ские  тормоза  (не  портить  свадьбу)
схлестнулись  и  вызвали  этот  шок. Слышу голоса:  неадекватность  реакции!
Правильно, но мы с  вами  по отношению  к жизни проявляем такую неадекватную
терпеливость, что только при помощи таких людей  и устанавливается некоторое
относительное равновесие.
     Через несколько месяцев мы  с ним  познакомились в этой же кофейне. Нас
познакомил его  двоюродный брат,  мирный чиновник министерства  просвещения.
Даур был чуть выше  среднего роста, крепкого сложения, с горбоносым лицом, с
большими голубыми глазами,  которые  смотрели  на мир с печальной трезвостью
навеки обиженного мечтателя.
     В начале знакомства он был настроен несколько меланхолически, жаловался
на  свою  неуживчивость.  Потом  взбодрился  и  сказал,  что  самой  большой
ценностью в жизни  считает  хорошую  книгу.  Было  бы полной  фальсификацией
думать,  что  в  его словах прозвучал намек на то, что я  имею  отношение  к
создателям  хороших книг. Такого намека не последовало  и в  дальнейшем. Его
интересовала проблема в чистом виде.
     -- У меня нет  академического образования,  --  сказал он, -- но я  всю
жизнь,  когда это было  возможно, много читал... Я бы  тоже хотел  прийти  с
работы домой, умыться, поужинать и сесть за книгу... Но не получается!
     Последние  слова он произнес  не  без  комической  горечи.  И видимо, в
качестве пояснения их рассказал такую новеллу.
     -- Познакомился я тут с одним армянином. Думал -- порядочный человек. У
него брата арестовали в  Ростове. Ну, мы поехали в Ростов. Правда, брата его
не смогли освободить, но я сумел так сделать, что ему дали минимальный срок.
     И вот я через некоторое время узнаю, что здесь под Мухусом, в селе, где
жил этот армянин, два компаньона, тоже армяне, открыли подпольную фабрику. А
этот  ни за что ни про  что каждый месяц берет  с них деньги. Запугал, и они
платят. Я встречаю его и спрашиваю:
     -- За что ты с них деньги берешь? Ты за них договариваешься с милицией,
с прокуратурой или еще с кем? Он мне говорит:
     -- Они в моем селе фабрику построили, пусть платят.
     Тогда я ему говорю:
     -- Твое село в Армении, езжай туда и там получай деньги!
     И так мы с ним немного поцапались.
     Тут Даур вдруг замолк и, пожав плечами, задумчиво произнес:
     -- И зачем они ему платили каждый месяц? Заплатили бы мне один раз, и я
бы их охранял...
     Потом продолжил:
     --  Но вот  проходит  время, и  я узнаю  новость.  Оказывается, у  этих
цеховщиков дела пошли плохо и они задолжали этому негодяю. Видно, они крепко
поссорились по  этому поводу, и  негодяй  с  кортиком  погнался  за одним из
компаньонов.  Догнал его, всадил  ему кортик в задницу,  но так всадил,  что
повредил внутренности.
     Мне рассказывают, что этот человек сейчас лежит в больнице и умирает, а
операцию ему почему-то не делают.  Я сразу понял, что к чему. Теперь  второй
компаньон и этот  негодяй  оба заинтересованы в его  смерти. И  на этом  они
снюхались.  Если  он умрет,  дело останется второму компаньону, а  этот, что
сейчас в бегах, подкупит кого надо, жаловаться будет некому, и дело закроют.
     Я прихожу в больницу. Смотрю, у дверей в палату стоит какой-то лобяра и
не пускает меня.
     -- В чем дело?
     -- Больной уснул, не надо беспокоить.
     Я оттолкнул его и  вошел в  дверь. Смотрю, лежит на кровати, живот  вот
такой,  перитонит.  Сам почти без  сознания,  у ног  сидит  жена  и  плачет.
Наклоняюсь и спрашиваю у него:
     -- Как себя чувствуешь? Он одними губами:
     --  Горит...  -- И  больше ничего не может сказать. Одним словом,  я им
испортил  игру.  Нашел  хирурга, заплатил пятьсот рублей,  больному  сделали
операцию, и он встал на ноги.
     Проходит несколько месяцев. Однажды ночью слышу,  меня зовут.  А  я уже
лег.  Надеваю брюки,  накидываю  пиджак поверх  майки и  спускаюсь на улицу.
Стоит машина. Подхожу.  Какой-то  незнакомый  парень  сидит  за  рулем, а на
заднем сиденье этот армянин.
