даже из клетки  не выходит  --  по  смыслу на  нас!  И  при этом
по-во-ра-чи-вает голову,  как  будто говорит:  "Хоть вы  меня и  посадили  в
клетку, но я вас презирал, презираю и буду презирать!"
     Несмотря  на  то,   что  эта  столь   живо   написанная   картина  явно
свидетельствовала в пользу тигрицы, Чунка неизменно добавлял:
     --  Вот это, я  понимаю, мужчина! И  хотя  с  тех пор я не раз бывал  в
драках, кое-кого колотил и  мне попадало, но я  мечтаю,  ребята, о другом. Я
мечтаю,  чтобы мне в руки попался самый подлый мерзавец, чтобы  я свалил его
ударом, чтобы помочился на  него, как тигр, и спокойно ушел. Больше ни о чем
в жизни не мечтаю!
     --  Чунка! -- кричали разгоряченные представители районной молодежи. --
Ты  настоящий джигит! Сейчас мы выпьем  за  тебя  и  ты  прочитаешь  куплеты
Пушкина!
     -- Пушкина, -- соглашался Чунка, -- в любой час дня и ночи!
     Чунка  многие стихи Пушкина  знал  наизусть. Но вершиной,  вернее двумя
вершинами,  его творчества по  праву считал "Черную шаль"  и "Песнь о  вещем
Олеге".
     Таинства личных отношений с гречанкой чаще всего выводили его на чтение
"Черной шали". Ни  у слушателей,  ни у самого Чунки ни на миг  не  возникало
сомнения, что Пушкин описал случай из собственной жизни.
     Угрожающим от вдохновения голосом Чунка начинал:

        Гляжу, как безумный, на черную шаль,
        И хладную душу терзает печаль.
        Когда легковерен и молод я был,
        Младую гречанку я страстно любил.

     Он  с  такой  силой  передавал  возрастание  драматического  напряжения
происходящего, что, когда произносил:

        В покой отдаленный вхожу я один,
        Неверную деву лобзал армянин... --

некоторые из слушателей,  не выдержав, вскакивали, и, если в  компании бывал
парень армянского происхождения, бросали на него угрожающие взгляды.
     Описание беспощадной  расправы  Пушкина с изменницей  и  ее  любовником
вызывало у слушателей настоящий катарсис.
     -- Чунка, -- восклицали некоторые после чтения, -- ты настоящий поэт!
     -- Тогда почему ты сам не пишешь? -- нередко спрашивали у него.
     --  Я  мог бы  писать по-русски, -- вразумительно отвечал Чунка, -- но,
во-первых, у русских уже был Пушкин. Во-вторых,  это  с моей стороны было бы
даже  нескромно,  что  я,  чегемский  парень,  нахально  лезу  в  литературу
стомиллионного  русского  народа. Нет, из гостеприимства в лицо мне об  этом
могут не сказать, но  про себя могут подумать. А я не хочу, чтобы и про себя
подумали! Теперь вы у  меня спросите:  почему я не пишу  по-абхазски? Потому
что эти бюрократы изменили нам алфавит! Не то что писать, я теперь читать не
могу по-абхазски!
     Слушатели сочувственно ахали, охали, цокали языками и  как-то никому не
приходило в  голову  спросить, почему  бы ему  не  писать  стихи  на  старом
алфавите.
     -- Ладно, -- махнув  рукой, продолжал Чунка, -- дело не в том, что я не
пишу  стихи,  а  дело  в том,  что  я в  стихотворении  "Черная шаль" сделал
открытие, которое в течение ста  лет ни один русский ученый не мог  сделать.
Когда я об этом открытии рассказал директору Атарской средней школы, он чуть
с ума  не сошел. Вернее, сошел, но позже. Он месяца на два куда-то исчез.  Я
думаю  --  в  психбольнице  у  доктора Жданова  лежал.  Тот,  наверное,  его
подлечил, а потом  сказал:  "Для  Атарской средней школы  достаточно.  Езжай
домой!"
     -- Как ты со своей семилеткой, -- закричал этот директор в  первый раз,
еще до психбольницы, -- сделал это открытие,  когда я, окончив Краснодарский
педагогический  институт  и   преподавая  русскую  литературу  в  школе,  не
догадался?
     --  Немного оскорбляет  меня через  семилетку,  но  я  тут же  даю  ему
оборотку.
     --  Для открытия, -- говорю  ему, -- уважаемый директор, кроме диплома,
еще кое-что надо иметь...
     -- Какое же открытие ты сделал, Чунка? --  спрашивали друзья, движеньем
удивленных бровей приводя в готовность свои умственные силы.
     -- Слушайте, тогда поймете, -- отвечал Чунка, -- помните строчки:

        Я дал ему злата и продлял его.
        И верного позвал раба своего.

