я,  Иван  Савватеевич,  один на всем божьем свете. Есть-пить-то
надобно...  Ой, горе... Как ты меня в тот год злосчастный из воды вынул, как
я  остался  без  сына,  как  пошел  мыкаться...  А ноги-то ноют, руки-то как
крюки, а именья-то всего животов - собака да кошка...
     Рябов все смотрел на старика, потом сказал жестко:
     - Чего  там,  дед, растабарывать. Знал бы - не вынул из воды. Веди куда
надо.
     Старик загремел замком, попросил тихо:
     - Прости для бога, Иван Савватеевич. Отслужу.
     - Бога и проси! - сказал Рябов. - Ему ловчее вас прощать.
     - Отслужу, Иван Савватеевич...
     - Отслужишь и без прощения.
     Старик  втянул  плешивую  голову в плечи, отворил железную дверь. Рябов
вошел,  оглядел  стены,  по  которым  ползла  вода, плесень по углам, гнилые
истлевшие бревна. Прислушался: в остроге было тихо, как в могиле.
     - Иевлев где - Сильвестр Петрович? - спросил кормщик.
     - Вот - камора.
     - Здесь и держите - немощного?
     - Все ж посуше. И печка есть - топим.
     - К нему веди!
     - Плох он. Недолго протянет.
     - Открывай-ка.
     Старик  опять  загремел  ключами.  Кормщик  вошел  первым. Старик сзади
поднял  над  головою  глиняный  горшок, в котором коптил фитиль. Рябов сразу
увидел Иевлева: он сидел против двери у стены, привалившись боком к печке.
     - Пришел!  -  слабым, но радостным голосом сказал Сильвестр Петрович. -
Я знал, что придешь.
     - Пришел!  -  ответил  кормщик.  - Пришел, Сильвестр Петрович. Гостинца
тебе принес. Здравствуй!
     - Здравствуй!  -  попрежнему радостно сказал Иевлев. - Здравствуй, коли
не  шутишь, на все четыре ветра. Верно говорю? Не запамятовал еще в узилище,
как вы, поморы, здороваетесь?
     - Не  запамятовал!  -  садясь возле Иевлева и развязывая узелок, молвил
Рябов.  -  Оно  дело нехитрое. Получай, господин капитан-командор, гостинцы.
Табачок  перво-наперво  -  добрый. Кремень, да огниво, да трут. Я гостинчика
тебе  по-своему  собирал,  как  на  Грумант,  вроде  бы на зимовье: чего там
надобно,  то и в тюрьме нужно. Снадобья, чтобы мы с тобой не зацынжали. Мазь
бабинька  Евдоха  послала,  лечить  тебя  будем. Так. Трубочка - обкуренная,
хорошая. Теперь от супруги от твоей принимай...
     Он  говорил,  и  как  бы даже не глядел на Иевлева, пока раскладывал на
топчане  гостинцы.  Сильвестр Петрович справился с собою: быстро утер мокрые
глаза, стал дышать ровнее, спокойнее, вновь заулыбался.
     Светильню   Рябов   приказал   не   уносить.  Ключарь  попробовал  было
поспорить,  что-де  не  велено,  но  кормщик  так на него посмотрел, что тот
поклонился и ушел.
     - Да  сыро  что-то! - вслед старику крикнул Рябов. - Затопил бы, старый
грешник!
     Погодя оба закурили трубки.
     - Ну  что  ж!  -  молвил  кормщик, оглядывая стены каморы. - Ничего. На
Груманте-то  не  в  пример  хуже  было. Нынче отдохнем, а с утра пораньше за
дело возьмемся - не узнаешь, Сильвестр Петрович, какие хоромы будут...
     Иевлев молчал. Синие его глаза ярко светились в полумраке.
     - Важно  заживем!  -  говорил  Рябов.  -  А пока слушай, я тебе новости
расскажу.
