угрозой молвил келарь.
     Глухим  голосом  Митенька  ответил,  что  годы,  на  которые отдали его
батюшка  с  матушкой  в  обитель,  уже давно миновали, что он хочет на волю,
монастырь  ему  не  по  душе,  лучше  жить  простым  рыбаком,  морского дела
старателем,  нежели томиться тут. Говорил он не дерзко, но прямо, не громко,
но  твердо,  и черные большие глаза его, обрамленные стрельчатыми ресницами,
отважно глядели в тусклые старческие зрачки настоятеля.
     - Дерзок! - сказал настоятель.
     - Богопротивник! - согласился келарь. - От кормщика ума набрался!
     Митенька молчал.
     - Калека,  а  туда  ж, в рыбари, - зашамкал настоятель. - Наживщиком, и
то  не  сгодишься,  безумец. Околеешь, некому и похоронить будет, яко стерво
на  выгоне  сгниешь. Того ли батюшка с матушкой желали для своего чадушки? С
кем  связался?  С  татем,  с  вором,  с  питухом  мерзейшим,  по коему плаха
каждодневно плачет.
     - Неправда твоя, отче! - глухо сказал Митенька.
     - Ась?
     Митрий повторил. И добавил:
     - Не  тать он и не вор, а кормщик наипервеющий, и за ним я всюду пойду,
куда  только ни позовет. А в обители нечего мне, отче, делать. В монахи меня
не  заманить,  служником  я  отслужил.  А  что  я  от монастыря на иноземных
кораблях  толмачу  и  от того монастырю доход, так не будет того более... Не
надобно мне толмачить, в корабельщики пойду, в мореходы...
     Настоятель  отодвинул  от  себя  мису,  маленькое  лицо его с торчащими
ушами  сморщилось  в  кулачок,  редкая борода вылезла вперед - торчком. Было
так  тихо, что сделалось слышно, как на воле, за толстою стеною, забарабанил
дождь, зашелестел ветер.
     - В  корабельщики?  В мореходы? Ты? Да где ты те корабли видел? Да кому
ты  там,  шелудивый,  надобен?  Колченогий калека, и по земле едва ползаешь,
мореходом   надумал  сделаться?  Еще  поищи  богатея,  чтоб  в  рыбари  тебя
покрутил, рыбу пластать - и то негож. А он вот чего выдумал.
     И,  стукнув  по  столешнице высохшим кулачком с набухшими, как веревки,
старческими  жилами, отец настоятель велел тотчас же заточить Митрия большим
заточением, без вывода на молитву, без хлеба и воды.
     - На  соленой  тресочке  живо прелестные мысли оставит, - крикнул он, -
на  соленой  тресочке  разум  возвернется,  позабудет  кормщика,  взмолится.
Жалеючи  сиротство, держим, а он морду воротит. Плохи мы ему, отец Агафоник,
не надобны сделались.
     - Кланяйся, - негромко сказал отец келарь, - благодари.
     Митенька стоял неподвижно.
     - Предерзлив!  -  крикнул  настоятель  и  поднялся из-за стола так, что
стол  покачнулся.  - Да не таких сламывали. Поломаем и сего, богомерзкого! В
кровавых  слезах  омоется, паршами зарастет, чесотка одолеет, вспомнит бога,
окаянец!
     - Кланяйся,  благодари,  -  свистящим  шепотом  сказал келарь и толкнул
Митеньку сзади.
     Но Митрий удержался на больных ногах, схватился за косяк, сказал:
     - Не поломаете!
     Из горящих глаз его вдруг брызнули слезы, и совсем тихо он повторил:
     - Не   поломаете!   Паршами  зарасту,  а  не  поломаете.  Помру,  а  не
поломаете. Не поломаете!
     Сильная  рука  отца  келаря  ударила его по щеке. Он покачнулся и опять
совсем тихо, едва слышно повторил:
     - Не поломаете!