     Я всегда на этом месте спотыкался. Я думал,  как это может быть? Пушкин
всю  жизнь сам боролся с рабством, за это царь его выслал к бессарабцам, где
он и встретил свою блядовитую гречанку. И он же содержит раба? Тут что-то не
то! Значит, Пушкин вынужден был так написать и в то же время дает намек, что
надо понимать  эту строчку по-другому. И  тогда я еще одну ошибку  заметил в
этой  строчке. Почему он  вместо  позвал,  говорит позвал, как малограмотный
эндурец? Опять дает намек, что эту строчку не так надо понимать.
     Ведь мы через историю знаем, что Пушкин создал русский культурный язык.
До  Пушкина  русские  люди говорили на деревенском  языке. Вроде современных
кубанцев. Они не говорили:  "Арбуз!"  Они говорили: "Кавун!" -- как  кубанцы
говорят. Теперь  вы  у меня спросите: неужели  царь и  его придворные князья
тоже говорили, как  современные кубанцы?  Отвечаю. Они  вообще  по-русски не
говорили. Они говорили по-французски. Так было принято тогда.
     И вот в одной  строчке две грубые ошибки. Пушкин  говорит, что содержит
раба, и это говорит человек, который крикнул на всю Россию:

        Здесь рабство тощее влачится по браздам...

     Нет,  это не значит,  что  тогда на крестьянах пахали, как на быках. Но
это значит, что народ  содержали в унизительном рабском виде. И я понял, что
Пушкин, певец свободы, это  сделал нарочно, чтобы остановить на  этом  месте
внимание  потомков.  Я  долго,  долго  ломал  голову,  и вдруг, как  молния,
сверкнула отгадка. И сразу все стало ясно.
     Строчку надо понимать так:

        Я дал ему злата и проклял его.
        И верного брата позвал своего.

