пока жив. Что ты мне
скажешь на это?
     Испугался старик, а что может сказать такому человеку?
     -- Спроси у нее, -- говорит, -- если она хочет, пусть выходит.
     Спросил. Она опустила голову.
     -- Если я такому человеку приглянулась, -- говорит, -- согласна.
     И вот  Хаджарат стал ее мужем.  Но,  конечно, ни  свадьбы,  ни  гостей.
Только этот его друг знает о женитьбе.  И вот,  значит, они  живут. И бедный
Хаджарат привязался к ней. Все  же женщина, все же  очаг.  И она, как бывает
весной, когда старый кол  изгороди  вдруг  выбрызгивает листья,  помолодела,
порозовела.
     А судейский в это  время  сидит  в Мухусе и рассылает  своих шпионов по
разным  деревням. И  он наконец  донюхался,  с каким  абреком  сейчас дружит
Хаджарат. У этого  абрека  была жена, и  он иногда  тайком приходил  к  себе
домой. И  вот  однажды  приезжает к ней  гнилоглазый  и  уговаривает  помочь
встретиться с ее мужем.
     -- Если твой муж подсобит  мне  в одном дельце, -- говорит ей, -- я его
верну тебе.
     И  жена  обрадовалась. Надоело  жить  без  мужа.  Устроила  встречу,  и
судейский сказал абреку:
     --  Твой брат в Сибири. Сибирь большая -- человек может не найти дорогу
назад.  Возьми Хаджарата живого или мертвого. И брат твой вернется домой,  и
дело твое я закрою.
     Крепко задумался абрек да недолго думал.
     -- Живым он никому не дастся.
     -- Тогда убей.
     -- Я не могу, -- ответил абрек, -- попробуйте через такого-то.
     И он открыл судейскому про старика и его дом в горах. Судейский об этом
ничего не знал.
     -- Что за старик? -- обрадовался судейский. -- Откуда он родом? Кто его
родственники? Почему живет вдали от людей?
     И  этот абрек все рассказал, что знал о  старике.  Когда люди в горах в
одиночестве сидят  перед костром,  они  много такого  рассказывают, чего  не
расскажут в низине.
     Оказывается, пятнадцать  лет  назад в  селе,  где  жил  старик, постоем
стояли казаки. Икзикуция! И вот однажды старик  вышел со  своей дочкой в лес
собирать дикие  груши, чтобы  варить водку. Он натрусил одно дерево, и дочка
стала собирать груши, а сам он отошел подальше искать другое дерево. Слышит,
дочка кричит. Прибежал  и видит: пьяный казак навалился  на его дочку, чтобы
поглумиться над ее девичеством. Старик убил его топором и отволок в колючки.
А казаки стоят в селе -- пьют, гуляют. Икзикуция! И старик испугался. У него
была только жена и дочка. Родственниками был хиловат.  Пока казаки не  нашли
труп своего товарища, собрался в одну ночь и переехал в горы. Горы он хорошо
знал. Потом жена его умерла, и он остался там с дочкой.
     -- Хорошо, -- сказал  судейский, -- я  найду старика.  Но ты не говори,
что встречался со мной. Все, что я обещал твоей жене, сделаю.
     Так  они расстались,  и судейский  наконец  вышел на  старика.  Старик,
конечно, не тур,  все время не сидел в горах.  Иногда  и пониже спускался, к
людям. Там и встретились.
     --  Я все про тебя знаю, --  сказал судейский, -- ты родом из такого-то
села.  Ты  родственниками  хиловат. Ты живешь  с дочкой в  горах.  И  почему
живешь, знаю. И знаю, что ты приютил у себя в доме двух абреков. Один из них
государственный  преступник  Хаджарат Кяхьба. Мы  его  ищем  уже много  лет.
Казаки вот-вот окружат твой дом. Хаджарат, как ты сам знаешь, живым никому в
руки не дастся. Значит, казаки  в перестрелке убьют вас и дом ваш сожгут.  У
тебя только один выход -- убей Хаджарата!
     Ты понял, какой шайтан этот  судейский?  Все сказал,  но не сказал, что
дочка  старика -- жена  Хаджарата.  Почему?  Боялся,  что  старик постыдится
предать зятя.
     Старик подумал, подумал и сказал:
     -- Хорошо!
     -- Оружие дать?
     -- Нет. Я его топором зарублю.
     -- Правильно, -- говорит судейский, -- это у тебя получается.