     И  стал  рассказывать  про князя Прозоровского, про сбежавшего поручика
Мехоношина  и про нового воеводу Ржевского, который вскорости должен прибыть
в Архангельск.
     - Одного  Ржевского  я  знавал  в  прежние  годы,  - задумчиво произнес
Иевлев,  выслушав  рассказ  кормщика.  -  Василием звали. Он, должно быть, и
есть...
     - Что за мужчина?
     Сильвестр Петрович ответил с неудовольствием:
     - Князь   Ржевский   человек  разумный,  смаху  не  рубит,  осторожный,
воеводствует не первый год...
     - Боярин?
     - Доброго роду...
     - Я чай, не лучше нынешнего?
     - Воевода  царевым  указом ставится! - почти с гневом отрезал Иевлев. -
Не наше дело об нем толковать...
     - Ой,  наше!  -  невесело усмехнувшись, молвил Рябов. - Наше, Сильвестр
Петрович.  Загнали  нас  ни за что ни про что в узилище, а судить их не нам.
Нет уж, господин капитан-командор, нам!
     - Поживем - увидим! - угрюмо произнес Иевлев.
     - То  дело  другое:  прежде  времени  голову  ломать  не к чему. Давай,
Сильвестр  Петрович,  закусим,  да  и  спать повалимся до утра. Ноне денек у
меня был хлопотный...
     Он  разложил  на топчане чистый платок, ловко нарезал копченую оленину;
хитро  подмигнув,  вытащил из сапога скляницу зелена вина, протянул Иевлеву,
тот, запрокинув голову, хлебнул. Рябов сказал ласково:
     - Со  свиданьицем,  Сильвестр Петрович. Чтобы, как у нас говорится, - в
будущем году, да об эту пору, да с тем же дружком, да еще и с пирожком.
     Выпил, покрутил головою, удивился:
     - Смотри,  как  проскакивает!  Соколом!  А  ведь  ныне, как я из тундры
вынулся, тверезый ни минуты вроде не был...
     И добавил с грустью:
     - Нехорошо, а как сделаешь? Надо же человеку отдохнуть?


2. ВОЕВОДА РЖЕВСКИЙ

     И пошли один за другим острожные, похожие друг на друга дни...
     Где-то  там,  наверху,  где  светило солнце и день отличался от ночи, а
вечер  от утра, - дьяки Гусев и Абросимов пеклись о том, чтобы здесь, внизу,
в  сырой  и  мозглой  каморе  побыстрее  померли два узника. Помрут - и все,
помрут  -  тогда один Прозоровский всему виновник, помрут - ищи-свищи концы.
И  тюремные  караульщики,  и  стража  на  съезжей, и злая баба, что стряпала
острожникам  хлебово,  и  бобыли,  состоящие  при  палаче  Поздюнине,  и сам
Поздюнин  -  все знали, чего хотят дьяки, но страшились погубить узников без
прямого  на  то  приказа.  Дьяки же такой приказ не решались дать без ведома
воеводы  Прозоровского,  который  лежал  без  движения,  смотрел  в  потолок
мутными бессмысленными глазами и жалостно мычал.
     Новый же воевода Ржевский все не ехал.
     А  узники  не  умирали,  и  даже  более  того  -  немощный  Иевлев стал
поправляться.
     Дьяки,  растерявшись,  ругались и пугали караульщиков жестокими карами,
но  караульщики  теперь не так трепетали дьяков, как прежде, и более слушали
Егора  Резена,  заходившего  к ним в избы вместе с одноногим боцманом. Резен
был  щедр,  не скупился на угощение и часто повторял, что приедет царь Петр,
и  тогда  все узнают, что за люди капитан-командор и кормщик Рябов. А боцман
сердито  посмеивался  и  сулил тем, кто будет жесток к узникам, такую казнь,
что  у  караульщиков  мурашки  бегали  по  спине. Кроме того, многие знали о
подвиге  Рябова  во  время  шведского  нашествия,  знали и о том, что он сам
пришел  в  узилище,  чтобы  не  оставить  в  беде Иевлева. И чем дальше, тем
больше  чинились послабления двум узникам, а дьяки уже старались не замечать
ничего и даже не спрашивали, живы Рябов с Иевлевым или померли.