     Пушкин нарочно  для рифмы  слово  оставил.  Брата  --  злата  --  рифма
называется.  Рифма  -- это когда слова  чокаются, как мы чокаемся стаканами,
когда хотим дружно выпить.
     У Пушкина был младший брат. Лева звали. Оказывается, младший брат тайно
приехал к нему в Бессарабию.  Может, Пушкин  через  кого-то попросил: "Пусть
братик приедет, скучаю". Может,  брат сам  приехал. И Пушкин, когда поскакал
мстить гречанке  и ее армянскому хахалю,  взял с собой младшего брата. Тогда
принято было мужеству учить младшего брата. Но тогда он так написать не мог,
чтобы  от жандармерии  скрыть  фактические  данные. Главный  жандарм России,
Бенкендорф звали, вроде нашего Лаврентия, Пушкина ненавидел. И он,  прочитав
стихотворение  "Черная  шаль", не мог не  попытаться установить, как  Пушкин
убил гречанку  и ее хахаля.  Но Пушкин так  все замаскировал, что Бенкендорф
запутался, концы не мог найти.
     Ищут раба.  Нет раба. Люди, близко  знающие семью Пушкина, говорят:  "У
них в  семье содержать  раба вообще  не принято!  У Пушкина и дядя  поэт.  А
старушку Арину Родионовну он любит больше родной матери".
     Ищут родственников убитой гречанки -- не могут  найти. Может,  она была
одинокая. Может,  родственники  после  такого случая тихо снялись и уехали к
себе в Грецию. И Бенкендорф  ничего  не  мог сделать.  В те  времена,  чтобы
арестовать   человека,  доказательства  требовались.  Это  вам  не  тридцать
седьмой! Докажи -- тогда арестуй!
     И вот Пушкин замаскировал строчку так, чтобы современники не поняли,  а
кто-то из потомков открыл, как в действительности все происходило. И  я  это
открытие сделал.
     --  Но,  Чунка,  --  удивлялись  ошеломленные   представители  районной
молодежи,  --  наверное,  в Москве  какая-то комиссия  есть по  таким делам?
Может, тебе премия положена? Поедем в Сочи! Прокутим!
     --  Посмотрим, --  неопределенно отвечал Чунка, --  там тоже -- знаете,
какие  бюрократы  сидят. Или себе заберут мое  открытие,  или  скажут:  "Без
диплома  не имел  права".  Надо  найти  человека, который  имел  бы  хорошую
должность  и так же любил Пушкина, как  я. Через такого надо действовать. Но
пока я такого не нашел. Подожду. Если за сто лет никто не мог догадаться, за
два-три года не очухаются.
     Вот каким парнем был Чунка. Теперь, рассказав о его главной страсти, мы
догоним его  и Кунту,  уже  спустившихся с чегемских  высот,  переплывших на
пароме через Кодор и добирающихся до Анастасовки.
     В центре села рядом  с помещением сельсовета стоял  грузовик. Несколько
человек с мешками и корзинами разместились в кузове. От них Чунка узнал, что
машина идет в Мухус, а шофер часа  через два-три должен подойти. Чунка был с
ним знаком. Он снял с ослика мешки и перебросил их через борт в кузов.
     Кунта погнал ослика назад, а Чунка, любопытствуя, подошел к раскидистой
шелковице,  росшей  вблизи сельсовета, где  полукругом  стояло  около дюжины
местных крестьян: мингрельцев, греков, армян.
     Здесь  объезжали вороную кобылицу.  Оседланную  лошадь с подвязанными к
подпругам стременами на длинной веревке, прикрепленной к недоуздку, какой-то
парень водил по  кругу.  Кобылица время от времени взбрыкивала, давала свечу
или  прыгала  вбок, но натянутая  веревка  никуда  ее не пускала.  Когда она
выбегала  из-под  тени  шелковицы,  черная   шерсть  ее  мускулистого  крупа
лоснилась, словно она окунулась в теплое масло осеннего солнца.
     -- Бешеная собака,  а не лошадь, -- сказал пожилой крестьянин, стоявший
впереди Чунки, -- два часа себя не дает.
     -- Почему? -- спросил Чунка.
     -- Увидишь, -- кивнул  крестьянин на лошадь и не спеша  достал  кожаный
портсигар, скрутил цигарку и задымил.
     Чуть впереди толпы крестьян стоял молодой парень  с камчой в одной руке
и уздечкой в другой. Чунка понял, что он и есть объездчик. Парень был одет в
голубую  атласную рубашку,  подпоясанную  тонким  ремнем. На ногах галифе  и
мягкие сапоги.  Однако  вид  у  него был  не  такой уж  бравый: рубаха  была
разорвана у горла и большой лоскут ее телепался на плече. Да и галифе было в
пыли. "Видно, лошадь его уже сбрасывала", -- подумал Чунка.
     На веранде здания сельсовета появился председатель колхоза. Он вышел из
дверей правления. Это был крупный мужчина в чесучовом кителе.
     -- Хо! --  громовым  голосом выразил он  крайнее удивление, взглянув на
крестьян,  стоявших  под  шелковицей. -- Вы еще здесь,  дармоеды?! Цурцумия,
тюковать  табак кто  будет? Моя  бабушка?! Цурцумия  --  на тюковку  табака,
остальные -- на ломку кукурузы! Вы что, думаете, такая погода всегда  будет?
Быстро по рабочим местам!
     Он на мгновенье замолк и вдруг, взглянув на  лошадь, рысящую по  кругу,
