го времени. За чайным столом читали по очереди свои
стихи и выслушивали критические замечания хозяина. Разговоры Брюсова,
который в это время собирал матерьялы для "Огненного Ангела", были сухи,
богаты, остры, осведомлены и часто вращались около оккультных тем. Его
интерес к оккультизму был не только книжный. Незадолго до этого он сам,
по-видимому, пережил оккультный роман.
   "Меня интересовало, - рассказывал он, - как спиритические духи, т.е.
   те существа, с которыми мы разговариваем на спиритических сеансах, сами
относятся к нам, как они видят и принимают человеческий мир. Я иногда
ставил им вопрос об этом и получал ответы очень неожиданные:
   " Так, как будто огонек в поле и около него тени.
   В виде огонька они, значит, видят спиритический столик. Я пробовал
спрашивать:
   - А сколько же нас сидит около огонька?
   Но у них не было явно ни восприятия лиц, ни числа. Ответы были самые
противоречивые и разные:
   - Один, пять - толпа ...
   Считать они совсем не умели. Мы занимались обыкновенно вдвоем с Лангом
(Миропольским, поэма которого "Лествица" напечатана "Скорпионом").
Постепенно у нас составился круг знакомцев, которые с нами беседовали. В
этом круге сущностей они являли свои виды и планы на нас - и мы им в
чем-то должны были помочь. В чем, так и осталось для меня неясным. Они
начали нами руководить и давали нам ряд указаний и формул, носивших
характер чисто магический, который часто трудно было исполнить. По смыслу
их требований, необходимо было иметь в своем распоряжении обширное
пустопорожнее место. Требование, которое трудно было осуществить в
условиях городской жизни. Мне показалось, что этому мог бы удовлетворить
большой чердак недостроенного дома. Я подал эту мысль, и они одобрили. У
меня был на примете такой четырехэтажный, строящийся дом, хозяин которого
был знакомым моей семьи. Я отправился к нему просить разрешения, и тут
случилась первая странность. Этот человек, уже не молодой и почтенный,
принял меня в отдельной комнате, и когда я ему изложил все мое дело и он
поднялся со стула, чтобы ответить мне, - он вдруг упал - у него был удар и
паралич языка. Ответа я так и не получил.
   В другой раз все уже было устроено и разрешение получено - я ждал
только Ланга, чтобы идти туда, он должен был зайти за мной. Но он не
пришел ко мне, и сеанс не состоялся. Потом выяснилась вещь еще более
странная:
   Когда он шел по Цветному бульвару, какой-то прохожий, поровнявшись с
ним, ударил его по голове тяжелым кирпичом, завернутым в клетчатый платок.
   Он потерял сознание и очнулся только через два часа в аптеке, куда его
отнесли. Так и второй раз наш сеанс не состоялся.
   Лишь по третьему разу нам удалось его устроить. Я расставил
светильники, как нам было указано, начертил знаки и круг, но когда начал
произносить заклинания, то рядом с нами упала тяжесть в несколько десятков
тысяч пудов.
   Светильники наши были разбиты вдребезги и погасли, не понимаю, как
чердачные балки вынесли этот удар и как мы сами не пострадали. Очевидно, я
сам недостаточно тщательно замкнул круг или сдвинул один из светильников.
Словом, эксперимент был неудачен, и наше общение с этой группой духов этим
кончилось. Никто из них на сеансах с нами болъше не разговаривал. Мы
старались узнать о их судьбе, расспрашивая других духов, но ответы были
странные, мало понятные.
   Нам отвечали: "Их нет. Они заперты" и раз даже - "Они умерли"" [1269].
   Любопытна в связи с этим реакция Брюсова на провозглашенный Андреем
Белым на одной из "сред" у Вячеслава Иванова масонский тост: "Пью за Свет!"
   -Брюсов, сидевший рядом со мной, - свидетельствует А.Белый, - вскочил
как ужаленный и, поднимая свой бокал, прогортанил: "За тьму!"". Впрочем,
такие "богомерзкие" выходки были обычным явлением в этой среде. "Я не
выдержал, - вспоминал А.Белый, - вдруг за столом при всех сорвал с себя
крест, бросив его в траву. А.А. (Блок - Б.В.) усмехнулся недоброй улыбкой"
[1270].
