покоишься.
     А он ничего не понимает и злится при виде моего телосложения, как будто
я от него скрывал свое телосложение.
     -- При чем арбуз?! -- говорит. Но не отступает.
     -- А вот, -- говорю, -- при чем!
     Хватаю его обеими руками за поясницу, кладу,  как тренировочный вес, на
грудь и кидаю через палисадничек прямо  в  окно.  Окно невысокое --  там так
принято на окраинах. А мы были на окраине, потому что там Зоя жила.
     Он влетает в окно. Шум, крик, визг! Я сразу  же возвращаюсь и сажусь на
скамейку. Зоя умирает от  хохота. Через несколько секунд опять  через это же
окно выскакивает этот же парень и бежит.
     -- Держи его! -- кричит хозяин, высовываясь из окна.
     -- Кого держать, -- говорю, -- в чем дело?
     -- Пьяный вор, --  говорит,  -- сейчас залез  в  окно, но при виде меня
упал, вскочил и выскочил в окно.
     И теперь мне тоже смешно слышать  его слова, потому что он фактически в
майке, и  мускулатуры фактически нет, и  его никто  не мог испугаться. И мне
смешно, но правду не могу сказать.
     -- Не знаю, -- говорю, -- какой-то шум был, но мы ничего не поняли.
     А  Зоя умирает от  хохота,  и он это замечает. И  он чувствует, что  мы
как-то  связаны  с  этим парнем. И  он  правильно чувствует,  но доказать не
может.
     -- Мне, -- говорит, --  очень даже  странно, что вы ничего не заметили.
Тем более ваша подружка хохочет, когда ничего смешного не происходит.
     И  тут  он  с женой  и мальчиком выходят на  улицу и  осматривают  свой
палисадничек, чтобы по вытоптанным цветам определить вора.
     А у Зои глаз  был -- не дай  бог! И  она, конечно, заметила, что, когда
все  вышли из дому, старуха, пользуясь случаем, налегла на арбуз. И она меня
толкает в  бок и совсем умирает от хохота.  И  тогда  этот  мужчина в  майке
подходит к нам и спрашивает:
     -- Чем объясняется веселье девушки?
     Я  ему показываю на окно и делаю вид, что раньше тоже  Зоя смеялась над
аппетитом этой старушки. И ему эта наблюдательность Зои очень понравилась. И
он быстро успокоился и начал тихо, чтобы жена не слышала,  рассказывать, как
он всю  жизнь страдает от аппетита тещи. Рассказывает и одним глазом смотрит
в окно, где  теща уже  добивает арбуз. Но тут жена его, видно, догадалась, о
чем он говорит, и строгим голосом позвала его. И он пошел, делая вид, что не
успел рассказать, а на самом деле все успел. И они ушли, а мы с Зоей от души
смеялись весь вечер.
     Чунка с удовольствием выслушал рассказ Зураба и в ответ подобрал случай
из своей  жизни,  тоже связанный  с беготней. Однажды у выхода с  базара его
окружили четыре городских  хулигана. Одного из них он в прошлый приезд избил
за то, что тот пытался стащить круг сыра у  старой  крестьянки,  продававшей
его.
     И в следующий его приезд в город, когда он продавал фасоль, тот хулиган
его приметил, собрал своих дружков и  вместе с ними хотел его  избить. Чунка
понял, что он один  с четырьмя  не  справится, что вместе они его изобьют, и
пошел на военную хитрость.
     Он неожиданно опять вмазал тому, которого избил в прошлый раз за подлое
дело. Тот рухнул, а  Чунка побежал. Он хорошо бегал и мог сбежать от них. Но
он сбежать не  хотел, он хотел растянуть преследователей. Через два квартала
он  заметил, что один  из них  вырвался вперед.  Чунка сбавил ход  и дал ему
догнать себя. Чунка  и ему врезал изо всей силы, и  тот упал. Чунка  побежал
снова.  Те  двое, видя,  что  Чунка  бежит,  и  считая,  что он  их  боится,
продолжали преследование. И третьему он дал догнать себя  и третьему  врубил
от  души, а четвертый, догадавшись наконец, что дело плохо, повернул на ходу
и сбежал.
     Так,  болтая о том о сем, они приехали в  город,  и красноармеец первым
спрыгнул за борт, и Чунка с удовольствием услышал увесистый чмок его ботинок
об асфальт. Чунка подал ему мешки, и тот помог донести их до базара, где они
расстались, довольные друг другом.