     И вот прошло некоторое время, и Хаджарат  с этим  абреком встретились в
лесу и  пошли к  старику. Абрек этот  уже  знал,  что  старик  будет убивать
Хаджарата. И Хаджарат почуял, что  он в душе отделился  от него. Он подумал,
что этого абрека подкупили или запугали. И он начал к нему  цепляться, чтобы
тот загорелся и раскрыл  себя.  Но абрек  не отвечал. А старика Хаджарат  не
заподозрил: породнился, привязался.
     И вот они поужинали у старика, и тут абрек говорит:
     --  Хаджарат, ты у  себя  дома. Я тоже хочу пойти  к  себе  домой. Если
сейчас пойду, к утру буду дома. Через три дня встретимся здесь.
     И он  ушел. Хаджарат был усталый и лег спать.  Рядом легла жена.  И  он
уснул. Жена потолкала его --  не просыпается.  Хорошо спит. Встала, оделась,
вышла к отцу:
     -- Давай, отец!
     Отец взял топор  и подошел к лежанке. Сейчас у  нас некоторые крестьяне
двухэтажные дома имеют. Тогда кто это знал? Уж не этот лесной старик.  В его
доме была одна комната, перегороженная занавеской. В одной половине спал он,
а в другой его дочка с Хаджаратом.
     И  вот  старик  откинул  занавеску,  подошел  к  лежанке, изо всех  сил
взмахнул  топором,  чтобы отрубить голову Хаджарату,  но клинок запутался  в
занавеске. Старик уже не мог остановиться,  и  лезвие  скользнуло по  голове
Хаджарата и почти отсекло ему ухо. Оно повисло на мочке.
     -- Хайт! --  вскрикнул Хаджарат и, выхватив  из-под  подушки  пистолет,
взлетел  над  лежанкой. Старик  не  успел  еще  раз поднять топор.  Раздался
выстрел, и он повалился.
     -- Отец! -- закричала дочка. -- Бандит убил тебя!
     И  тогда  Хаджарат  очнулся  и  понял,  почему она одетая, почему  не в
постели, и выстрелил в нее. Но не попал. Женщина за  порог. Хаджарат за ней,
придерживая ухо, откуда  кровь  так  и хлестала. Они два  раза  обежали  дом
старика. А старик, оказывается, не был убит, он был только ранен в живот. Он
выполз из  дому с топором в  руке и, когда  Хаджарат пробегал мимо него, он,
лежа,  швырнул ему в  ноги топор.  И топор перерубил  сухожилия правой  ноги
Хаджарата. Он рухнул, но потом встал и прикончил старика.
     Женщина в лес, а Хаджарат,  истекая кровью, опираясь на  палку, к  утру
вошел в  село Отхара. Там  жила  семья  близких ему  людей. Это  были Гарпы.
Хорошие, чистокровные крестьяне. Они приняли Хаджарата как родного,  травами
остановили кровь, вымыли, отпоили, положили в чистую постель. Все, что можно
было сделать, сделали.
     Но Хаджарат  устал от предательства. Он знал,  что,  если старик обещал
его убить в эту ночь, утром  туда подымутся стражники, чтобы взять  труп.  И
они по следам  крови  легко выйдут на дом  этих Гарпов. И  он  подумал, что,
может быть, эти  хорошие люди не выдержат и предадут его. А иначе не поймешь
того, что он сделал потом.
     -- Друзья мои,  -- сказал он, -- я никогда не забуду ваш чистый очаг...
Но сейчас оставьте меня... Я устал...
     Они решили, что он хочет уснуть, и стали выходить из комнаты.
     --   ...расстанемся,  пока  хороши,  --   услышал  хозяин,   выходивший
последним.
     Но  он  решил, что Хаджарат  уже сквозь сон  что-то пробормотал. Он  не
знал,  что  Хаджарат  собирается уснуть  навсегда.  Через минуту  из комнаты
раздался выстрел. Вбежали -- где  он?  Хаджарат,  с  простреленной  головой,
мертвый, лежит в постели. Вот так, сынок, не уберегли мы его. Он подымал дух
народа, а он что, не человек? Его дух не надо было подымать? Любим сваливать
на чужих.  Свои  же его и предавали!  Это  его и сломало. Знаю, были стоящие
люди, вроде моего отца. И лучше моего отца были люди, но предатели оказались
сильней.
     "Расстанемся,  пока  хороши!"  --  с этим лучший из нас  ушел  от  нас.
Вдуматься -- и камень  заплачет. Если мы чего-то стоим как народ, мы внукам,
правнукам и праправнукам  передадим этот  стыд. Пусть  горит! Забудем и сами
будем забыты! Не внявши упреку -- кого упрекнешь!
