го летнего неба Старой
Земли. Лицо принадлежало экзоту  -  он  учился  у  Уолтера,  когда  тот  еще
преподавал на своей родной Маре. Теперь бывший ученик вырос и уже  сам  учил
других. Худощавый и стройный, одетый  в  темно-коричневый  хитон,  он  стоял
рядом с Хэлом в лесу, недалеко от берега озера. Они оба  наблюдали  за  тем,
как у них под ногами деловито суетились муравьи.
   - ..С одной стороны, все их сообщество, - говорил Хэлу гость  Уолтера,  -
можно рассматривать  как  единый  организм,  то  есть  весь  муравейник  или
пчелиный рой считать  эквивалентом  одного  живого  существа.  Тогда  каждая
отдельная особь - муравей или пчела - просто частица такого  организма.  Так
же как для тебя, например, ноготь на пальце руки, - разумеется, он нужен, но
при необходимости ты смог бы без него легко обойтись,  а  кроме  того,  твой
организм способен вырастить вместо утраченного ногтя новый.
   - Пчелы и муравьи? - переспросил Хэл, глядя  на  него  как  зачарованный.
Образ одного живого  существа  пробудил  в  его  сознании  что-то  наподобие
воспоминания. - А люди?
   Молодой учитель улыбнулся.
   - Люди - это индивидуумы. Ты - индивидуум, - ответил он. - Ты  не  обязан
делать то, что намеревается делать весь муравейник или весь пчелиный рой как
единое целое. У  них  нет  выбора,  а  у  тебя  есть.  Ты  можешь  принимать
собственные решения и свободно их осуществлять.
   - Да, но... - Услышанное взбудоражило  Хэла,  внезапно  пробудило  мысль,
сразу захватившую его целиком. Правда,  в  свои  восемь  лет  он  еще  не  в
состоянии был четко сформулировать ее и выразить словами.  -  Индивидуум  не
обязан делать то, чего хотят от него  другие,  если  только  их  желание  не
совпадает с его собственным. Это я знаю. Но  можно  представить  себе  нечто
такое, что известно всем людям, а  потом  каждый  определяет  к  этому  свое
личное отношение. Ведь это одно и то же, да?
   Экзот снова улыбнулся.
   - Я думаю, то, о чем ты говоришь, - это  своеобразный  обмен  мыслями.  О
такой возможности спорят уже не одно столетие, ей придумано много  различных
названий; одно из них - телепатия. Однако все  опыты,  которые  нам  удалось
провести, показывают, что  в  лучшем  случае  телепатия  представляет  собой
случайное неуправляемое явление, связанное с  деятельностью  подсознания,  и
его невозможно вызывать и использовать по своему желанию. Большинству  людей
она вообще несвойственна.
   Они    отошли    от    муравейника    и    пошли    осматривать    другие
достопримечательности поместья. Позже Хэл случайно  услышал,  как  во  время
беседы бывший ученик сказал Уолтеру:
   - По-моему, он очень смышленый мальчик. Что ответил ему  на  это  Уолтер,
Хэл не расслышал. Но его сильно взволновал комплимент,  заключенный  в  этих
словах. Ни один из трех его учителей никогда так  о  нем  не  отзывался.  Но
впоследствии чем больше он размышлял об этом случае из своего  детства,  тем
больше крепла в нем уверенность, что его вопрос не возник  внезапно,  в  тот
самый момент, а нашелся готовым в той части его сознания, с которой он тогда
еще не был знаком. И, пережив заново с волнением этот случай  теперь,  через
много лет, он из своего сна о давнем  госте  опять  перенесся  в  реальность
тюремной камеры.
   Эти до сих пор недоступные ему пласты могли отложиться там  очень  давно,
за пределами того времени, к которому способна прикоснуться его сознательная
память. Возможно, они в какой-то степени окутаны  мраком  тайны,  касающейся
его самого: кто он и откуда явился.
   Вслед за этой мыслью пришла другая: подсознание может знать то,  чего  не
знает сознание. В нем должны  оставить  свой  след  и  события,  случившиеся
прежде, чем он достиг того возраста, когда уже мог  осознанно  наблюдать  за
тем, что происходит вокруг него. Возможно, там хранятся сведения  и  о  том,
как все была на курьерском космическом корабле устаревшей  конструкции,  где
его нашли еще ребенком. Он закрыл глаза и прижался спиной к  холодной  стене
камеры, стремясь  вновь  избавиться  от  ощущения  своего  тела  и  получить
возможность заглянуть в прошлое, предшествующее временам, запечатлевшимся  в
его памяти...