        ___

     Чунка быстро  продавал свои  орехи. С шутками-прибаутками, демонстрируя
домохозяйкам полноценность и тонкоскорлупость чегемских орехов, он, гребанув
из  мешка, тут же с хрустом раздавливал в большом  кулаке один-два ореха  и,
протягивая  лоснящуюся  маслом  ладонь,  давал  убедиться   в  полноценности
раздавленного ядра.
     -- Не орех  -- голубиное  яйцо! -- кричал  он. От покупательниц не было
отбоя.  Рядом  с ним торговал орехами цебельдинский армянин, с которым Чунка
переговаривался по-турецки,  потому что тот плохо  знал русский язык. У того
товар шел  медленнее,  он не  мог в одной ладони  раздавить  орех  об  орех.
Далековато цебельдинскому ореху до чегемского, далековато!
     Когда сосед  спросил  у  Чунки,  откуда он родом, Чунка, верный  своему
обычаю в городе никогда не называть свое село, ответил:
     -- Я из верхних.
     В  городе всякое может случиться.  Не надо, чтобы  лишние  люди  знали,
откуда ты родом. Он уже приканчивал свои орехи, когда в ряду, отведенном под
продажу орехов,  фасоли, кукурузной муки, появился комсомольский патруль. Он
проверял у  крестьян  справки,  что  колхоз  разрешил  им  выехать  в  город
продавать  свой  товар. Таким образом в те  времена поддерживали в  колхозах
трудовую  дисциплину. Если  справки  не оказывалось,  колхозник  должен  был
прекратить торговлю и ехать домой.
     У Чунки такой справки не  было. Конечно, он мог ее получить в правлении
колхоза, но ему было лень  туда идти за три километра. Да и проверяли редко.
Так что он надеялся -- пронесет. Но сейчас патруль приближался неумолимо.
     Когда патрульные,  всего  их  было  трое,  были  от  него  за несколько
продавцов,  Чунка, раздраженный приближающейся  неприятностью, бросил своему
соседу по-турецки:
     -- Партия -- это сила, а вот этот комсомол чего подскакивает?
     На беду, один из патрульных, оказывается, знал турецкий язык и, услышав
слова Чунки, очень нехорошо посмотрел  на него.  Он стал переговариваться со
своими товарищами, все так же нехорошо посматривая на Чунку. Было ясно,  что
он переводит на русский язык его слова.
     Чунке стало  неприятно. Он почувствовал,  что невольно забрел в область
того городского безумия,  над  которым легко смеяться в Чегеме, а здесь  это
может плохо кончиться. Неприятное чувство усилилось, когда после переговоров
со своими товарищами этот парень одного из них куда-то услал. За милицией --
кольнула догадка.
     Теперь двое продолжали проверку справок, и  Чунке очень не понравилось,
что, когда очередь дошла до него, они пропустили его и сразу же приступили к
следующему.  Вернее, приступил один  из них,  а  тот, что  понял его  слова,
остался  стоять возле  него,  положив на  прилавок аккуратненькую ладошку  с
чернильными пятнами на указательном пальце. При этом он не смотрел на Чунку,
а смотрел в ту сторону, куда ушел один из его товарищей за милицией.
     -- А чего у меня не спрашиваете?  -- дерзко бросил  Чунка, понимая, что
этот теперь от него не отступится.
     -- У  тебя  в  другом месте спросят,  --  сказал  патрульный,  почти не
разжимая губ и продолжая смотреть туда, куда он смотрел.
     -- Ну и  что  будет? -- презрительно спросил Чунка, стараясь перешибить
собственную унизительную тревогу.
     -- Увидишь, --  кратко ответил  тот, словно уже  решив его  судьбу и не
удостаивая взгляда того, чью судьбу он решил.
     -- Вот что будет, змея! -- сказал Чунка, взорвавшись и сжав правую руку
в кулак и  перехватив ее у локтевого сгиба левой рукой, выразительно  потряс
ею у  самого лица  этого  парня. Тот,  не шелохнувшись,  продолжал  смотреть
вперед.
     Но Чунка  уже знал  --  что-то будет.  Минут  через  пятнадцать  пришел
пожилой милиционер с  патрульным  комсомольцем,  и  тот, что  стерег  Чунку,
отошел с милиционером на несколько шагов.
     ...-- Партия -- это сила, -- донеслись до Чунки его  же слова, -- а вот
этот комсомол... чего подскакивает.