     Старый Хасан замолк. Бушующий сноп водопада валил и валил с неимоверной
высоты,  обдавая  нас  влажным  дыханием,  запахом  мокрых  камней,  легким,
неназойливым дуновением вечности. Козы на большом плоском валуне белели, как
пятна снега. Под  валуном, приткнув  вытянутые головы  в тень,  в обморочных
позах заклания притихли овцы.
     -- Пойдем, перекусим, -- сказал старый Хасан,  вставая, -- козы  никуда
не уйдут.
     Мы встали. Он поднял бурку, тщательно отряхнул  ее  и  так же тщательно
сложил, словно готовился к далекому походу.
     -- Разве ты не вернешься? -- спросил я.
     --  Конечно,  вернусь,  --  ответил  он, угнездив сложенную  бурку  под
мышкой, -- куда я денусь... Все-таки скотина рядом, может ископытить...
     Мы пошли к пастушеской стоянке.

--------
        Глава 26. Табу

     Недавно я был в  селе Анхара у  своих родственников. Это большая семья,
где под  одной крышей живут отец и мать, двое сыновей с детьми и две дочери,
еще незамужние. Всего в  одном доме живет двенадцать  человек,  если, пока я
пишу эти строки, не народились новые дети.
     Старшая хозяйка  дома -- моя двоюродная  тетушка.  Она дочь брата моего
деда  и  как  сирота воспитывалась  в  его доме.  В  свое  время  Тата  была
красавицей, да и сейчас хороша своими правильными  индианскими чертами лица,
застывшими  в суровой  пристойности и  тем  более очаровательно  теплеющими,
когда она подымает свои добрые  глаза или начинает говорить. Ее мягкий голос
заранее укачивает, убаюкивает еще отдаленный скрежет любой дисгармонии.
     По нашей семейной  легенде,  она  приглянулась  Раифу, и он  зачастил в
Большой Дом. Назревало предложение. В последний раз, уезжая,  он сел на свою
лошадь и еще не успел перейти двор, как дядя Сандро сказал вполголоса:
     -- Не тянет этот длинноносый на нашу Тату, нет, не тянет.
     И тут Раиф, словно услышал его голос, хотя услышать никак не мог, огрел
свою лошадь камчой и, перемахнув через изгородь, умчался.
     -- Потянет, -- заметил дядя Кязым, увидев такое.
     --  Я  поцелую задницу его  лошади,  если он сумеет  жениться  на нашей
Таточке, -- пообещал дядя Сандро.
     Однако сумел.  И вот они уже около пятидесяти  лет живут вместе.  У них
полдюжины  детей  и множество  внучат. Раифу под восемьдесят.  Тата  лет  на
пятнадцать  моложе. Он человек  среднего роста,  упитанный, держится все еще
молодцом,  хотя в последние  годы  побаливает. У него  круглое, лунообразное
лицо, а нос, по крайней мере  сейчас, да,  вероятно, и всегда соответствовал
давнему наблюдению дяди  Сандро. Не хочется впадать в мистику и  думать, что
нос постепенно  пришел  в соответствие с насмешливым  указанием дяди Сандро.
Некоторые   явления   жизни   действительно   приходят  в   соответствие   с
фантастическими наблюдениями дяди Сандро,  но только не носы. Уши -- да. Уши
у  некоторых людей в самом  деле со  временем  вырастали  до размеров  ранее
пророчески  указанных  дядей  Сандро. Но  дядя Сандро  недооценил  силу  его
маленьких глаз под короткими  бровями, как бы всегда иронически  чувствующих
свое преимущество, хотя бы благодаря более удобной природной расположенности
в глазницах (чуть  не  сказал, в  бойницах), чем у собеседника. Видимо, дядя
Кязым это вовремя усек. У него у самого были такие глаза.
     ...Стол накрыт  во дворе под  лавровишней.  На столе  дымящиеся  порции
мамалыги,  утыканные   пахучими  ломтями  копченого  сыра,  жареная  курица,
алычовая и ореховая  подлива, влажные  холмы зелени  и,  конечно,  кувшин  с
"изабеллой". Рядом  с этим кувшином стояла  чужеродная для  абхазского стола
кастрюля, как позже выяснилось, с компотом.
     Но  прежде чем рассказывать  о застолье, я должен  признаться,  что эта
встреча  была  тайным знаком  моего  прощения и  возвращения  в  семью  этих
родственников.