   Но картина, появившаяся в  конце  концов  в  результате  предпринятых  им
усилий в его воображении и представлявшая собой наполовину  сон,  наполовину
возникшую вследствие самогипноза галлюцинацию,  разочаровала  его.  Он  смог
увидеть нечто, весьма напоминающее помещение на  корабле,  но  основную  его
часть или окутывал  полумрак,  или  она  находилась  как  бы  не  в  фокусе.
Отдельные места - кресло пилота, какие-то лампы, горящие  ровным  светом  на
пульте управления над ним, - были видны резко  и  отчетливо,  так,  как  они
запечатлелись в детском сознании. Но все остальное терялось где-то вдали или
расплывалось до такой степени,  что  становилось  неузнаваемым.  Однако  Хэл
осознал, что видит перед  собой  помещение,  в  котором  объединены  функции
главного салона и кабины управления того корабля, где его  нашли.  Но  кроме
данного факта, он не смог почерпнуть из этой картины ничего, что помогло  бы
найти ответ на мучивший его вопрос.
   Хэл почувствовал острое разочарование, граничащее  с  гневом.  В  течение
всей сознательной жизни он стремился выяснить свое происхождение, придумывая
тысячи фантастических историй на эту тему. Теперь же  словно  какая-то  сила
намеренно не дает ему сделать это открытие в тот самый момент, когда он, как
ему казалось, уже коснулся его кончиками пальцев. В расстройстве он устремил
свои мысли в самые удаленные уголки подсознания со  всей  яростью  человека,
бегущего  по  пустынным  коридорам,  неистово  колотящего  кулаками  в  одну
запертую дверь за другой и нигде  не  получающего  никакого  ответа.  Но  он
все-таки сумел проникнуть за одну из таких дверей и внезапно очутился  перед
преградой, существование которой явилось для него полной неожиданностью.
   Его воображение представило ему массивную  круглую  металлическую  дверь,
подобную тем, что устанавливают в сейфах. Это было искусственной  преградой,
и  ему  стало  совершенно  ясно,  что  ее  воздвиг  некто,   гораздо   более
могущественный, чем его теперешнее "я", и поэтому следовало оставить  всякие
надежды прорваться сквозь нее силой. Она стояла на его пути и  словно  самим
своим существованием непреклонно заявляла ему:
   "Я откроюсь только тогда, когда  тебе  уже  станет  ненужным  то,  что  я
скрываю".
   Сам этот  факт  означал  поражение.  Но  наличие  этой  преграды  служило
доказательством, по крайней мере, того, что он представляет собой - и всегда
представлял - нечто  большее,  чем  то,  что  было  доступно  пониманию  его
сознания. А еще оно означало, Что открывшаяся дверь дала  ему  доступ  всего
лишь туда, куда его прежнее "я"  однажды  уже  проникало  и  обнаружило  там
тупик. Таким приемом его наталкивали на поиски какого-то иного  пути  к  той
цели, которой оба этих "я"  стремились  достичь;  и  новые  возможности  для
поиска иных путей к этой цели лежали теперь в том озарении,  которое  только
что пришло к нему здесь, в этой камере.
   Хэл снова вернулся к осознанию того, что находится  в  камере,  к  своему
терзаемому болезнью телу. Но, обретя теперь новую свободу воли и  мысли,  он
приступил к созданию тех  особых  умственных  инструментов,  о  которых  уже
размышлял раньше, когда ему пришло в голову, каким  образом  сознание  может
вернуться  в  прошлое  и  открыть  доступ  не  только  к  хранящейся  в  нем
информации, но и к  возможностям  подсознания.  Несмотря  на  продолжающиеся
трудности с дыханием, он принялся за сочинение стихов.

APMAГЕДДOH

   Ля, это только олени: инстинкты, копыта, рога,
   Бедняги пугливо толкутся в снегу среди сосен нарядных,
   Поставленных будто печати на зимнем листе
   Белоснежном;
   И, сути не понимая, смотрят за черную тропку,
   Которую кто-то проворно между холмами проторил,
   Где длинной цепочкой люди застыли в алеющих шапках.