     Дни  шли  один  за  другим  -  однообразные,  без  перемен  - до самого
Сретенья,  когда  приехал наконец новый воевода. Слухи о нем были невеселые.
В  остроге  сразу  стало  известно, что воевода Ржевский недоверчив, говорит
мало,  от  ответов  на  прямо  заданные  вопросы уклоняется, привез на верфи
многих  корабельных  мастеров-иноземцев  и  время свое препровождает с ними.
Кочнева  и  Ивана Кононовича он с работы согнал, даже не побеседовав с ними.
С  инженером  Егором  Резеном Ржевский сразу же жестоко поругался и на глаза
его  к  себе  не  пускает.  Говорили также - и это было самым удивительным и
неприятным  для  узников,  -  что  князь  Василий  уже несколько раз навещал
немощного  Прозоровского,  утешал  его,  что,  дескать,  клеветы рассеятся и
верная  государю  служба  вознаградится,  что  сам он, Ржевский, прибыл сюда
временно,  пока  суд  да дело, а там и Алексею Петровичу придется попрежнему
честно  и  мудро править Придвинским краем. Он же, князь Василий, отъедет на
давно обещанное ему воеводство куда потеплее - на кормление в Астрахань...
     Слушая нерадостные вести, Рябов угрюмо посмеивался:
     - Оно   так!  Рука  с  рукавичкой  завсегда  дружлива.  Нет,  Сильвестр
Петрович,  я  так  рассуждаю:  надо  нам с тобою отсюдова тайно уходить. Сию
правду паки и паки дожидаючись, головами расплатимся...
     Иевлев сердился:
     - Не   дури!  Я  от  царева  суда  не  побегу!  Да  и  статно  ли  мне,
капитан-командору, яко татю в ночи, тайно бежать...
     На  Власия-бокогрея  в  марте  месяце  поздно  ночью  ключарь  разбудил
Иевлева  и Рябова и дрожащим шепотом сказал им, что Ржевский сейчас же будет
на  съезжей  для  беседы  с  ними.  Дьяки  уже  приехали  и  ждут. Сильвестр
Петрович,  опираясь  на  костыль,  с  трудом  поднялся  по  крутым осклизлым
ступеням  и  в  изнеможении опустился на лавку. Кормщик, не ожидая от нового
воеводы-боярина ничего хорошего, хмуро стоял у печки.
     Ждали долго.
     Наконец   мерзлая  дверь  распахнулась,  караульщики  вздели  алебарды.
Ржевский,  в  коротком  дубленом  полушубке,  широко  шагая,  вошел  в избу,
простуженным голосом с порога спросил Иевлева:
     - Пошто развалился? На ассамблею зван?
     Иевлев, не вставая, ответил:
     - Али не признал меня, Василий Андреевич?
     Воевода,  стараясь  не  встречаться  с  Иевлевым взглядом, усмехнувшись
одним ртом, помедлил, потом внятно произнес:
     - Вон  ты  куда  гнешь?  Нет,  нынче  не  признаю. Да и не для того нас
государь  воеводами  ставит,  чтобы  мы,  верные  ему слуги, некоторых иных,
честь свою забывших, за старинных дружков признавали...
     - Дружками-то  мы  с  тобой, князь, не были, сие ты соврал! - негромко,
но  сильно произнес Иевлев. - Что же касается до чести, то ежели ты, суда не
дождавшись,  мне еще такое скажешь - костыля не пожалею, изувечу! Чина моего
флотского меня никто еще не лишал, об том помни...
     Князь  Василий  опять  усмехнулся  с  видом  человека,  которому многое
ведомо, крикнул:
     - Кто там? Огня!