     Дело в  том,  что несколько лет  назад  Раиф заболел, и его привезли  в
Москву  и положили в больницу. Сын его  позвонил мне и рассказал о том,  что
случилось  и в какой  больнице лежит  его отец.  Судя по  голосу сына, он не
испытывал большого беспокойства, но из перестраховки привез отца в Москву. Я
предложил  ему  приехать ко  мне,  но он  ответил, что смотрит по телевизору
футбольный матч и не хочет отрываться.  Даже  по этим словам  его было ясно,
что болезнь отца не слишком угнетает сына.
     -- Сегодня я не смогу приехать, -- сказал я Зауру,  так его звали, -- а
завтра навещу твоего отца.
     Так получилось,  что назавтра я должен был срочно выехать  в Абхазию по
неотложным делам. Телефон у Заура я забыл  попросить и  не смог предупредить
его о своем неожиданном отъезде.
     Я пробыл в Абхазии дней двадцать.  Больной все еще находился в  Москве.
Примерно  на третий  или четвертый  день  моего  приезда  по  Абхазии  стали
расползаться  слухи  о  том, что я  в Москве не навестил  в  больнице своего
страждущего  родственника. Излишне  говорить, что  слухи эти  исходили не от
меня.
     Первым мне об этом сказал дядя Сандро. Это  был  тот период моей жизни,
когда он мне смертельно надоел. Господи, если бы кто-нибудь знал, как он мне
время от времени надоедает! Конца и края ему не видно, конца и края!
     В такие времена,  хотя я сам ему ничего об этом не говорю, он угадывает
мое  состояние  и  делается  надменным и мстительным.  Тогда в  печати стали
появляться мои рассказы о Чике, а не о нем, и он несколько раз говорил нашим
общим знакомым, что, видимо,  умственные силы его племянника пришли в полный
упадок  и он уже не в состоянии  писать о мудрых,  много переживших людях  и
снова взялся за детей. Разумеется,  сам он  моих вещей не читал, но люди ему
пересказывали их содержание.
     Увидев меня  в  кофейне  с друзьями, дядя Сандро с  траурной  важностью
отвел меня в  сторону. Он начал издалека. Раз уж так получилось,  сказал он,
что этот длинноносый исхитрился жениться  на  нашей  Таточке, а мы  тогда ее
прохлопали, чего уж теперь хорохориться,  когда все позади. Надо  было этого
горемыку навестить в больнице, нельзя было уезжать, не проведав его.
     Обилие прошедшего времени в его словах заставило меня заподозрить самое
худшее.
     -- Он что, умер? -- спросил я.
     -- Нет, --  с  достаточным  ехидством  заметил дядя  Сандро,  -- видно,
спасая твою честь, пока держится.
     Потом мне об  этом несколько раз говорили родственники и в конце концов
заговорил сильно озабоченный,  хотя и  малознакомый человек. Он сказал, что,
конечно, все это не его дело, это дело внутрисемейное, но ходят слухи, что я
просто-напросто сбежал из  Москвы,  чтобы не околачиваться возле больницы со
всякими там передачами.
     Потом-то  я узнал  источник  этих  слухов.  Просто  Зауру позвонили  из
Абхазии  и, в  частности,  спросили, был ли я у  больного.  Он, по-видимому,
достаточно холодно ответил, что я обещал быть, но так и не пришел.
     В  день  отлета  уже в  аэропорту  я  опять  встретил  дядю Сандро.  Он
важничал, я бы сказал,  с мусульманским оттенком. У него  был такой вид, как
будто он  только  что  проводил  делегацию арабских шейхов,  прилетевших его
проведать.
     --  В  самый  раз подгадал улететь, --  сказал  он, --  больного  вчера
привезли из Москвы.
     Прошло с тех  пор несколько лет. Я каждый год бывал  в Абхазии и  очень
хотел встретиться  с семьей нашей Таты, но  что-то  мешало  поехать  к  ним.
Мешала  какая-то глупая  необходимость  объяснять что  и как. Но  приехать и
ничего не сказать, раз уж ходили такие слухи, тоже было неловко.
     Потом нас постигли  горестные события, и  на похоронах  брата я  увидел
нашу милую Тату.  Она так убивалась.  И  все-таки позже,  на  поминках, я ей
нашел нужным  объяснить, почему  я не  смог  посетить  ее  мужа в  больнице.
Несмотря на все случившееся, я почувствовал, что гора свалилась с ее плеч.
     И вот я наконец здесь, и мы сидим за столом под лавровишней. Вокруг нас
огромный зеленый двор, на котором пасутся телята, похаживают куры и  индюки.