крикнул совсем другим голосом в толпу:
     -- Зачем лошади стремена подвязали?! Отвяжи  сейчас  же! Наоборот,  она
должна привыкать, чтобы стремена били ей в живот!
     Парень, державший лошадь за веревку, осторожно по веревке подошел к ней
и отвязал  стремена, подвязанные к подпругам. Он снова отошел  от лошади  на
расстояние вытянутой  веревки  и снова  пустил ее. Теперь  стремена свободно
болтались, но лошадь, все так же взбрыкивая, гневной рысцой бежала по кругу.
     -- Теперь совсем другое дело, -- сказал председатель,  словно за этим и
вышел, однако  уже у дверей правления снова  повернулся  и  крикнул:  -- А с
тобой, Цурцумия, особый разговор будет...
     Худенький,  пожилой  крестьянин в черной  рубашке  и  полотняной кепке,
нервно  вздрогнув, вскинул голову в  сторону председателя, словно  хотел ему
что-то ответить, но сдержался.
     -- Чего он Цурцумия  ругает? -- спросил Чунка у  того,  что стоял перед
ним. Тот опять обернул к нему седобровое  лицо и с лукавой улыбкой человека,
знающего  тайные пружины  взаимоотношений местных  людей, начал  старательно
пояснять:
     -- Цурцумия -- родственник вот этого, который хочет сесть на  лошадь. А
председатель думает, что Цурцумия собрал  людей,  чтобы через  любование его
родственником  себе уважение  получить.  За  это  зуб на  него имеет.  А так
Цурцумия неплохой человек, только немножко бедный...
     Тут он на мгновенье задумался и, видимо, решив раз и навсегда исчерпать
тему Цурцумия, добавил:
     --  Но  тот  Цурцумия,  который  в  городе  живет,  родственник  нашего
Цурцумия. Тот лопается, как  инжир, такой богатый. А наш  Цурцумия бедный, а
так человек неплохой... Табак хорошо понимает...
     После того как председатель  победно покинул  веранду и исчез в дверях,
побежденные несколько  оживились.  Лошадь  все  еще  кружилась  на  веревке.
Цурцумия бросил не объездчика взгляд, полный тревожной мольбы.
     --  Еще  раз  попробуем, -- сказал  объездчик  тому,  что  держал конец
веревки.
     Тот,  осторожно  перебирая ее,  подошел к кобылице.  Она  теперь стояла
совершенно  неподвижно,  едва  прядая  ушами,  и  только  по  черному  крупу
временами пробегала дрожь, как рябь по воде.
     Объездчик вкрадчивой походкой подошел к ней, все еще держа в левой руке
уздечку,  а в правой камчу. Лошадь, казалось, не обращала на него  внимания.
Она была неподвижна. Чунка заметил, что Цурцумия от волнения сорвал со своей
головы полотняную  кепку и прижимал ее к груди, то и дело перебирая  жующими
пальцами.
     --  Сейчас  бешеную  собаку  увидишь,  --  сказал крестьянин,  стоявший
впереди Чунки, и отбросил окурок.
     Объездчик передал  уздечку тому, что держал теперь лошадь за недоуздок.
Тот осторожно сунул ей в  рот  удила, осторожно пристегнул нащечный ремень и
так же осторожно подвел поводья к седлу, продолжая другой рукой придерживать
лошадь  за недоуздок. Объездчик перехватил поводья. Лошадь продолжала стоять
совершенно неподвижно, но почему-то именно эта ее неподвижность больше всего
подтверждала ее неуклонную нацеленность на взрыв.
     Тот,  что держал ее за  недоуздок, стал  пятиться,  пропуская веревку в
ладони,  пока  не дошел до  конца вытянутой веревки,  которую он намотал  на
кулак, и остановился.
     -- Давай! -- сказал он и ухватился за веревку второй рукой.
     Объездчик, придерживая  поводья, положил руки  на переднюю  луку седла.
Потом  осторожно  вдел ногу в  стремя  и  замер в этой  позе. Толчок! Парень
метнулся к седлу, но не  успела его нога перемахнуть через него,  как лошадь
мгновенно дала свечу,  отшвырнула  объездчика  и,  со свечи повернувшись  на
задних  ногах,  бросилась на него,  оскалив  желтозубую  пасть. Она едва  не
схватила его за отбивающийся  сапог, но тут  натянутая веревка не пустила ее
дальше.
     -- Бешеная собака,  --  радостно  закричал крестьянин, стоявший впереди
Чунки, -- человека за человека не считает!
     Цурцумия, хлопнув о землю свою шапчонку,  бросился подымать объездчика,
но  тот,  оттолкнув  Цурцумия, сам вскочил и стал  ругать парня,  державшего
веревку,  за  то,  что  тот якобы недостаточно натягивал ее. Потом он вдруг,
словно только заметил, схватил ладонью телепавшийся у плеча лоскут рубахи и,
вырвав, отбросил.
     Подобрав камчу,  выпавшую у него из рук, он, скрывая бешенство, подошел
к лошади и изо всех сил огрел ее. Лошадь  всхрапнула и галопом  помчалась по
кругу, и тот, что держал  ее на веревке, сейчас  еле  удерживал  ее,  обеими
руками вцепившись в нее и почти запрокинувшись на оттяжке.
     -- Главное,  -- сказал крестьянин,  обернувшись к Чунке, --  эта лошадь
сразу не кусает,  как другие. Сперва выбрасывает человека,  потом становится