     Гусев,  трепеща  от  выпавшей  чести,  подал  свечу.  Ржевский  закурил
трубку;  попыхивая  дымом,  стал  листать  бумаги. Осторожно дышали у порога
караульщики,  дьяки  неподвижно  стояли  за  спиною  воеводы.  Иевлев думал,
опустив  голову.  Рябов  прищурившись смотрел в сторону - из гордости, чтобы
новый  воевода  не  думал,  будто  здесь  так  уж  его боятся и ждут от него
решения.  Ржевский  читал  долго, порою тыкая пальцем в лист, с раздражением
спрашивал дьяков:
     - Чего здесь? Об чем? Живо говори, недосуг мне...
     Дьяки,  задеревенев  от страха, путались, пороли вздор, перебивали друг
друга.  Бумаг  по иевлевскому делу было очень много - дьяки ели свой хлеб не
даром,  и  то,  что  они  говорили  воеводе,  было  так  нелепо  и дико, так
непомерно глупо, что Рябов громко с тоскою вздохнул.
     Ржевский  поднял  свой  взгляд  на  него,  кормщик  со спокойной злобой
посмотрел на князя.
     - Подойди! - велел Ржевский.
     Кормщик подошел на шаг ближе.
     - Ты и есть Рябов Ивашка? - спросил Ржевский надменно.
     - Я  и  есть  Рябов,  да  не Ивашка, а Иван Савватеевич! - зло и угрюмо
ответил  кормщик.  - Ивашкою звали годов двадцать назад, а то и поболе. Ныне
питухи, пропившиеся в кружале, и те так не зовут...
     - Ишь, каков! - откинувшись на лавке, сказал воевода.
     - Каков есть!
     - Кормщик?
     - Был кормщиком, стал - острожником.
     - Еще  и  покойником за добрые свои дела станешь! - посулил Ржевский. -
Плачет по тебе петля-от!
     - Того  и  тебе,  воевода,  не  миновать! - с той же спокойной и ровной
злобой  сказал  Рябов. - Смерть и тебя поволокет. Отмогильное зелье даже для
князей не отрыто...
     Дьяки  охнули  на  страшную  дерзость, караульщики поставили алебарды в
угол,  готовясь  крутить  кормщику  руки, но Ржевский как бы вовсе ничего не
заметил,  только  едва  побледнел.  В  избе  снова сделалось тихо. Сильвестр
Петрович  поднял голову, посмотрел на широкую спину, на широкие гордые плечи
Рябова: кормщик стоял неподвижно, точно влитой...
     - Не тихий ты, видать, уродился! - заметил Ржевский.
     - На Руси - не караси, ершей поболее!
     - Ты-то за ерша себя мнишь?
     - Зачем за ерша? Есмь человек!
     Князь  Василий сел прямо, уперся локтями в стол. Ему было неловко перед
этим  бесстрашным  мужиком,  он  все как-то не мог угадать - то ли улыбаться
надменно,  то  ли  просто  велеть  высечь  батогами кормщика, то ли встать и
ударить его в зубы. Тусклым голосом спросил:
     - Таким и жизнь прожил, ершом?
     - Не прожил, проживу!
     - Не по чину шагаешь, широко больно...
     - Журавель межи не знает - через ступает!
     Ржевский подумал, крутя ус, спросил с презрением:
     - Как же тебя, эдакого журавля, да шведы купили?
     Рябов  задохнулся,  руки его судорожно сжались в кулаки, но караульщики
сзади  навалились  на  него. Гусев ударил под колени, кормщик поскользнулся,
рухнул  навзничь.  Покуда  его  держали  караульщики с дьяками, из загородки
вырвались в помощь солдаты с поздюнинскими бобылями.
     - Убрать  его  отсюда!  - громко, громче, чем следовало воеводе, сказал
Ржевский. - Вон!