     --  Садись, -- говорит, -- в машину. Разговор есть. Я открываю дверцу и
сажусь вперед.
     -- Давай, -- говорит, -- отъедем подальше. Здесь еще люди ходят.
     --  Пожалуйста,  --  говорю, --  давай отъедем.  Едем,  едем,  а погода
плохая,  такой  весенний полуснег-полудождь.  Приехали на какую-то  окраину.
Тот, что за рулем, останавливает машину,  а этот вытаскивает  из карманов по
пистолету и начинает меня ругать: ты, мол,  не в свои дела вмешиваешься,  ты
такой, ты сякой,  я тебя убью. А у меня ничего с собой нет. Закурить хочу --
даже спичек не взял. Я говорю парню, что сидит за рулем:
     -- Видишь,  во-он там  огонь  горит.  Люди еще  не  спят. Сходи туда  и
принеси мне спички.
     Он молча встает и уходит. Я хочу, чтобы то, что я скажу этому армянину,
никто, кроме него,  не  слышал. Мне свидетели  не нужны.  А  этот продолжает
ругаться и пистолетами мне тыкает в затылок. И тут я ему говорю:
     -- Убей  меня сейчас,  если можешь.  Но учти, если ты меня не убьешь, я
тебя из-под земли раздобуду и уничтожу.
     Но он, видно, убить меня не собирался, хотел напугать.  Или боялся, что
друзья мои за меня отомстят. Одним словом, этот парень  принес мне спички, я
закурил, и мы поехали обратно. Оставили меня возле дома -- и дальше.
     Я не выдержал! Вбежал в дом, взял пистолет, открыл гараж,  сел в машину
и выехал. Ищу, ищу, объездил весь город, но так и не нашел.
     И вот с тех пор проходит около года. Он дома не живет. В бегах. Я везде
с оружием на случай встречи. И он, конечно, об этом знает.  Подсылает ко мне
делегацию за делегацией, чтобы я простил его. Я не прощаю.
     Однажды суд должен  был быть над одним нашим парнем.  Я поехал на  суд,
но,  зная, что там ползала стукачей будет, не взял свой пистолет. Въезжаю во
двор суда и вдруг вижу --  его машина стоит. Я чуть с ума не  сошел от такой
наглости. Тут были  наши ребята,  я  взял у одного из них пистолет и жду его
под  лестницей, ведущей в  зал  заседания. Во  дворе его нет,  машина здесь,
значит, он где-то наверху. Рано или поздно спустится.
     Но тут у меня на руках повис один мой хороший товарищ.
     -- Оставь, --  говорит, -- этого дурака, опять сядешь в тюрьму, подумай
о детях.
     Но  я  в  таких  случаях,  когда  меня оскорбляют  и тем  более  тыкают
пистолетом в затылок, дети-шмети -- ничего не помню!
     И вдруг  вижу, он  спускается по  лестнице. Но меня  еще  не заметил. Я
поворачиваюсь к нему спиной, чтобы он меня подольше не узнавал, и, прикрывая
его от своего товарища,  делаю вид, что  раздумал отомстить, чтобы он мне не
мешал. Товарищ  отпускает  меня, я  поворачиваюсь, а этот уже в двух шагах и
тут только меня замечает. Я выхватываю пистолет. А он, здоровый такой бугай,
схватился обеими руками за голову и от ужаса присел на корточки передо мной.
Я нажимаю -- осечка! Опять нажимаю -- осечка! Опять нажимаю -- опять осечка!
Что за черт! Не  могли же мне нарочно подсунуть такой пистолет? Откуда  этот
парень знал, что я у него попрошу?
     Тут я перебил Даура и сказал:
     -- Это тебя бог спас!
     Он удивленно посмотрел на меня глазами обиженного мечтателя и ответил:
     -- Почему меня? Его бог спас!
     -- От тюрьмы  бог тебя спас, --  пояснил я,  имея  в виду, что он и так
просидел в тюрьме около тринадцати лет.
     Он как-то пропустил мои слова мимо ушей и продолжил:
     -- И тогда я решил  убить его рукояткой  пистолета,  выкинуть осечковые
патроны,  а на суде сказать,  что  я  хотел его  не убить, а  избить, но так
получилось. Я далеко отбросил патроны с осечкой и успел два раза ударить его
рукояткой по  голове. Но  у  него черепная  коробка как  панцирь. И тут  мой
товарищ  очнулся  и  так удачно  кулаком стукнул меня по руке,  что пистолет
отлетел.