   Название и  строки  стихотворения  горели  перед  его  мысленным  взором,
подобно стихотворению о рыцаре, созданному  на  Абсолютной  Энциклопедии.  И
потом то, что он открыл для себя в этой поэтической  форме,  превратилось  в
непреодолимую внутреннюю силу, влекущую его вперед, прочь  от  Энциклопедии,
навстречу годам, проведенным на Коби,  и  к  теперешнему  моменту  озарения.
Сейчас же эти последние стихи вызвали в его воображении  образ  рукотворного
катаклизма, к которому  человечество  устремилось,  словно  пьяный  человек,
выпивший слишком много, чтобы представить  себе  последствия  того,  что  он
творит.
   Конечно. Армагеддон-Рагнарек, как бы его  ни  называли,  в  конце  концов
грозил стать уделом всех. Он захватит всех людей, как лавина,  несущаяся  по
горному склону, стремительно набирая скорость;  и  теперь  уже  не  осталось
никого, кто не ощущал бы его приближения.
   О нем откровенно и напрямую говорил ему Там Олин. Хэл помнил, что и Сост,
в коридорах-туннелях на Коби, также упоминал о нем. Хилари беседовал о нем с
Джейсоном, когда вез его и Хэла на встречу с Рух и ее партизанами...  И  вот
совсем недавно, несколько часов тому назад, Барбедж произнес это же слово  -
Армагеддон - здесь, в этой самой камере.
   Армагеддон, последняя битва. Его тень бременем давила на  всех  людей,  в
том числе и на тех из них, кто не только не  имел  понятия  о  смысле  этого
слова, но даже никогда его не слышал. Теперь Хэлу стало совершенно очевидно,
что каждый из них поодиночке уже смог почувствовать его приближение  -  ведь
двери  и  птицы  при  безоблачном  голубом   небе   способны   почувствовать
надвигающуюся грозу. Собираются огромные силы, готовые вступить  в  жестокую
схватку.
   В далекое  доисторическое  прошлое  уходят  корни  этого  противостояния.
Теперь, когда у Хэла открылись глаза на его существование, ему  стало  ясно,
каким образом развитие исторической обстановки за  последние  несколько  сот
лет привело к  тому,  что  неотвратимое  приближение  решающего  часа  этого
противостояния просто оказалось на короткое время задержанным, и как  вместе
с тем оно, это развитие, готовило  место  действия  для  последней  яростной
битвы.
   Все это в аллегорической форме вошло в содержание только  что  сложенного
им  стихотворения.  Охотниками   могли   быть   только   Иные,   озабоченные
исключительно лишь короткими мгновениями своей мирской жизни.  Олени  -  это
огромные массы людей, подобных Состу и Хилари, гонимые теперь непонятными им
силами за  черту,  являющуюся  границей  зоны  безопасности,  прямо  в  руки
охотников. И наконец, в стихах присутствуют и те, кто  находится  как  бы  в
стороне и видит ситуацию такой, какая она есть,  обладая  преимуществом  или
читателя стихов, или созерцателя нарисованной в них картины. Это те, кто уже
понимает, что  должно  произойти,  и  кто  уже  посвятил  себя  тому,  чтобы
предотвратить надвигающуюся катастрофу. Такие как Уолтер, Малахия  и  Авдий,
как Там, Рух и Дитя Господа. Такие как.,.
   Внезапно свет в камере и  в  просматривающейся  из  нее  небольшой  части
коридора померк настолько, что стало почти  совсем  темно.  Через  несколько
секунд все вокруг задрожало. И одновременно, казалось  бы  ниоткуда,  возник
низкий рокочущий звук, в течение  короткого  времени  нараставший,  а  затем
постепенно смолкающий - как будто прямо за  стенами  его  камеры  обрушилась
огромная,  стремительно  несущаяся  лавина,  послужившая  для  него  образом
Армагеддона.
   Происхождение  звука,  достигшего  его  ушей  здесь,   в   таком   месте,
находящемся, несомненно, в недрах Управления милиции, в самом центре  Арумы,
было необъяснимо. Через некоторое время яркость света снова стала прежней.
   Он ждал, что объяснение происшедшему придет само собой - раздастся  топот
ног бегущих по коридору людей или донесутся  громкие  звуки  перекликающихся
голосов. Но ничего подобного не произошло. Вокруг по-прежнему стояла тишина.