     Его  опять  ударили.  Из  носа потекла кровь, он закричал, вырываясь из
рук келейника и других подоспевших монахов, кидаясь вперед, на настоятеля:
     - Не поломаете, вороны черные, не поломаете!
     Потом  потерял  сознание,  а  когда  вели  через  двор  обители,  чтобы
заключить  большим  заточением, глаза его попрежнему горели кроткой силой, и
шел он сам, без поддержки, хоть и ослабел до того, что кружилась голова...
     Неподалеку  от  паперти  монастырской  церкви Митенька внезапно и резко
остановился  и  поднял  голову.  В  равномерном  шелесте  дождя  он  услышал
недалекие  пушечные  выстрелы  - сначала один, потом другой, потом еще один.
Это  палили  на  Двине  корабли,  и  выстрелы  весело  грохотали  над водою,
перекатывались,  отдавались  эхом,  вновь  гремели  все ближе, все громче. И
было  похоже,  что  палят  они недаром, а палят для того, чтобы Митрию стало
легче в эти трудные для него часы.
     - Долго я тебя ожидать буду? - крикнул Варнава.
     Он  провел  его  мимо служников и пихнул одного в вонючую мокрую нору -
на   большое   заточение.  При  свете  свечи,  с  которой  привел  его  сюда
монастырский  тюремщик,  он успел оглядеться: каменный пол, хлюпающий водой,
полусгнившие доски, на которых истлевает солома, камень, заменяющий стол.
     Опять захлопнулась дверь, загремел тяжелый засов. Варнава ушел.
     В  кромешной  тьме  большого  заточения  все  казалось глазу бархатным,
неподвижным,  застывшим  навечно.  Никакие звуки не долетали сюда - ни свист
ветра,  ни степенные шаги монахов, ни пение псалмов. Мрак был таким густым и
плотным  в каменном мешке под землею, что глаза никогда не привыкали к нему,
и  даже  руку  было  жутко  протянуть  перед  собою и пошевелиться тоже было
жутко, чтобы не нарушить тяжкого, давящего, могильного покоя.
     Через  малое  время  житья  в  заточении  узники переставали следить за
течением  дня  и  ночи.  Все  путалось  у  них,  внутренняя  жизнь  занимала
непомерно  большое  место, видения прошлого теснились в голове, воображение,
усиленное   вечным   мраком,   ужасной  тишиной  небытия,  жаждой,  голодом,
создавало  образы  дикие,  исковерканные,  словно  бы  отраженные  в  кривых
зеркалах. Заключенные заболевали тяжко.
     Митрий  видел  таких  - с трясущимися руками, с глазами, слезящимися от
света,  с  выражением вечного ужаса на землистых лицах. Они жили, как кроты,
в  ямах,  вырытых  возле  стены,  почти  не выходили оттуда, боясь всего, от
каждого  человека  ожидая  худа,  выползали  по  ночам, страшные, в сгнивших
лохмотьях, потерявшие всякое человеческое обличие.
     Других  заключение  побеждало  сразу, в самые короткие часы. Готовые от
всего  отречься,  они  кляли  себя,  выдавали  все, о чем их спрашивали и не
спрашивали;  называли  сообщниками  людей, которые ни в чем не были повинны;
глядя  им  в  глаза,  поведывали  несуществующие  их  поступки.  Страх тьмы,
немоты, голода превращал таких узников в чудовищных преступников.
     На  таких  накладывали  епитимью;  они выживали, возвращались к братии,
или  к служникам, или в дальний монастырек. Такие до смерти сохраняли в лице
угодливость,  жили  робко,  с оглядкою, наушничали, когда могли, верили, что
заднее крыльцо положе...
     Митенька  стиснул  ладони,  закрыл  глаза,  чтобы  не  думать о большом
заточении,  заставил  себя  думать  о  море, о кораблях, о чем всегда легко,
счастливо и просто мечталось.