     Тут подбежали ребята, этого  увели, а  я еще весь  горю. Не может быть,
думаю,  чтобы этот  подлец осмелился  сюда  прийти безоружным! Открываю  его
машину -- так и  есть,  охотничья винтовка. Я схватил  ее, чтобы побежать за
ним, но что-то не так дернул и затвор заело. Я вообще с ружьями никогда дела
не имел,  не умею обращаться с  ними. Ну и  тут меня ребята окружили,  стали
уговаривать, и  я  махнул  на него рукой.  Публично  опозорил его, думаю,  а
теперь черт с ним, пусть живет!
     Вот так люди вынуждают жить в напряжении, и до книг руки редко доходят.
Иногда,  конечно, читаю на ночь... Засыпаю  за книгой, жена подойдет, снимет
очки, но это не то чтение..
     Мы еще несколько  раз встречались  в кофейне.  Суждения его  отличались
пытливой трезвостью.  Словно  зная  о  своих  вулканических  вспышках,  он в
промежутках между ними старался судить об окружающей жизни со всей доступной
ему четкостью.
     Я знал, что у  него жена и  двое  детей. Старшая дочка  к этому времени
кончала школу. Я спросил у него, не собирается ли он куда-нибудь посылать ее
учиться.
     -- Зачем? -- удивленно ответил  он. --  Девушка должна готовиться стать
матерью и  женой. Это  дело  ее жизни! Учти, -- добавил он, воздев палец, --
девушку  только  при  выдающихся способностях  надо  посылать учиться.  Если
хочет, пусть кончает местный педвуз. Но при выдающихся способностях, которых
я в своей дочке не замечаю, конечно, надо посылать учиться. А мальчику, буду
жив, дам высшее образование.
     Как-то речь зашла о всемирно известной книге о лагерях. Оказывается, он
ее читал.  Я даже потом вычислил,  через кого  он  мог  ее  достать,  но,  к
некоторому  разочарованию   некоторых  читателей,  оставляю  при  себе  свои
вычисления. Я спросил у него, что он думает об этой книге.
     -- Сильная  книга,  --  сказал  он.  И  не  без  раздражения (ревность?
тринадцать лет?) добавил: -- Что он знает о  лагерях! Я видел такие  лагеря,
где людей  на  кол сажали!  Однажды прихожу в  барак и вижу: мой лучший друг
лежит на нарах весь в крови, без сознания.
     -- Что  с тобой? Что с тобой?  -- дергаю его за  плечо,  но он так и не
пришел в себя.
     -- Приходили вертухаи и избили его дрынами, -- говорят мне другие зеки,
-- и тебя искали, но не нашли.
     А  там каждый вооружался, чем  мог. У  меня  была  распрямленная скоба,
которой  бревна скрепляют.  Я ее достал,  сунул в бушлат и пошел. До сих пор
они  меня искали, а теперь  я их  ищу! Искал, искал,  наконец нашел. В одном
бараке была  особая комнатка, и  они там киряли.  Стою в коридоре и слышу их
голоса. А  свет в  коридоре тусклый, сразу человека  нельзя  узнать. Это мне
выгодно.
     И вот они гурьбой выходят.  Все в  полушубках. А скоба не очень острая,
надо точно попасть  в глотку. Пока они  очухались,  я с ходу самому главному
врубил ее  под кадык. Кровь фонтаном. Этот замертво, остальные  разбежались.
Мне, конечно,  намотали  новый  срок.  Тогда расстрела  не было.  И  как раз
отправили в такой лагерь, где людей на кол сажали.
     Однажды я узнал,  что его арестовали. Говорят,  он в Москве проиграл  в
карты огромную сумму денег. Приехав  в Абхазию, он собрал эти деньги и через
людей несколькими партиями отправил в Москву.
     К этому времени богачи,  возможно, им пришлось покрывать его  карточные
долги, перешли  в  решительное  наступление.  Оставшимися  деньгами  они так
основательно  прочистили  уши  местной  милиции, что до  нее дошел горестный
вопль не слишком  подпольных  миллионеров. Милиция, узнав о  том,  что он  с
огромной  суммой  денег  должен   отправиться  в  Москву,  схватила  его   в
Адлеровском аэропорту. Но при нем не оказалось ни денег, ни оружия.
     Тем  не менее его арестовали. Через некоторое время начался суд, и  он,
говорят,  очень остроумно и  умело  защищался против  выдуманных  обвинений,
поскольку, будучи  скромными служащими,  наши миллионеры не хотели  оглашать
тайны своего финансового гарема. Даур, говорят, защищался  долго  и  упорно,
дал обоснованный отвод  одному судье,  а потом вдруг сбежал прямо из  здания
суда.