     Не врет,  сволочь, подумал Чунка, удивляясь,  что его  же  слова, почти
шутливые, сейчас каким-то образом наполняются грозным смыслом бессмысленного
безумия.
     Милиционер что-то отвечал этому парню,  и  Чунка сразу же  по  выговору
определил, что тот абхазец. Блеснула надежда. Сейчас, подумал  он,  главное,
-- не выдать, что я тоже абхазец.
     ...-- Потом  придем и подпишем,  -- донеслись до Чунки последние  слова
патрульного комсомольца,  и  тот пошел  догонять  своих  товарищей, даже  не
взглянув на Чунку.
     Подошел милиционер.
     --  Пшли, пжалста, -- сказал он  с непреклонной  вежливостью  и сильным
абхазским акцентом.
     -- Дай  продать орехи, потом пойдем,  -- сказал  ему  Чунка  по-русски,
стараясь внушить ему, что  сам  не придает своим  словам никакого значения и
призывает его к тому же.
     -- Не  пойдешь --  силой возьмем, -- ответил милиционер, отсекая  такую
возможность.
     Патрульные  были еще  слишком близко, и Чунка решил, что не здесь, а по
дороге откроет ему, что он абхазец.
     --  Ты присмотри,  -- кивнул он цебельдинцу  на свои орехи, -- я быстро
приду.
     -- Хорошо,  --  сумрачно  согласился  тот.  Когда  они  с  милиционером
покинули базар, Чунка сказал ему по-абхазски:
     -- Неужто ты, абхазец, меня, абхазца, отдашь им в руки?
     Милиционер на несколько секунд опешил и остановился.
     -- Ты  абхазец?! -- сердито спросил он у него по-абхазски, хотя это уже
ясно было и так.
     -- А кто ж еще, -- ответил Чунка.
     -- Откуда ты? -- спросил милиционер.
     -- Из верхних, -- сказал Чунка, -- неужто ты меня за какие-то чепуховые
слова отдашь им в руки?
     -- Чепуховые слова,  -- сердито повторил милиционер, -- вы, верхние, до
сих пор не понимаете время, в котором стоим.
     --  Я же благодетельницу не тронул, -- вразумительно сказал Чунка,  уже
почувствовав туповатость милиционера, -- я же только про этих недомерков...
     -- Ты совсем дикий! --  взгорячился  милиционер.  -- Партия  --  это...
это...  это  вроде хорошей,  породистой  кобылицы, а комсомол ее  жеребенок.
Неужто хорошая кобылица даст в обиду своего жеребенка?!
     -- Ну, ладно, я ошибся, -- сказал Чунка, преодолевая отвращение к себе,
-- я на базар не вернусь... Скажи, что он сбежал по дороге... Не  мог же  ты
стрелять в человека за то, что он что-то ляпнул невпопад?
     -- Это  политика!  -- вскричал  милиционер. --  Меня проверят! Даже  не
заикайся, что ты такое предлагал мне!
     Чунка понял, что с этим  служакой не договоришься, и озлился на себя за
самую попытку договориться.
     --  Заткнись! -- оборвал он  его,  намеренно выказывая неуважение к его
возрасту. -- Делай свое предательское дело.
     Теперь они молча шли  по главной  улице города.  Чунка был так разъярен
предательством этого милиционера, что даже не хотел сбежать. Будь милиционер
не  абхазцем, он непременно сбежал бы. При его легконогости догнать его было
бы непросто. Но сейчас он был так уязвлен в самую сердцевину своего родового
чувства, что даже  хотел, чтобы предательство этого отступника проявилось во
всей позорной полноте.
     Пройдя центр города, они вошли в дежурное помещение  городской милиции.
Милиционер стал подобострастно докладывать дежурному капитану о происшествии
на базаре, и опять прозвучали слова:
     -- Партия -- это сила, а вот этот комсомол... чего подскакивает...
     Чунка, все больше удивляясь, чувствовал,  что, чем чаще повторяются эти
случайные  слова,  тем  они  делаются  грозней,  неотвратимей  и,   главное,
наполняются каким-то дополнительным смыслом,  который он явно не чувствовал,
когда говорил, а сейчас оказывалось, что этот смысл в них все-таки был.
     Дежурный, пока милиционер ему докладывал,  бросил несколько взглядов на
Чунку. Чунке показалось, что в глубине  этих взглядов таилась тень жалости к
нему. Это усилило его тревогу.
     --  Отведи его к  следователю,  --  сказал  дежурный  и, назвав фамилию
следователя, добавил: -- Он сейчас свободный...