     Положив  разбитое лицо на руки, стиснув зубы, сидит Митенька в каменной
мокрой  вонючей  яме.  Течет  время,  неслышной  стопою  проходит  день, его
сменяет  летняя  сырая белая ночь. Возвращается из трапезной братия, звонарь
вновь  поднимается  на  колокольню,  благовестит  ко всенощной, мерные звуки
текут  над  Двиною. Митенька сидит неподвижно во власти видений. Ни холодная
тьма,  ни  голод,  ни сырость, ничто не может оторвать его от жизни, которую
рисует  ему  воображение. Время остановилось, перепуталось, сдвинулось. Годы
проходят в единое мгновение, мгновение растягивается в вечность.
     Тихо, недвижно, словно неживой, сидит Митрий.


2. НА ИНОЗЕМНОМ КОРАБЛЕ

     Едва  отобедали  на  "Святом  Петре",  как прибыл посланный от капитана
конвойного  корабля  - Гаррита Кооста, да от другого конвоя - Голголсена, да
от  шхиперов  торговых  кораблей  -  просить  царя со всею свитою прибыть на
"Августин",  где  его  царскому  величеству  будут  показаны  всякие Марсовы
потехи, учения, книпельная стрельба и прочие морские забавы.
     Петр  велел  тотчас  же сбираться. Бояре заохали, засопели, всех тянуло
соснуть,  да разве соснешь с эдаким! Тряся бородами, поддерживая друг друга,
крестясь,  садились  в посудинки. А кто помоложе, петровские птенцы, прыгали
с разбега, кренили лодки, весело хохотали на испуганных стариков...
     На  "Августин" гости попали уже после полуночи и поднимались по трапу в
багряном  свете  ночного  солнца.  У  парадного  трапа стояли конвои Коост и
Голголсен,  подалее  -  шхиперы.  По  навощенной палубе был раскатан богатый
ковер;  матросы  при палашах для абордажного боя, сизые от ночного двинского
холода,  словно  застыли  вдоль  пути,  по  которому должен был идти русский
царь.
     Вжав  голову  в  плечи,  нетерпеливо,  отрывисто  Петр сразу же у трапа
спросил,  как  делают  книпельную  стрельбу  и  в чем тут главное искусство.
Голландец-конвой  ответил  вопросом  -  не начать ли со снастей? Иевлев едва
слышно подсказал, что царя ни о чем не надлежит спрашивать.
     - О, когда так... - с короткой улыбкой молвил конвой.
     Петр спросил, о чем речь. Апраксин перевел, царь засмеялся, приказал:
     - Пусть спрашивает... у вас. Я слушать буду!
     - Что имеем мы над верхним деком? - спросил Голголсен.
     Апраксин, не размышляя, коротко ответил:
     - Галфдек.
     - Под бушпритом?
     - Блиндарей! - издали ответил Якимка Воронин.
     - Что сие есть?
     - Блиндарей    есть    рангоутное    дерево,    для    несения   блинда
предназначенное! - подождав, сердито ответил царь.
     - Где мы имеем грот-стень-эзельгофт?
     Иевлев протянул руку, показал пальцем:
     - Оно?
     Петру   надоело.   Повернувшись   к   Гарриту  Коосту,  сверкавшему  на
восходящем солнце панцырем, круто приказал:
     - Пусть  пальнут  со  всею  возможною  быстротою  из  всех пушек левого
борта.
     Матросы,  послушные  барабанной  дроби,  побежали  в  нижние  деки  - к
тяжелым  пушкам, наверх - к легким; Гаррит Коост кричал им в говорную трубу,
куда  стрелять  и  какими  зарядами.  Петр, кусая губу, смотрел на ближайших
пушкарей нетерпеливо, сквозь зубы говорил Иевлеву:
     - Ты гляди, гляди, как делают. Гляди, примечай...
     Потом,  швырнув  перчатки,  оттолкнул  с пути пузатого Фан дер Гульста,
спросил пушкаря:
     - Из чего фитили ссучиваете? Из чего?