     Была какая-то романтическая версия, связанная с цыганами, но  потом его
двоюродный брат рассказал, как  на  самом  деле совершился  побег. Во  время
перерыва судебного заседания  к Дауру пришла Зейнаб чуть ли  не со  спальным
мешком и, по-видимому, спев молоденькому конвоиру арию "Последнее свидание",
уговорила его оставить их вдвоем.  Он их оставил,  и  они, воспользовавшись,
нет,  не спальным мешком, а тем, что конвоир не  знал, что здание суда имеет
черный ход, просто вышли и сели в ожидавшую их за углом машину.
     Через год его поймали в  Москве.  На этот раз с оружием и уже судили за
побег  из-под стражи  и  ношение оружия.  Он  получил  пять лет  и  все  еще
находится в Сибири.
     И  вот после всего  сказанного  я возвращаюсь к  Андрею,  подозрительно
заглянувшему мне в глаза и спросившему:
     -- А ты мою Зейнаб не знал?
     -- Нет,  --  сказал  я для  краткости,  которая обернулась теперь столь
длинным пояснением.
     Мы двинулись дальше, и Андрей поведал мне свою историю.
     -- Встретились мы с  нею так. Я был в гостях у друзей и поздно  вечером
возвращался домой навеселе. Только завернул за угол у самого моего дома, как
вижу такую картину. На тротуаре  у забора  стоят двое парней, и  один из них
нещадно  лупит девушку, а она молча прячет  лицо,  но изредка, ощерившись, и
сама пытается его ударить. Но лупил он ее страшно, затрещины звенели на весь
квартал.
     -- Что ты делаешь, подлец! -- крикнул я и подбежал к нему.
     Он  обернулся  на  меня, выругался матом, и  снова затрещины  справа  и
слева. Я не выдержал и ударил его  изо всех сил. Видно, как-то здорово я его
ударил.  Он не упал,  но, схватившись  за  лицо  обеими  руками,  присел  на
корточки. И так он сидел на корточках около минуты или больше. Потом товарищ
его  подошел к  нему, поднял на ноги и стал уводить.  Тот все  еще продолжал
обеими руками держаться за лицо.
     -- Ты еще пожалеешь об этом, -- сказал его товарищ, обернувшись ко мне,
и они  оба  исчезли в  темноте. Я думал, он обещает мне  отомстить, и только
через много времени  понял истинный  смысл его угрозы.** Я  решил  проводить
девушку  домой. Она сказала, что этот парень --  ее случайный  знакомый, что
они были  на какой-то  вечеринке, где она танцевала с одним из его друзей, и
вот на обратном пути он устроил ей сцену ревности.
     Помнится,  у  меня  не  было  ни  малейшего желания  продолжать  с  ней
знакомство, я просто провожал ее домой.  Насколько мог, я уже разглядел, что
она  хорошенькая, но как-то это меня  нисколько  не  волновало,  а  главное,
казалось пошлым, отбив ее от одного самца, входить в роль самца-победителя.
     Она что-то без умолку  болтала,  удивляясь,  я это  заметил,  что я  не
начинаю за ней ухаживать.
     -- Ты  что, думаешь, я маленькая? -- несколько раз спрашивала она, явно
давая  знать,  что можно  ей  назначить  свидание.  Но  что-то  мне  мешало,
разумеется, не ее молодость, хотя  она выглядела очень юной,  и, конечно, не
то, что  она была фабричной девушкой. Скорее  всего то,  что  я ударил этого
парня. И ударил слишком сильно. Чем ближе мы подходили к ее дому, тем больше
она  удивлялась,  что  я  не  назначаю  ей свидания.  Она  смотрела  на меня
страннеющим  взглядом,  как бы  говоря: как,  и  ты все  это  сделал  совсем
бесплатно?!
     Пару раз повторив, что она совсем не маленькая, и почувствовав, что это
на  меня не действует, она сказала,  что уже была замужем, но неудачно. Мужа
арестовали,  а родители мужа  выгнали ее  из дому, и  она  теперь  ютится  у
родственников.
     В конце концов у дверей ее дома я дал ей  свой телефон и уже подумывал,
не поцеловать ли  ее,  но тут она,  получив телефон, упорхнула. На следующий
день  я поехал на  раскопки и  вообще забыл  о ее существовании. Дней  через
десять приехал. Звонок. Снимаю трубку. Сквозь брызжущий, самозабвенный хохот
ее голос:
     -- Я уже думала: ты спас меня, а сам погиб. Где ты был?