     --  Пошли, -- сказал  милиционер, и они  вышли  из дежурки  и  стали по
лестнице подниматься на второй этаж.
     --  Только  кайся,   --  сказал  ему  в  спину  милиционер,  когда  они
поднимались по лестнице, --  скажи: по дурости сболтнул...  Больше ничего не
говори!
     --  Заткнись и делай  свое  предательское дело!  --  ответил  Чунка  не
оборачиваясь.
     Теперь  они  шли  по  длинному   коридору  второго  этажа,  освещенному
электрическими лампочками. Милиционер остановился перед одной  из дверей  и,
явно набираясь решительности, приосанился. Потом он  осторожно приоткрыл  ее
и, не входя, спросил:
     -- Разрешите?
     -- Входи! -- раздался уверенный бас.
     Тот  вошел,  и  Чунка  остался  один  возле  дверей.  Двое  молоденьких
милиционеров, бодро  стуча сапогами,  словно  спеша  на  какой-то  праздник,
проходили  по  коридору. Один из них, метнув  взгляд на  Чунку,  стоявшего у
дверей, кивнул другому:
     -- Не завидую!
     --  Уж  не  позавидуешь!  --  согласился  второй,   и   оба,  почему-то
рассмеявшись по этому поводу, прошли дальше, спеша на свой праздник.
     Чунке стало тоскливо. Он удивился, что о нем уже  все знают. Неужто его
слова были такими важными?
     На самом деле эти милиционеры о нем ничего не знали. Они просто видели,
у  каких дверей он  стоит, и понимали,  какой там следователь. А следователь
был такой, что  уже имел два строгача за грубое обращение с подследственными
и  рукоприкладство.  Выговоры  были  строгими  по  форме   и  дружескими  по
содержанию.
     Иначе и не могло быть. Ведь нельзя объявить пьянство великим источником
национального  оптимизма  и  в  то  же  время  всерьез  преследовать  пьяных
дебоширов.
     И  точно  так  же торжество  права силы  над силой  права  на  практике
приводило  к  вакханалии грубости  и  нарушению  собственных  инструкций  со
стороны носителей  власти. Ибо если  сама  идея права силы узаконена, то она
уже несет в себе  пафос полноты самовыражения, то  и дело выхлестывающего за
рамки инструктированного приличия.
     И хотя  эти выхлестывания  формально  не  поощрялись  и  кое-кто иногда
получал за  это выговоры, однако люди, облеченные властью, чувствовали,  что
эти  перехлесты --  хотя и  не  совсем  желательная инерция,  но  инерция, в
конечном итоге подтверждающая действия в желательном направлении.
     ...Милиционер вышел и, жестом приглашая его в приоткрытую дверь, шепнул
по-абхазски:
     -- Кайся, говори, что по глупости сболтнул...
     -- Заткнись,  предатель,  -- процедил Чунка и вошел в комнату. Он решил
быть как можно более осторожным и  в то же  время боялся, как бы из-за своей
осторожности  не  прозевать  оскорбления.   Поэтому  горбоносое   лицо   его
одновременно выражало  сдержанность  и  отвагу,  как  бы контролирующую  эту
сдержанность.
     А лицо и фигура  сидевшего за столом человека выражали силу, уже слегка
расползающуюся от  отсутствия хотя  бы тренировочной дозы сопротивления этой
силе. Покуривая, он с минуту молча рассматривал Чунку.
     --  Вон ты какой, -- сказал он не  без любопытства  и  жестом указал на
стул, -- садись, не бойся.
     -- А чего мне бояться, -- ответил Чунка и своей покачивающейся походкой
пересек комнату и сел напротив следователя.
     Следователь милиции по существу дела  имел право  тут  же  позвонить  в
НКВД.  Он  мог позвонить и передать  его  туда.  Но  он также  имел  право и
допросить  его.  Учитывая,  что  после  допроса  его  все  равно  надо  было
переправить  смежникам,  -- так  в  милиции называли  чекистов,  -- в  самом
допросе не было никакого нарушения правил.
     Поэтому, но и  не  только  поэтому,  следователь решил  его  допросить.
Видеть, как человек на глазах постепенно сплющивается от страха,  доставляло
его душе сладостное удовольствие. И то, что на лице этого парня он сейчас не
замечал  ни  страха,  ни  униженности,  его  не  только  не беспокоило,  но,
наоборот, оживляло его творческую энергию. Слишком многие люди в его кабинет
входили уже готовенькими, и это как-то ослабляло ощущение, что он сам своими
руками перелепил человека.