     Матрос  моргал,  не  понимая,  весело  улыбался,  размахивая  зажженным
фитилем.  В  это  время к царю, шаркая, приседая, весь расплывшись в улыбке,
подошел  с  напоминанием  о  себе,  о своем визите на Переяславское озеро, о
приятнейшем  знакомстве  -  шхипер Уркварт. Но Петр, не выслушав и половины,
оттолкнул  его плечом и пошел по кораблю, спрашивая через Иевлева у пушкарей
-   как   наводят,  сколько  пороха  кладут;  выхватив  пальник,  прищурясь,
осмотрел, чем держится фитиль. Из одной пушки выстрелил сам и топнул ногой:
     - Хватит! Довольно! Пусть покажут пожарную тревогу.
     Под  треск  барабана, под вой длинной трубы корабельные люди побежали с
топорами,  с  ведрами. Царь, щурясь, смотрел на них, сердился, что медленно.
Рябов  тоже  вдруг  рассердился  -  эдак  весь  корабль  сгорит, пока тушить
соберутся.
     После  пожара  сделали парусное учение. Конвой Гаррит Коост, при шпаге,
блестя  стальным  нагрудником,  не  надевая  из  учтивости  шляпу, показывал
сноровку  своих  матросов,  хвастал,  как  быстро  бегают они по вантам, как
травят  и  выбирают шкоты, как накатывают пушки. У Петра на лице была скука,
он  нисколько  ее  не  скрывал,  глядел  не  туда,  куда  указывал конвойный
капитан.
     - Прошу  передать  его  величеству,  -  улыбаясь  перерубленными шрамом
губами,  сказал конвой Иевлеву, - прошу передать, что сии маневры есть чудо,
происходящее  из того, что наши матросы имеют своими предками тоже матросов,
и  мореходное  умение, сноровка, ловкость передаются у нас с молоком матери.
Сей молодой матрос сейчас покажет его величеству свое прекрасное умение...
     Малый  с  отрубленным ухом и пренаглым выражением лица уже подошел было
к  грот-мачте, как вдруг его опередил Якимка Воронин, остановился и вперил в
Петра  взгляд,  полный  отчаянно  веселого  ожидания. Петр ничего не сказал,
только  улыбнулся  мгновенной улыбкой и отошел к шхиперу Уркварту, словно бы
вовсе не интересуясь тем, что произойдет.
     - Совладаешь? - быстрым горячим шепотом спросил Иевлев.
     Воронин  поплевал  на  руки, стал разуваться, перекрестился и побежал к
мачте.  Рябов,  опять очутившийся рядом с Апраксиным, смерил взглядом мачту,
Воронина, безухого иноземца и негромко сказал:
     - Одолеет!
     - Одолеет ли? - обернулся Апраксин.
     - То-то, что одолеет...
     Легко,  быстро  Воронин  поднимался по вантам правого борта в то время,
как безухий шел наверх по вантам левого борта.
     Все на "Августине" замерли.
     Гаррит  Коост  вытянул  губы трубочкой. Голголсен стал урчать про себя,
Осип  Баженин побагровел, Федор мелко перекрестился раз и еще раз. Иевлев до
боли сжал локоть Апраксину.
     Воронин  же  лез  и  лез, ноги его все быстрее и быстрее переступали по
выбленкам,  руки  круто,  бросками  подтягивали  тело. Первым он оказался на
салинге,  гикнул оттуда сиплым голосом и рванулся вверх к флагштоку, оставив
далеко  внизу  безухого  иноземца. С брам-рея на самом верху он опять что-то
прокричал,  сделал  поклон на четыре стороны; обвив коленями брам-бакштаг, в
одно мгновение соскользнул на палубу и, подойдя к Иевлеву, попросил:
     - Ты  безухому,  Сильвестр, объясни, что хотя мой батюшка не токмо моря
не  видел,  но и реки опасался, я все же в шхиперы надеюсь со временем выйти
и  некоторым  молодцам  думаю  накласть,  чтобы  не  гордились,  что на свет
родились!