   Сам Андрей Белый всю свою сознательную жизнь оставался глубоким и
законченным мистиком. "Человек начинается там, - писал он, - где кончается
слово, где слово свивается - там начинается оккультизм; и все мы -
оккультисты ... Оккультизм - это воздух, которым мы дышим; и изучение
оккультистов без овладения жестами, без уменья их видеть, читать - есть
дурная привычка.
   Назвавши себя оккультистом, не думаю что я оккультист в полном смысле:
   тот смысл постигается в десятилетиях подвига упражнений, в конкретности
и не лежит путь смысла в сентенциях об оккультизме". Воспаленное
воображение поэта рисовало впечатляющие картины некоей вселенской
мистерии, участники которой "строятся в им одним открытые знаки и образуют
фигуры как в танцах; танцуют треугольники из людей, пересекаются в
гексаграммы ... если знак пентаграммы есть пять, то вхождение шестого в
обряд пентаграммы обогащает в шесть раз возникающие возможности встречи
... Но этого не поймут, о чем, собственно, говорю; обрываю слова ...", -
записывал он в своем дневнике.
   И далее следует обширный пассаж о месте оккультной символики в
современном мире. "Священные фигуры - оккультные знаки нельзя созерцать
безнаказанно (опрокинутый треугольник - не то, что прямой: опрокинутый -
самосознание, обращенное к духу, прямой - на себя); созерцание
треугольника на калоше, которую топчем мы (знак божества!) есть пародия на
обряд: и неспроста святым этим знаком давно штемпелюют калоши и, ежедневно
мы топчем в грязи властный знак Божества. И это - дело "их" рук ..."
[1271].
   "Приступ медиумизма" и усиление антиправославных, антихристианских
настроений у "аргонавтов" во многом были связаны с деятельностью в их
среде А.Р.Минцловой - известно, что одно время она подвизалась в качестве
помощницы известного теософа Рудольфа Штейнера. Порвав с ним, она
появилась сначала в Москве, а затем в Петербурге в качестве представителя
некой таинственной организации, судя по всему, Ордена розенкрейцеров, и
имела своей задачей создание "Братства Святого Духа".
   "Минцлову, - писал в связи с этим Н.Валентинов, - дочь известного в
Москве адвоката, я видел один только раз в кафе на Тверской улице: меня
познакомил с нею приехавший из Петербурга Арабажин - двоюродный брат
Белого.
   Она произвела на меня самое неприятное впечатление: толстый обрубок,
грязные желтоватые волосы, огромный глупый лоб, узенькие свиные глаза, а
главное - речи! За два года я привык говорить с символистами, к "воздуху"
символизма достаточно принюхался и на всякие мистические "всмутки" уже не
реагировал.
   Но Минцлова раздражала своими таинственными намеками вроде: "Как
маловажно то, что вы говорите, в сравнении с тем, что вот здесь, рядом с
нами, находится и нас слушает", "О ком вы говорите?", "Да зачем мне
отвечать - ведь все равно вы этого не поймете. У вас нет для этого органов
восприятия".
   Минцлова была вхожа ко всем писателям, и особенно к символистам.
   В Петербурге она была постоянным гостем и другом Вяч. Иванова, а в
Москве "обрабатывала" А.Белого. Осенью 1908 г. Белый, действительно, бегал
не только к "раввину" (М.О.Гершензону - Б.В.), проникаться у него духом
"Вех", - мысль его бежала и в другом направлении: он входил "в стихию
теософических дум", штудировал " Doctrine Secrte" Блаватской, посещал
теософический кружок Христофоровой, где у него завязались отношения с
Минцловой, уже прошедшей через антропософскую школу Рудольфа Штейнера.
"Оккультистка" Минцлова была, несомненно, сумасшедшей, и она околдовала
Белого" [1272].
   Результатом медиумического затмения Андрея Белого стало появление (июль
1908 года) у него антирусского по своему духу, упаднического стихотворения
"Отчаянье", заканчивающегося следующим пассажем:
   -Исчезни в пространстве, Исчезни, Россия, Россия моя!" [1273].