И никто не пришел.



                          Глава 35

      Хэл  снова закрыл глаза; изолировав сознание  от  стен
своей камеры, он попытался сконцентрироваться на поэтических
образах  для  новых  стихов, способных  принести  ему  новые
ответы.
      Но  стихи  не  возникали. Вместо них в сознание  вошло
нечто  настолько мощное, что оно не укладывалось  в  понятие
"сон"  или  "видение".  Это  было  воспоминание  об  однажды
услышанных  звуках, таких ясных и чистых,  как  если  бы  он
вдруг   снова  услышал  их  здесь,  в  этой  камере,  своими
собственными ушами. Звучала музыка - играли на волынке. И он
плакал.
      Он  плакал  не только из-за самой музыки, но  и  из-за
того,  что  она означала - боль и горе. Звук и боль  слились
для  него в одно целое, словно две переплетенные между собой
нити  -  золотистая и алая, и повели его сначала во тьму,  а
затем  снова  к  свету, в холодный осенний день,  под  низко
нависшие   облака,   к   высоким   людям,   стоящим   вокруг
свежевырытой могилы под ивами, с которых уже успела облететь
листва, и к устремившимся ввысь холодным вершинам гор.
      Он  понял,  почему  люди, его родные,  показались  ему
такими высокорослыми: ведь он находился среди них, когда был
ребенком. В могиле лежал гроб, правда пустой, но эту пустоту
заполняла музыка, она заменяла собой тело, для которого этот
гроб предназначался. Человек, игравший на волынке и стоявший
напротив него, приходился ему дядей. Его мать и отец  стояли
позади надгробного камня, а двоюродный дед - напротив  дяди.
Еще  одного  его дяди, близнеца того, кто играл на  волынке,
здесь  не  было. Он не мог возвратиться сюда даже по  такому
случаю.   Из   остальных  членов  семьи  среди   собравшихся
находился  только  его единственный брат,  шестнадцатилетний
юноша,  считавшийся по сравнению с ним, десятилетним,  почти
взрослым,  тем более что через два года ему тоже  предстояло
покинуть родной дом.
      На  похоронах присутствовала небольшая группа  друзей.
Как  и  члены семьи, они были во всем черном, за исключением
пятерых,  с  восточными чертами лица,  белоснежные  траурные
убранства  которых  резко выделялись на фоне  темной  одежды
окружающих.
      Музыка смолкла; его отец, заметно хромая, выступил  на
полшага  вперед, опустил свою широкую ладонь на закругленную
вершину  надгробия  и  произнес  те  слова,  которые  всегда
говорит глава семьи на похоронах одного из ее членов.
      -  Он дома. - Голос отца звучал хрипло. - Спи рядом  с
b%,(, кто любил тебя, Джеймс, брат мой.
       Отец  повернулся  и  возвратился  на  прежнее  место.
Похороны  закончились. Родные, соседи  и  друзья  потянулись
обратно,   в  сторону  большого  дома  их  семьи.   Но   он,
отделившись  от  всех,  намеренно  поотстал  и,   никем   не
замеченный, свернул в сторону и пробрался в конюшню.
      Здесь, в знакомом полумраке, согретом крупными  телами
лошадей, он медленно пошел вдоль центрального прохода  между
стойлами.  Лошади  тянулись  к нему  своими  мягкими  губами
поверх  калиток, запирающих стойла, и тихонько  пофыркивали,
когда  он  проходил  мимо, но сейчас он не  обращал  на  них
внимания.  В  дальнем конце конюшни он сел  на  брошенную  у
стены  охапку  свежего,  скошенного нынешним  летом  сена  и
почувствовал спиной крепкую округлость гладких бревен.
      Спустя  некоторое  время он начал зябнуть,  но  не  от
холода хмурого осеннего дня, проникшего сюда снаружи,  а  от
холода, возникшего в нем самом, где-то очень глубоко внутри,
и  растекающегося по всему телу, наполняя  собой  и  руки  и
ноги.  Он  сидел и мысленно снова возвращался  к  тому,  что
узнал   накануне,  когда  вся  семья  собралась  в  гостиной
выслушать   рассказ  офицера,  одного  из   командиров   его
погибшего дяди Джеймса, о том, как все случилось.
      В  какой-то  момент  своего рассказа  этот  офицер  по
фамилии Бродский, высокий, худощавый человек примерно  одних
лет с его отцом, вдруг остановился на полуслове.