     Иевлев  улыбнулся,  но  ничего не перевел; безухий малый убрался откуда
пришел,  и  конвои более не показывали проворство своих матросов. Книпельную
стрельбу  Петр  смотрел  без особого интереса и лишь поинтересовался пушкой,
поставленной  для  абордажного  боя  с  тем,  чтобы она палила в направлении
крамбала  мелкими  железками, сметая с палубы абордажников. Но про эту пушку
и  про  ее  устройство  не  удалось ничего узнать. Голголсен сказал, что эту
пушку  он  вовсе не знает, а пушкарь, состоящий при ней, сейчас напился пьян
и спит в своей каморе...
     Петр, морща нос, громко сказал Иевлеву:
     - Думается  мне,  что все они сговорились напугать нас, - каково трудно
и  непреодолимо  для нас мореходство с навигаторством, да каково непостижимо
для  нас,  при  нашей  скудности,  корабли  строить с приличным вооружением.
Пожалуй, не напугают, а, Сильвестр?


3. КАРТА КАРТЕ РОЗНЬ

     Большой  стол с яствами и напитками был приготовлен на палубе, Петр сел
в  кресло,  налил  себе  пива.  Бледный  матрос-иноземец  вынул  из  коробки
скрипку,  потер  смычок камушком, заиграл танец-англез. Чинные звуки потекли
над  утренней  Двиной,  у  матроса  лицо сделалось грустным, глаза заволокло
слезою.  Апраксин,  улучив  мгновение, под танец-англез, наклонился к Петру,
сказал,  что  надобно  дать  иноземным матросам сколько-нибудь денег. Федька
Прянишников  подмигнул  Воронину,  -  Петр не любил давать деньги, это знали
все.
     - Сколько надо? - спросил царь, кося глазом.
     Апраксин пожал плечами.
     - Они крепко старались для нас, господин ротмистр...
     - Крепко,  не крепко! - ворчливо ответил Петр. - Потеха и для них самих
гожа. Сколько дать?
     Апраксин,  сдерживая  накипающую  злость  -  он  хорошо  знал,  чем это
кончится,  -  сказал, что надобно на всю команду не менее трех золотых. Петр
еще  метнул  косой  взгляд,  не  стесняясь конвоев и шхиперов, долго рылся в
кошельке, вынул одну монету, отдал ее Апраксину и приказал:
     - А мало, так и вовсе не давать!
     Федька  Прянишников  хихикнул,  спрятав  побуревшее  от  питий  лицо за
бутылками  секта  и  лакрим-кристи.  Апраксин, вынув свой кошелек, добавил к
царской монете две своих, поднялся и пошел к боцману.
     Несмотря  на  усердные старания конвоев и шхиперов, гостям было скучно,
сект  и  лакрим-кристи  не  шли  в горло, пришлось посылать Рябова на Мосеев
остров  за  можжевеловой  и гданской. Кормщик вернулся не сразу, поднялся по
трапу   мрачнее   тучи,  с  грохотом  поставил  бочонки  возле  Иевлева,  не
поклонившись,   пошел   обратно  на  карбас.  Иноземцы  проводили  неучтивца
удивленными  взглядами,  Уркварт с укоризной покачал головой. Царь ничего не
заметил   -   выпытывал   у  захмелевшего  соседа-конвоя  секрет  книпельной
пальбы...
     Якимка  Воронин  наливал Голголсену можжевеловую, настоенную на порохе,
сладким голосом приговаривал:
     - Это  тебе  не  лакрим-кристи!  Это  тебе  не  мальвазия!  Это тебе не
рейнское! Делай!
     Голголсен "делал", пучил глаза, отдувался.