   Что это было затмение, свидетельствует появившаяся в 1909 году в
журнале "Весы" большая статья А.Белого под названием "Штемпелеванная
культура", где он восстает против засилья инородческих элементов в русской
культуре.
   Проштемпелеванный, т.е. прошедший сквозь цензуру биржевиков,
интернационализм с пафосом провозглашается последним словом искусства
морально шаткой и оторванной от народа группой критиков - негодует здесь
А.Белый. Кто же эти критики?
   "Главарями национальной культуры, - пишет он, - оказываются чуждые этой
культуре люди ... Чистые струи родного языка засоряются своего рода
безличным эсперанто из международных словечек ... Вместо Гоголя
объявляется Шолом Аш, провозглашается смерть быту, учреждается
международный жаргон ... Вы посмотрите на списки сотрудников газет и
журналов в России: кто музыкальные и литературные критики этих журналов? -
Вы увидите сплошь и рядом имена евреев ... пишущих на жаргоне эсперанто и
терроризирующих всякую попытку углубить и обогатить русский язык". Рать
критиков и предпринимателей в России пополняется "в значительной степени
одной нацией; в устах интернационалистов все чаще слышится привкус
замаскированной проповеди самого узкого и арийству чуждого юдаизма".
"Ударяясь в космополитизм, - предупреждает Андрей Белый, - мы
подкапываемся под само содержание души народной, то есть под собственную
культуру" [1274]. С резким протестом против "оброссиивания" и
интернационализации русской культуры выступил в это же время и П.Б.Струве.
   "Не знаменательно ли, - писал он в статье "Интеллигенция и национальное
лицо", - что рядом с "Российской империей", с этим в глазах всех
радикально мыслящих, официальным казенным чудовищем-левиафаном, есть тоже
"российская"
   социал-демократическая рабочая партия". Не русская, а именно
"российская".
   Ни один русский, иначе как слегка иронически не скажет про себя, что он
"российский" (уже говорят - Б.В.) человек, а целая и притом
наирадикальнейшая партия применила к себе это официальное -
ультра-государственное название, ультра-имперское обозначение. Это значит:
она хочет быть безразлична, бесцветна, бескровна в национальном отношении
... Для меня важно сейчас подчеркнуть, что ради идеала человечной и
разумной государственности - русская интеллигенция обесцвечивает себя в
"российскую". Этот космополитизм очень государственен, ибо "инородцев"
нельзя ни физически истребить, ни упразднить как таковых, то есть нельзя
сделать "русскими", а можно лишь воспринять в единое "российское"
   лоно, и в нем успокоить". "Но позвольте мне, - заявил П.Б.Струве, -
 убежденному стороннику государственности, восстать против
обнаруживающейся в этом случае чрезмерности культа государственного
начала. Позвольте мне сказать, что так же, как не следует заниматься
"обрусением" тех, кто не хочет "русеть", так же точно нам самим не следует
себя "оброссиивать"".
   Мы, русские, также имеем право на свое "национальное русское чувство"
   и "не пристало нам хитрить с ним и прятать наше лицо" [1275].
   Однако погоды такого рода заявления не делали и большинство
представителей русской дореволюционной интеллигенции твердо стояло на
космополитических, интернационалистских позициях.
   Это к ней с горечью обращался в свое время известный русский философ
Н.А.Бердяев: "Вы, - говорил он, - неспособны проникнуть в интимную тайну
национального бытия ... Вы готовы были признать национальное бытие и
национальные права евреев или поляков, чехов или ирландцев, но вот
национальное бытие и национальные права русских вы никогда не могли
признать. И это потому, что вас интересовала проблема угнетения, но
совершенно не интересовала проблема национальности" [1276]. В тех же
случаях, когда отдельные представители русской интеллигенции, вопреки
всему, все же пытались встать на национальные, патриотические позиции,
интернациональная, космополитическая среда, к которой они всецело
принадлежали, тут же ставила их "на место".
   И эпизод с Андреем Белым, возмутившимся засильем космополитических
элементов в русской культуре, в этом смысле весьма показателен. Дело в
том, что это один из редких случаев, когда мы знаем, чем закончился этот
инцидент. А закончился он тем, чем, очевидно, всегда заканчиваются у нас и
другие, подобные этой, истории. Друзья и знакомые после злополучной
публикации сразу же отшатнулись от Андрея Белого. Но это еще было полбеды.