       -   Может  быть,  мальчик?..  -  вопросительно  начал
Бродский, бросив на него внимательный взгляд, и умолк.
      Услышав  это, он, самый маленький и самый  младший  из
всех, кто находился в гостиной, сжался в комок.
      -  Нет,  - резко возразил его отец, - очень скоро  ему
будет  необходимо знать, как происходят подобные вещи. Пусть
остается.
       Напряжение  спало.  Правда,  он  непременно  стал  бы
возражать,  даже  если бы сам отец, не  давая  дослушать  до
конца рассказ офицера, приказал ему уйти.
       Бродский   кивнул  и  заговорил  снова,   неторопливо
произнося слова;
       -   Причиной  тому,  что  случилось,  послужили   два
обстоятельства,  хотя  ни  одно  из  них  не   должно   было
возникнуть.   Первое  состояло  в  том,   что   руководитель
управления в Доннесворте тайно намеревался заплатить нам  из
некоего   щедрого   источника   финансирования,   обещанного
Уильямом Сетанским.
      Доннесворт  -  одно из княжеств на  планете  Фрайлянд.
Следствием  одного из нередких разногласий  между  общинами,
переросшего   в  открытый  конфликт,  и  явилась   небольшая
локальная  война, в которой погиб Джеймс. -  Разумеется,  он
скрыл это от нас, - продолжал свой рассказ Бродский, - иначе
мы   потребовали   бы   от  него  заранее   сделать   взнос,
обеспечивающий   эти   выплаты.  Очевидно,   что   никто   в
Доннесворте   об   этом  тоже  не  знал,   даже   сотрудники
управления, Уильям, конечно, стремился получить контроль над
Доннесвортом или его противником, а еще лучше - над  обоими.
Во  всяком  случае, контракт был подписан, на  первых  порах
-   h(   войска  продвинулись  достаточно  далеко  в   глубь
территории  противника, и все шло  к  тому,  что  мы  должны
победить, когда - снова при нашем полном неведении -  Уильям
нарушил  обещание,  данное  руководителю  управления,   что,
возможно, он с самого начала и намеревался сделать.
     Бродский прервал свой рассказ и пристально посмотрел на
отца.
      -  И это, разумеется, оставило Доннесворт без средств,
необходимых,  чтобы  расплатиться с  вами,  -  сказал  отец,
мрачно  оглядывая присутствующих. - Такое случалось с нашими
людьми и прежде.
      -  Да,  -  спокойно подтвердил Бродский. -  Во  всяком
случае,  руководитель управления решил скрывать от  нас  эту
новость  до  тех  пор,  пока  мы не  принудим  противника  к
капитуляции, а до нее, судя по положению дел на тот  момент,
оставались, по-видимому, считанные дни. Да, мы оставались  в
неведении,  зато  шпионы узнали об этом. И тогда  неприятель
оживился, нанял у соседних государств милицейские части,  за
что  смог бы расплатиться только в случае своей победы, и  в
результате  мы внезапно обнаружили движущуюся на нас  армию,
численностью в три раза больше той, с которой мы должны были
иметь дело согласно контракту.
     Бродский опять замолчал, и Хэл увидел, как черные глаза
офицера во второй раз остановили свой взгляд на его персоне.
      -  Продолжайте, - решительно произнес его отец.  -  Вы
хотели сообщить, как все это связано со смертью моего брата.
      -  Да, - подтвердил офицер. - Джеймс состоял у  нас  в
должности командира отряда, укомплектованного силами местной
доннесвортской милиции. Но поскольку он входил в число наших
людей, то, естественно, получал все приказы по нашей системе
их  передачи. А ввиду того что он еще не имел большого опыта
командования,  да и его милиция представляла  собой  не  бог
весть  что,  мы  держали  его  отряд  в  резерве.  Но  когда
руководитель  управления прослышал о неожиданном  увеличении
неприятельской  армии,  он  ударился  в  панику  и   пытался
заставить нас предпринять решительное наступление, что стало
бы для нас подлинным самоубийством, если принять во внимание
занимаемые нами в то время позиции.
      -  И поэтому вы отказались, - сказал дядя, до этого не
проронивший ни слова.
      -  Конечно,  мы отказались, - подтвердил, взглянув  на
дядю,  Бродский. - Наш кома