     Бой  с  "Ивашкой Хмельницким" был в самом разгаре, когда Якимка стукнул
жилистым кулаком по столу и крикнул так, что все на него оглянулись:
     - Нету?  Врешь,  есть!  Тут такие морского дела людишки есть, что вам и
во сне не снилось! Врешь!
     Голголсен  на  оскорбление  хотел  было  ответить  шпажным  ударом,  да
Воронин  не  дал,  прихватил  шпажонку  за  эфес,  потянул  к себе и спросил
удивленно:
     - Ополоумел?
     Конвой   шевелил   страшными   закрученными   усами,  шипел,  как  кот,
можжевеловая,   настоенная   на   порохе,  словно  горячее  олово  жгла  ему
внутренности.
     Уркварт,   чтобы  наступил  мир,  вежливо  вмешался  в  спор:  господин
Голголсен  совершенно  согласен  с господином Ворониным, - разумеется, среди
поморских  жителей  есть люди, владеющие веслом и даже маленьким парусом. Но
разве это навигаторы?
     Голголсена  держали  за  плечи и за локти человек пять матросов. Он все
шипел.
     - К  сожалению,  это  еще  не  навигаторы,  -  сказал  Уркварт,  учтиво
улыбаясь.  -  Навигатор  в  совершенстве  должен  владеть  картой, компасом,
астролябией,  градштоком.  А  есть ли тут, среди лучших поморских кормщиков,
хоть  один,  умеющий  читать  карту?  Вот давеча приходил сюда кормщик Иван.
Разумеется,  он  знает  свое  дело.  Но  может  ли он проложить курс судна в
соответствии  с  указаниями  компаса?  И  видел  ли  он  предивную  машину -
ноктурлябию? Вот в чем сущность спора.
     - Это так! - крикнул Голголсен.
     Уркварт остановил его мягким жестом.
     - Ежели  русские пожелают иметь корабли для увеселительных прогулок его
величества,  -  продолжал  он,  -  то,  несомненно,  господам советникам его
величества  придется  нанять  иностранных  навигаторов, которые с величайшей
радостью  будут  служить  такому  просвещенному  и  щедрому монарху, как его
миропомазанное   величество!   Я   сам!  -  воскликнул  Уркварт.  -  Я  могу
порекомендовать немало опытнейших моряков его величеству русскому царю...
     Петр  молчал:  трезвый,  зло  раздувая  ноздри,  он  оглядывал своих, -
видимо,  не  знал,  что  ответить.  Потом  круто перевел разговор на выход в
море:  когда  негоцианты  будут уходить, он их проводит на своей яхте. Стали
считать  дни,  прикидывали по пальцам, устанавливали порядок строя кораблей,
рассуждали,  где  идти царевой яхте, потом спохватились, - кто на ней пойдет
кормщиком.
     - Рябов! - сказал Иевлев.
     Уркварт  улыбнулся с жалостью и презрением. Иевлев, чувствуя, что кровь
бросилась  ему  в голову, велел тотчас же звать с лодьи кормщика. Матросы со
всех  ног  побежали  к  борту,  Рябов  нехотя  поднялся на палубу, подошел к
столу,  за  которым  гудели  и орали вразброд русские, голландцы, англичане,
немцы.  Пустые  бутыли  катались  под ногами, дым от глиняных трубок стлался
над  застольем, многие были совсем пьяными, другие вполпьяна. Только Иевлев,
царь,   Апраксин   и   старый   Патрик   Гордон   смотрели  трезво,  строго,
требовательно.  Да  шхипер  Уркварт  вдруг  точно  ужалил  кормщика коротким
колючим взглядом.
     - Встань тут! - велел Апраксин.
     Рябов  встал,  широко  расставив  ноги, сунув ладони за вышитый Таисьей
поясок.  Гаррит Коост держал в руке туго свернутые листы бумаги, поколачивая
ими  по  столу.  Голголсен, сделав загадочное лицо, вертел в пальцах большой
компас.
     - Слышали  мы нынче, - медленно заговорил Петр, -