Главная беда заключалась в том, что отшатнулись от него и издатели. В
результате наш "патриот" вынужден был дать задний ход, каяться и просить
прощения, получив выволочку от одного из властителей дум тогдашней русской
прогрессивной интеллигенции в Петрограде - М.О.Гершензона.
   "А ведь какой кипучка он был, - вспоминал А.Белый в 1925 году в связи
со смертью М.О.Гершензона. - Раз на меня натопал, накричал, почти выгнал
от себя (за заметку "Штемпелеванная культура). Я смутился, и - внутренне
сказал себе: заслужу прощение ... И заслужил; дулся он на меня два месяца
и после вернул расположение" [1277].
   Больше таких "проколов" в смысле патриотизма Андрей Белый уже не
допускал.
   Но вернемся к той атмосфере, в которой жила, можно сказать, "варилась"
   тогдашняя петербургская богема, увлеченная проповедями А.Минцловой. В
1910 году Минцлова неожиданно исчезает из поля зрения "братьев", оставив
Андрею Белому аметистовое кольцо, по которому его должны были найти
посланцы "Братства".
   По словам П.А.Бурышкина, которого А.Минцлова перед своим уходом
успела-таки посвятить в свою тайну, миссия, ей порученная, заключавшаяся,
якобы, в том, чтобы "возжечь к свету сердца, соединив их для мира
духовного", осталась ею неисполненной; "миссия де провалилась, потому что
ее неустойчивость и болезненность вместе с растущей атмосферой недоверия к
ней расшатали все светлое дело каких-то неведомых благодетелей
человечества, за нею стоящих ... Ее удаляют они навсегда от людей и
общения" [1278].
   "В кратких заметках, - отмечала в своих мемуарах А.А.Тургенева (первая
жена А.Белого), - нельзя передать бредовую атмосферу, окружавшую группы
людей в России, переживавших эти и подобные им происшествия в обстановке
того времени. С разными оттенками, эти настроения были свойственны многим
кругам. И приезжая из Западной Европы, ты каждый раз был захвачен душевным
богатством и интенсивностью московских разговоров до трех часов ночи, за
остывшим самоваром; в Петербурге в "башне" Вячеслава Иванова они длились
нормально до шести часов утра, но были более определенными,
литературно-эстетическими.
   Но что следовало из этих разговоров? Они велись изо дня в день
непрерывно, пока кто-нибудь из учеников не выдерживал и не начинал
бунтовать, впадая в истерику - такой тотчас отправлялся друзьями в деревню
на поправку"
   [1279].
   В 1912 году Андрей Белый увлекается антропософией и становится учеником
и последователем Рудольфа Штейнера. Вместе со своей тогдашней женой Асей
Тургеневой он покидает Россию и уезжает в Швейцарию, чтобы слушать лекции
Учителя и принять участие в строительстве антропософского храма в Дорнахе
("Иоанново здание").
   К этому времени в Петербурге и Москве уже вовсю действовала новая
масонская организация - Религиозно-философское общество (РФО). Возникло
оно в 1907 году и состояло в основном из последователей учения: Владимира
Соловьева и так называемых "обновленцев", требовавших "обновления" и
реформирования православной церкви в духе времени, а то и вовсе замены ее
учения неким "новым религиозным сознанием" [1280]. Результатом этой
кипучей деятельности "реформаторов" было резкое усиление нападок
либеральной прессы на православное духовенство. Само же Общество быстро
превратилось во враждебный всему русскому центр масонства.
   Кого только не было на его собраниях. Богоискатели,
владимиросоловьевцы, раскаявшиеся декаденты, отважно либеральничающие
священники, соборные анархисты, эсдеки, а также оккультисты всех мастей,
теософы и антропософы. Само собой разумеется - студенты, курсистки,
взыскующие Града Господня и просто ищущие [1281].
   Председательствовал на заседаниях петербургского отделения Общества
профессор С.-Петербургской Духовной академии масон Антон Владимирович
Карташев.
   Среди наиболее активных членов РФО - такие же масоны: Д.С.Мережковский,
Зинаида Гиппиус, Петр Струве, Александр Мейер, Д.В.Философов, Евгений
Аничков и целый сонм сливок петербургской масонствующей интеллигенции.