     -- Значит, "партия -- это сила, а этот комсомол... чего  подскакивает"?
Такая у нас установка на сегодняшний день? -- спросил следователь и, выдыхая
дым, выразительно посмотрел на Чунку.
     Чунка пожал плечами и ничего не ответил. Он вдруг обратил внимание, что
на    столе    следователя    стоит    не     канцелярская,    а    школьная
чернильница-непроливайка.
     А дело было  в  том,  что  от  темпераментного кулака следователя часто
страдал  неповинный  стол,  на который  выливалась опрокинутая  канцелярская
чернильница.  Вот  он и пошел  на  это смелое упрощение  убранства стола,  и
скромная чернильница выглядела на нем как проституточка, напялившая школьную
форму. Кстати, этот следователь не спешил с писаниной:  тише едешь -- дальше
будешь.
     --  Откуда ты  приехал? -- спросил  он у Чунки, как бы выпуская его  из
когтей лобового вопроса.
     --   Я  из  верхних,  --  с  достоинством  ответил  Чунка.  Следователь
почувствовал легкое раздражение.
     -- Из верхних, -- усмехнувшись, повторил он, -- горец, что ли?
     -- Да, -- сказал Чунка. Раздражение почему-то нарастало.
     -- Я вижу, ты гордишься тем, что горец? -- не без ехидства спросил он у
него.
     -- А почему бы не гордиться, -- сдержанно отпарировал Чунка.
     -- Значит, у нас теперь такая установка, -- снова повторил следователь,
показывая,  что  возвращает Чунку с  мифических высот  к  грозной реальности
низины, -- "партия -- это сила, а этот комсомол... подскакивает"?
     -- Это же шутка, -- снова пожал плечами Чунка, но невольно в голосе его
прозвучало брезгливое: до чего прилипчивые!
     Эта нотка не осталась не замеченной следователем.
     -- Далеко заведут тебя твои шуточки, -- сказал он уверенно и неожиданно
даже   для  самого  себя  повернул  колесо,  --  но,  по-моему,  ты  простой
деревенский парень.
     Эту отработанную  формулу  тебе  кто-то  подсказал. Я тебе даю  честное
слово,  что, если ты назовешь человека,  от которого ты ее услышал, я сделаю
все, чтобы тебе помочь...
     Следователь почувствовал прилив творческой радости. Как это он сразу не
догадался! Конечно,  такую формулу этот парень от  кого-то  услышал! Он ее и
повторил,  может  быть,  сам  до конца  не  понимая,  что  является  рупором
враждебной пропаганды.
     Творческая  радость  нарастала.  Одно   дело   --   передать  смежникам
деревенщину,  сболтнувшего что-то, а другое  дело  -- самому нащупать  следы
антисоветской группки! Хорошо, что не поленился поговорить с этим джигитом!
     -- Ха! -- усмехнулся Чунка,  услышав знакомый оборот  разговора,  и сам
забылся на несколько мгновений: -- Вот у нас и новый председатель сельсовета
такой! Чуть что: "Кто тебя научил?" Да вы что думаете  -- у нас своей головы
нет? Да у нас почище ваших есть головы... Взять хотя бы дядю Кязыма...
     Чунка  осекся,  почувствовав,  что сказал лишнее, нельзя было  называть
дядю Кязыма. Впрочем, мало ли абхазцев с таким именем...
     Как только  Чунка  заговорил,  следователь  ощутил  тоскливое  угасание
творческой радости: партнер не только не включился в игру, а просто-напросто
издевался над ним под видом деревенского простачка.
     И хотя до этого мысль о существовании  какой-то  подпольной группировки
подследственный ему внушил именно  тем,  что он сам, как деревенщина, не мог
придумать такую формулу, теперь следователь решил, что этот парень --  птица
гораздо более высокого полета и он мог сам сочинить такую формулировку.
     Однако  этот новый поворот мысли  не  отсекал желанной,  первоначальной
догадки, что группировка существует. Да, группировка существует! Только этот
парень занимает в  ней гораздо более видное место! И сразу же, как только он
это  подумал,  всплыл  неопровержимый  аргумент,  и  он,  сдерживая  гневное
торжество, спросил у Чунки:
     -- А что это ты, горец, так складно по-русски говоришь?
     Чунка пожал плечами.
     -- Пушкин, арми