на задние ноги,  а потом уже  кусает. Такую привычку имеет.  Видишь, рубашку
порвала? В тот раз чуть за горло не схватила.
     -- А сколько раз он пытался сесть? -- спросил Чунка.
     -- При мне четыре раза! -- восторженно пояснил крестьянин. -- А сколько
до меня -- аллах знает!
     Минут  через десять  объездчик  снова подошел к  ней, и Цурцумия  снова
прижимал к груди  свою подобранную  шапчонку, и все до смешного повторилось,
как в тот раз.
     Только теперь тот, что  держал кобылицу  на веревке, и  в самом деле не
успел натянуть  ее, и свалившемуся объездчику пришлось  несколько  метров на
заднице отползать от бешеной вытянутой морды кобылицы. И неизвестно, чем  бы
это кончилось,  если б внезапно не выбежал  Цурцумия и бесстрашно  шапчонкой
несколько  раз  не ударил  кобылицу  по  морде.  Кобылица  от  неожиданности
отступилась, а  объездчик вскочил  и стал ругать того,  что  плохо натягивал
веревку.
     Цурцумия, взвинченный  всем  случившимся,  тоже  присоединился к ругани
своего родственника.  При этом  он то и  дело помахивал  своей столь  удачно
использованной шапчонкой,  и хотя прямо  не  ссылался на нее, но  явно давал
знать,  что  и гораздо более скромными средствами,  чем  натянутая  веревка,
некоторые кое-чего добиваются.
     Парень, державший веревку, почти  не оправдываясь, молча  пустил лошадь
по кругу. Всезнающий крестьянин обернулся к  Чунке и тут же объяснил причину
терпеливости  этого  парня.  Причина  была  простая --  кобылица  была  его.
Заинтересованный в этом объездчике,  он  своей  излишней покорностью  как бы
пытался уравновесить излишнюю норовистость своей кобылицы.
     Снова  на веранду вышел председатель колхоза, и, выразив  на своем лице
крайнее изумление, что крестьяне не разошлись по рабочим местам,  опять стал
ругаться,  и  опять выделил Цурцумия, с немалым упорством добиваясь  у  него
ответа,  кто должен  тюковать табак: он,  Цурцумия,  или его,  председателя,
бабушка?
     --  С  такими  негодяями,  как вы,  --  зычно  закончил он свою речь  с
веранды, -- не то что один хороший коммунизм, один  хороший феодализм нельзя
построить!
     После этого  он, мгновенно успокоившись, обратил  внимание  на  то, что
лошадь теперь рысит по кругу с болтающимися стременами.
     -- Сейчас совсем другое дело, -- сказал он, -- теперь,  когда он на нее
сядет, она спокойней будет. Вообще не надо привязывать стремя... А  с тобой,
Цурцумия, особый разговор будет... -- С  этими  словами  председатель  снова
покинул веранду и скрылся в дверях правления.
     --  Когда он на нее сядет, --  по-мингрельски, горестно передразнил его
Цурцумия,  --  в том-то  и дело,  что  сесть  не  дает...  Еще  председатель
называется...
     И тут Чунка не выдержал.
     -- Я ее объезжу! -- крикнул он и пробрался вперед.
     Теперь  его  горбоносое  лицо  выражало  только отвагу.  Шальная  мысль
мелькнула у него в голове. Он не то чтобы был особенно опытным  объездчиком,
но около десяти лошадей успел объездить. Но дело было не в этом.
     В мальчишестве  у  них  в  Чегеме  была  такая игра. Они забирались  на
чинару, стоявшую  посреди выгона, куда  в полдень табун  приходил  отдыхать.
Осторожно по  ветке добираясь до лошади, стоявшей под ней достаточно удобно,
ребята свешивались с нее и прыгали на скакуна, одновременно стараясь цапнуть
гриву обеими руками.
     Даже объезженные лошади от неожиданности шалели, а необъезженные просто
устраивали  родео.  Кто  дольше  всех  удерживался  на  спине  лошади, тот и
считался  героем.  Интересно,  что, когда кто-нибудь прыгал  на одну лошадь,
другие не разбегались. Лошади привыкли опасаться  человека,  приближающегося
по  земле. А  человек, прыгающий на лошадь с дерева, был непонятен остальным
лошадям и потому не очень их беспокоил.
     Сейчас Чунка решил объездить эту  кобылицу именно таким способом. Кроме
всего, ему хотелось, чтобы эти анастасовцы раз  и  навсегда обалдели  от его
чегемской лихости.
     -- Дай камчу! -- сказал он объездчику и протянул Руку.
     Тот, угрюмо набычившись, сделал вид, что неохотно передает камчу.
     -- Снимите седло! -- приказал Чунка, пошлепывая камчой по брюкам.
     Объездчик вопросительно  на него посмотрел,  но Чунка не  удостоил  его
ответным взглядом. Он уже поймал глазами то место на нижней ветке шелковицы,
откуда  собирался  спрыгнуть.  Объездчик  подошел  к  остановленной  лошади,
отстегнул  подпруги,  снял  седло и поставил  его  на землю. Кобылица  опять
замерла, и сейчас, когда она была без седла, особенно бросалось в глаза, как
волны дрожи, словно рябь по воде, пробегают по черному крупу.
     -- Сними веревку и надень уздечку! -- приказал Чунка хозяину лошади.
     Тот, продо