     Этот хохот меня и подкосил. В нем было столько жизни! Мы встретились. Я
тогда  только получил  квартиру и жил один. В тот вечер она осталась у меня.
Мы встречались все чаще и чаще.
     Я влюбился. Теперь, вспоминая то время, я думаю, что  она тоже полюбила
или, во  всяком  случае,  очень хотела  повернуть  свою предыдущую  жизнь, о
которой  я  имел  смутное представление.  Она часто повторяла  одну и  ту же
фразу:
     -- Я должна стать человеком или умереть!
     Меня  трогала  такая  наивная острота постановки  вопроса.  Но она себя
знала,  это я ее не  знал. Началось то, что  уже описано в мировой и русской
литературе, и то, что всегда кончалось крахом. Я занялся ее просвещением.  У
нее от природы было  великолепное схватывающее устройство. Лирическую поэзию
она чувствовала безошибочно и очень  любила,  чтобы я читал ей стихи. Иногда
делала забавные замечания.  Однажды я  ей прочел блоковское "О  подвигах,  о
доблестях, о славе". Потрясенная стихами, она с минуту молчала. Потом, вслух
повторив строчку:
     -- "Я бросил в ночь заветное кольцо", -- вдруг добавила: -- Молодец, не
жадный! Другой бы спрятал, а он бросил...
     Конечно, кумиром ее стал Есенин. Но приучить ее к хорошей прозе я так и
не смог. Ей  было скучно, она зевала, а однажды прервала  мое  чтение  такой
похабной грубостью, что  я  захлопнул книгу и больше ей не читал прозы. Она,
конечно, иногда кое-что  читала,  но это было,  как правило, сентиментальной
дешевкой.
     Через полгода мы решили жениться, и она вызвала своего отца. Он приехал
и  ждал  меня  у  своих  родственников.   Я  должен  был  прийти  и  сделать
предложение.  Разумеется, по  абхазским  обычаям  так не  делается, но  тут,
видно, отцу было не до обычаев.
     Я пришел к ее родственникам и познакомился с ее бедным отцом. Звали его
Расим.  Хотя он был готов  к  этой встрече, но,  будучи от природы человеком
чистым и зная, что я далеко не все знаю о ее прошлом, он так забавно отводил
глаза, краснел, потом напускал на себя  серьезность, что  был  трогателен до
слез.
     Всем своим обликом он никак  не мог скрыть то, что  думал, а  думал он,
что  женитьба --  слишком  высокая  цена  за  этот товар. Он,  конечно,  дал
согласие и  добавил, что если  мы собираемся  делать свадьбу по-абхазски, то
есть широко, он все расходы берет на себя. Но я свадьбу делать не собирался,
тем более широко, потому что мама и сестры еле-еле смирились с моим, как они
говорили, безумным увлечением.  Смирились, уверенные, что я рано  или поздно
одумаюсь.  Я надеялся, что со временем  они привыкнут  к  ней. Но  я  все же
боялся за маму.
     В первый год  нашей совместной жизни с Зейнаб я  ее вообще ни к кому не
ревновал. Я не мог не заметить, и меня это только забавляло, что она с любым
человеком,  будь  то  зашедший  в  квартиру  водопроводчик,  или продавец  в
магазине, или родственник, или мальчик, или старик, если общалась с ним пять
--  десять секунд, начинала ткать паутину  кокетства, хотя  ясно было, что с
этим  человеком она никогда нигде больше не встретится.  Наоборот, ревновала
она.  Несколько  раз  совершенно  без  всякого  повода  она  устраивала  мне
безобразные  сцены, и  я  в общих  компаниях  почти перестал разговаривать с
женщинами. Один раз я случайно застрял  на  дружеской пирушке, где была одна
женщина, не вполне равнодушная ко мне. Зейнаб об этом знала.  Когда я пришел
домой, она в полуобморочном состоянии лежала в кровати.
     Все могло бы повернуться иначе, если б я вовремя сделал вид, что кем-то
увлечен. Но это уже потом, когда все кончилось, пришло мне в голову.
     Но было и другое,  почти с самого начала. Бывало, просыпаюсь ночью, она
рядом. Я  слушаю ее дыхание, и мне почему-то  страшно.  Как будто не человек
спит рядом, а животное.
     И вот еще что. Сейчас это покажется смешным, но это было,  и я  говорю.
Несколько раз на ее  бесконечно  живом, прекрасном лице  мне чудилось клеймо
каторжанки. Иногда на лбу. Иногда  где-то возле виска.  Разумеется,  никто у
нас не клеймит каторжан, но мне это чудилось.
     Сейчас я это понимаю так.  Она умела очень забавно