     Кормщика  выволокли. Ржевский долго сидел молча, потом велел уйти всем,
креме   Иевлева,   сам  запер  дверь  на  засов,  заговорил,  стараясь  быть
поспокойнее:
     - Ты  давеча вопросил - не признаю ли тебя, Иевлев? Что ж, признал, как
не признать, помню и озеро и иные разные наши бытности...
     - По  бытностям ты горазд, князинька! В те нежные годы наушничал, ныне,
вишь, в застенки людей тянешь...
     Ржевский устало отмахнулся:
     - Полно,  Сильвестр! Что пустяки городить. Было, многое было, а сталось
так,  что  я  куда правее всех вас ныне, по прошествии времени. Сам рассуди,
каков  народишко  на  царевой  службе: один вор, другой ему потатчик, третий
мздоимец,  четвертый  пенюар, пятый и мздоимец, и вор, и пенюар. Я от младых
ногтей  никому веры не давал, всех подозревал, никому другом не был. И верно
делал, верно...
     - Да уж куда вернее!
     - Погоди,  что  зря  ругаться. Ты ныне узник, я - воевода. Случись тебе
на мое место встать, облобызал бы ты меня?
     - Нет,  князь  Василий,  но только и к Прозоровскому бы с утешениями не
езживал...
     Ржевский быстро, остро взглянул на Иевлева, ненатурально усмехнулся:
     - И о том вы здесь ведаете?
     Сильвестр Петрович кивнул:
     - И о том ведаем.
     Воевода нахмурился, помолчал, спросил, перелистывая бумаги:
     - Послана была тобою челобитная, на Воронеж, Апраксину, Иевлев?
     - Мною? - удивился Сильвестр Петрович. - Какая такая челобитная?
     - Уж  будто  и  не  ведаешь?  Уж будто не ты послал туда беглого холопя
князя Зубова!
     Иевлев  смотрел  с  таким  непритворным удивлением, что Ржевский только
пожал плечами и заговорил попроще, не судьею, а собеседником:
     - Сей  смерд  в прежние времена поднял руку на своего боярина, потом на
Волгу  ушел,  искать  зипуна,  у них, у татей, тако о бесчинствах говорят. С
Волги  будто  сюда,  на  Двину,  подался, а когда его ныне на Воронеже Зубов
велел  имать,  он  вдругораз  от него сбежал, да еще смертоубийство сделал и
холопя  за  собою  в степь увел. Беглого сего, Молчана кличкою, здесь знают,
он  и  тут воду мутил, к бунту подбивал и крепко был дружен с лютым государю
ворогом капитаном Крыковым...
     - Крыковым! - воскликнул Иевлев.
     - Его-то знаешь, а то, я думал, и на сего человека удивишься.
     - Крыков Афанасий Петрович погиб доблестно, и честное имя его...
     Ржевский с неприязнью поморщился:
     - Полно,  Иевлев! Твой Крыков с сим же Молчаном прелестные листы читал,
кои  и  тебе ведомы. Что пустое врать! Али не знаешь ты, какие тайные беседы
в  крыковской  избе  бывали?  Али  тебе  там не случалось сиживать? Вон Егор
Пустовойтов  показывает,  что об многом ты с Крыковым наедине говаривал, - о
чем?  Ужели  ни разу Азов помянут не был, где князь Прозоровский государевых
ворогов  имал? Ужели о том, что Прозоровского холопей здешние воры как курей
бьют,  не  беседовали вы? Ужели не подумалось тебе, Иевлев, ни единого разу,
что твой прославленный Крыков - тать, государю нашему изменник, что...
     - Князь  Василий!  -  сурово  оборвал  воеводу Сильвестр Петрович. - Ты
думай  чего  хочешь,  а  мне  сии слова слушать - претит. Коли за делом меня
позвал,  так  дело  и  говори.  Ужели  сам  ты  веришь в то, о чем ныне речь
ведешь?  Ужели  пьяный  вор,  бездельник  и  дурак, зверюга Прозоровский так
обдурил тебя? Ты правду ищи...