Отдельно пасется индюшка  с  целым выводком индюшат и одним утенком Индюшата
время  от времени отгоняют  его  от себя,  но  он совсем  необидчивый, снова
присоединяется  к ним,  забавно  переваливаясь с ноги на ногу. Индюшка, если
индюшата   нападают   на   утенка  поблизости   от   нее,  строгим   клевком
восстанавливает справедливость. Тэта  для пробы подложила под индюшку утиное
яйцо, и теперь наседке приходится защищать своего неунывающего уродца.
     Большая черная собака  сидит возле дома, сумрачно  поглядывая  на  свое
корытце, откуда  кипящие  воробьи что-то выклевывают.  Время от времени  она
отводит в сторону голову, стараясь самой себе  внушить, что ажиотаж воробьев
-- следствие чистой глупости, в корытце ничего нет.
     Но это ей трудно  удается.  Она  снова  направляет  на  корытце взгляд,
исполненный  якобы  сонного  равнодушия.  И  вдруг  не  выдерживает,  словно
спохватившись:
     "А что, если  пока  я  дремала..."  --  и, бодро  вскочив,  подбегает к
корытцу. Воробьи, пыхнув, разлетаются.  Она несколько секунд принюхивается к
своему корытцу, убеждается, что там  ничего нет,  и с  выражением: "Черт его
знает что  творится!"  --  досадливо возвращается  на место и  брякается  на
траву. Постепенно воробьи снова слетаются, и все повторяется сначала.
     На том конце двора дети играют в футбол. Очаровательный малыш в майке и
коротких штанишках бегает по двору, то  и дело шлепаясь. Видимо,  он  только
научился бегать и, вскочив,  бежит  все быстрее, быстрее, быстрее, перебирая
своими ангельскими икрами, словно  невольно  разгоняясь  от  невидимой  силы
притяжения,  и  наконец  падает  на  траву.  И кажется,  зеленая земля мягко
приучает его к тому, что она имеет форму шара.
     Раиф  возглавлял  стол.  Его  желудочная  болезнь  оказалась  не  очень
опасной, во всяком случае, он уже  попивал вино. Рядом со  мной  сидел Заур,
кстати  сказать, директор местной школы, своим  непедагогическим  телефонным
сообщением  ввергший  стольких людей в  горестное недоумение по поводу  моей
бессердечности.  У  него  такое  же  круглое лицо,  как и  у  отца, однако о
магической проницательности отцовских глаз не  может быть и  речи.  Напротив
нас сидели Тата и пожилой сосед, преданно поглядывавший на Раифа.
     Стол обслуживала  легконогая с  шельмоватыми веснушками  на  лице  жена
младшего сына.
     Она  --  лучшая  в  селе  сборщица  чая,  ее  несколько   раз  выбирали
депутаткой, но в этом году не выбрали.  Не успели мы как следует рассесться,
как она, горячась и, видимо, ища во мне свежего союзника, стала рассказывать
о том, что с ней несправедливо поступили.
     --  Подарили мне золотые  часики, как  сельской  дурочке, -- тараторила
она, -- а на  черта они мне нужны! Я их  даже не ношу! А  депутаткой выбрали
другую  сборщицу, потому  что она родственница председателя,  хотя  они  это
скрывают. Подарили мне золотые часики: на, молчи! А я молчать не буду!
     -- Не всегда же тебе, невестушка, быть депутаткой, --  перебил ее Раиф,
-- надо, чтобы и другие побыли.
     -- Почему  другие?! --  возмутилась она. -- Пока  я  собираю  чай лучше
всех, я должна быть депутаткой!
     --  Доченька,  --  мягко  заметила  Тата,  --  когда  разговариваешь  с
мужчиной, не надо полыхать ему в глаза.
     -- Куда же мне смотреть, мама? -- полыхнула на нее невестка.
     -- Бери  немножко  левее, -- сказала  Тата  и  добавила, показывая, что
деликатность в своем роде тоже необъятна, -- можно и правее взять. А в глаза
мужчине полыхать -- некрасиво.
     -- Тебя  бы, мама, обидели  так,  -- сказала невестка, разливая вино из
кувшина в стаканы, -- ты бы еще и не так располыхалась.
     -- Хватит,  невестушка, --  важно промолвил  Раиф,  подымая стакан  как
бразды  правления, --  не  все  так  просто,  как  ты  думаешь.  Везде  своя
политика...
     Раиф сейчас, конечно,  пенсионер, но он  много лет был членом правления
колхоза. После первых стаканов он стал  мне рассказывать длинную сагу о том,
как он боролся с жителями одного выселка  Анхары, которые хотели отделиться,
чтобы жить своим колхозом, а он, поддерживаемый односельчанами,  их всячески
не отпускал.
     Жители этого выселка выходцы из Эндурского района. В основном