   Духовным и организационным предтечей Общества явились уже упоминавшиеся
выше Религиозно-философские собрания 1901-1903 гг. Вот какое впечатление
произвели они на только что возвратившегося в январе 1903 года из Парижа
М.А.Волошина.
   "Петербург и русская жизнь меня поразили, - пишет он. - Читался доклад
В.В.Розанова на тему о возможности творчества в области церковных
догматов. Читал доклад не Розанов, который никогда публично не говорил, а
читал Мережковский по его рукописи. Нервный, женский и высокий голос
Мережковского, трагический шишковатый лоб В.В.Розанова, который он молча и
нервно охватывал властными пальцами, прикрывая глаза; бледные испитые лица
петербургских литераторов, вперемешку с черными клобуками монахов;
огромные седые бороды и живописные головы священников, лиловые и
коричневые рясы; острый трепет веры и ненависти ... над собранием. Это
рождало смутные представления о раскольничьем соборе XVII века" [1282].
   Неудивительно поэтому, что в том же году собрания были закрыты. Однако
идея их не умерла, воплотившись в заседания Религиозно-философского
общества.
   Возглавлял петербургское отделение общества с 1912 года Вячеслав
Иванов, которого сменил в 1917 г. А.В.Карташев. Секретарем была Ксения
Половцева.
   "Мятежный дух" в обществе постоянно поддерживала уже упоминавшаяся нами
Зинаида Гиппиус - "святая дева с ликом бляди" (С.Соловьев), в отношении
которой современники расходились, пожалуй, только в одном: гермафродит она
или только лесбиянка.
   Во главе московского отделения Религиозно-философского общества стояли:
   Г.А.Рачинский (председатель), Андрей Белый, В.А.Свенцицкий,
С.Н.Булгаков, Н.А.Бердяев, Е.Н.Трубецкой. Церковное течение в софианстве
представлял Сергей Булгаков. Наиболее же радикальная часть Общества
группировалась вокруг В.П.Свенцицкого и его "Христианского братства
борьбы" (1905-1908), пытавшегося вести революционную работу под флагом
христианских идей [1283].
   Лейтмотивом развернутого ими похода на традиционные основы русского
самосознания стал призыв к разрыву с православием и возвращение к
"первоисточникам христианства"
   [1284].
   Результатом оголтелой проповеди "внецерковного религиозного
революционаризма"
   стал очевидный накануне 1917 года раскол среди членов Общества. Еще в
1914 году в знак протеста против исключения В.В.Розанова вынуждены были
покинуть его ряды С.А.Аскольдов (Алексеев) и П.Б.Струве. И уж совсем
нетерпимое положение сложилось в петербургском Религиозно-философском
обществе после "победоносного Февраля", когда потерявшие всякое чувство
меры "леваки"
   (А.А.Мейер, К.А.Половцева) попытались организовывать религиозные
митинги на животрепещущие по тем временам темы: социализм и религия, Бог и
наука, церковь и государство, революция сознания, религия и революция. Не
менее любопытен и состав предполагаемых участников "народных митингов":
А.Ф.Керенский, Б.В.Савинков, А.В.Карташев, А.А.Мейер, Н.Д.Соколов,
В.П.Соколов, Н.О.Лосский, Г.В.Плеханов [1285].
   Не удивительно поэтому, что деятели РФО не только не испугались
"Великого Октября", но напротив, основав (ноябрь 1919 г.) в Петрограде
т.н. "Вольную философскую ассоциацию" (Вольфила [1286]), можно сказать,
удвоили свои силы в борьбе против ортодоксального православия и
традиционных ценностей русского народа. На то, что Вольфила, как и РФО,
была организацией определенно масонского толка, указывает большой интерес,
который проявлял к ней руководитель петербургских мартинистов Г.О.Мебес.
   "Этой организацией, - писал А.М.Асеев, - очень интересовался Г.О.М.; он
встречался и подолгу беседовал с глазу на глаз с Андреем Белым. Постоянно
бывали в Вольфиле и некоторые петроградские масоны, принимавшие активное
участие в ее работе [1287]. В октябре