     - Правду?  -  крикнул  вдруг Ржевский. - Правду? А где она, правда? Вон
об  тебе  сколько  написано  -  гора,  видишь? И по-аглицки, и по-немецки, и
по-венециански!  Где  она,  правда, в котором листе? Как твой кормщик скажу:
есмь  человек.  Поверил бы тебе, да в листах написано - не верь! Отпустил бы
тебя  из  сего  узилища,  да и своя голова, я чай, дорога, с меня спросят, а
ноне  на  Руси словом не спрашивают, все более дыбою, да колесом, да плахою.
Всюду  разное  шепчут. Из Москвы людей шлют, что-де Прозоровский ни в чем не
повинен, обнесен клеветою, а не при деле до времени...
     Сильвестр Петрович поднял взгляд, спросил резко:
     - К  чему  сия жалостная беседа? Чтобы я, слушая тебя, возрыдал на твои
горести?  Нет,  не  возрыдаю!  Я  тебя,  друг любезный, с Переяславля помню,
каков  ты  умник!  Правду  ему не отыскать. А ты ее ищешь? Для чего не почел
наипервейшим  долгом  гишторию  мою прискорбную разобрать, как сюда приехал?
Так  оно  поспокойнее?  Чтобы  как  иначе,  случаем, фортуна не повернулась.
Чтобы  не  просчитаться  перед  государем?  Ты еще захворай, иначе все едино
спросят...
     Ржевский ударил ладонью по столу, крикнул:
     - Молчи!
     - А  коли  мне  молчать,  так  и  ты не жалуйся на свою долю, - отрезал
Иевлев. - Более и толковать нечего...
     Ржевский  вернулся  к столу, вновь стал листать бумаги, как будто в них
и  была  правда. В наступившей тишине сделалось слышно, как за дверью словно
стоялые  кони  топчутся  караульщики,  как снаружи, за слюдяными, в решетках
окнами   покрикивают   "доглядывай!"   В  морозном  ночном  воздухе  стучали
колотушки,   на  колокольне  церкви  Параскевы  отзванивали  часы.  Медленно
проходила  ночь,  Ржевский  все  читал.  К  утру  Иевлев  взглянул на князя,
подумал:  "Слабый  человек!  Совсем  слабый!  Боязно ему и думать, не то что
делать".
     - Кто таков Риплей? - спросил воевода.
     - Подсыл и пенюар! - резко ответил Иевлев.
     - Лофтус кто?
     - Шведского короля Карла шпион!
     - Георг Лебаниус?
     - Лофтуса правая рука.
     Ржевский откинулся на лавке, хохотнул, осведомился:
     - Эдак и покойный Лефорт...
     - Там видно будет, - угрюмо перебил Иевлев. - Внуки узнают...
     - Что ж, однако, они узнают? - насторожившись, спросил воевода.
     Сильвестр  Петрович  начал  было  про Азов, как Лефорт подвел под шанцы
подкоп,  отчего  погибло  более  трехсот человек, но тотчас же понял, что об
этом толковать не следовало, и махнул рукою на полуслове...
     - Таково  и  бунтовщики  стрельцы  на  Москве  болтали,  -  сухо сказал
воевода.  -  Истинно так: еретик Францка Лефорт. Не гневайся, Иевлев, но все
оно - от Крыкова твоего, - верно говорит князь Прозоровский...
     - Прозоровский  в  ход пошел! - горько усмехнулся Сильвестр Петрович. -
То-то дождусь я правды...
     Воевода   полистал   еще,  зевнул,  потянулся.  За  слюдяными  окошками
медленно розовела морозная заря.
     - Тут  враз не управиться! - сказал он, складывая листы. - Тут, Иевлев,
не  день  и  не  два  надобны.  И  еще рассуждаю: не в моей воле об сем деле
решать...
     - В чьей же?
     - Решить об тебе един только государь может - Петр Алексеевич...
     - А  я  думал  - ты! - с издевкой в голосе произнес Иевлев. - Все ждал:
почитаешь лист