в  свое чтение меланхолическим
замечанием, что этот рассказ мы в печати никогда не увидим, хотя  другие его
рассказы  мы тоже  никогда в  печати не  видели,  он стал  читать нестерпимо
скучный рассказ об  инспекторе  рыбнадзора,  который  обречен  был  в  конце
оказаться  хорошо  замаскированным  браконьером.   Он   так   тщательно  его
замаскировал, что это было ясно с самого начала.
     Скажу коротко, я уснул  в самом грубом смысле  этого  слова. Видит бог,
дело  прошлое,  я изо  всех  сил крепился  и  наконец,  как  это  бывает  на
собраниях,  если  сидишь  где-нибудь  в  задних рядах,  решил  на  минуточку
прикорнуть, с тем чтобы потом очнуться с посвежевшей головой.
     Ни  до, ни после этого такого  со мной не бывало.  Когда я проснулся, в
комнате  никого не было.  Я сначала ничего не  понял,  а  потом,  услышав из
другой комнаты звон  посуды  и бодрые голоса  моих  товарищей, все  понял  и
пришел  в ужас. Значит, пока я  спал, они  успели  прочитать  рассказ, может
быть, даже  обсудить его и,  оставив меня спать, перешли в  другую  комнату.
Хотелось войти и устроить скандал. Конечно, можно было набраться  нахальства
и, сказав, мол, здорово  я вас разыграл, потирая руки,  усесться за стол. Но
это  было  опасно, могли  спросить,  кто что  говорил  во  время обсуждения.
Униженный  и оскорбленный, я тихо вышел в переднюю, схватил плащ  и выскочил
из дома.
     Во  всяком  случае,  дядю  Сандро  я  слушал  всегда  с  неослабевающим
вниманием и не помню случая, чтобы хоть на минутку отвлекся.
     Постепенно    из    этих    рассказов    стала    вырисовываться    его
полуфантастическая в молодости жизнь и довольно странная, во  всяком случае,
необычная старость.
     Оказывается, впервые дядя Сандро переехал в город по приглашению самого
Нестора Аполлоновича  Лакоба еще  в начале тридцатых годов. В те времена  он
прогремел как один из лучших танцоров знаменитого абхазского ансамбля  песен
и  плясок  под   руководством   Платона  Панцулая.  Танцуя  в  ансамбле,  он
одновременно  работал  комендантом  местного  Цика,  куда  его  взял  Нестор
Аполлонович. Уже тогда он танцевал почти  на уровне лучшего танцора ансамбля
Паты  Патарая,  во  всяком случае,  горячо дышал ему в затылок и, кто знает,
может быть, дядя Сандро дотанцевался бы до такого  времени, что почувствовал
бы  на собственном  затылке ревнивое дыхание  первого  солиста,  если бы  не
безумные события того безумного года.
     После  смерти Лакоба, когда  начались  повальные  аресты  и  уже  взяли
руководителя ансамбля Платона Панцулая, дядя  Сандро, провидчески решив, что
забирают всех  лучших,  сначала  захромал,  а потом и  вовсе, уволившись  из
ансамбля, вернулся в деревню.
     Бедняжка  Пата,  уже  испорченный   славой,  не  мог  этого  сделать  и
поплатился. Его взяли, обвинив в том, что он  на одном из концертов во время
исполнения  танца С мечами якобы,  невольно выдавая тайный замысел, нехорошо
посмотрел в сторону правительственной ложи. Разумеется, он во всем признался
и получил десять лет. Дядя Сандро, рассказывая об этом, горестно уверял, что
этими мечами капусту нельзя было разрубить, а не то чтобы что-нибудь другое.
     Второй раз дядя Сандро покинул  деревню уже после войны.  На этот  раз,
скорее  всего  из  осторожности,  свои  половинчатый  побег  он  закончил  в
пригороде. Он остановился в таком месте,  где колхозы уже кончились, а город
еще не начался.
     За это время слава его как одного из лучших украшателей стола, веселого
и  мудрого  тамады, продолжала расти  и  ко времени  моего с ним  знакомства
достигла  внушительных размеров, хотя  я тогда ничего об этом не знал. Я как
бы жил  в другом измерении и, раз выйдя из него, стал встречать дядю  Сандро
или слышать его имя довольно часто.
     В годы  либерализации он стал  появляться у должностных лиц, иногда  на
правах человека, который неоднократно  встречался с ними за столом, а иногда
просто входил к  ним  с административными предложениями. Так, мне доподлинно
известно, что он побывал  у одного крупного должностного лица с предложением
вернуть  местным  рекам, горам  и  долинам их  древние  абхазские  названия,
ошибочно переименованные во времена, которые, в свою  очередь, тоже ошибочно
до  последнего  времени именовали временами  культа. Культ, безусловно, был.
Этого никто  не отрицает. Но  он  был  вне времени, поэтому  нельзя говорить
"времена культа", хотя и в пространстве, и притом довольно значительном.
     Но  вернемся  к дяде  Сандро. К  сожалению,  с его предложением вернуть
местным  рекам,  горам  и  долинам  древние   абхазские  названия  тогда  не
посчитались. И напрасно, потому что во время известных событий в Абхазии это
же  самое   прозвучало  всенародно,  что  привело  к  некоторой  путанице  и
бестолковщине.
     Кстати, по рассказу дяди Сандро, это самое должностное лицо, к которому
он обращался со своим предложением, не  встало  с  места при его появлении в
кабинете, а также не встало с места, когда он уходил. Возможно, говорил дядя
Сандро, он этим хотел показать, что очень прочно сидит на своем месте.
     Все  же через некоторое время это самое должностное лицо вынуждено было
покинуть свое место якобы в связи с переходом на другую  работу, как об этом
сообщалось в нашей газете, хотя он сам почти одновременно с этим  сообщением
благим матом орал  на весь город, что не  хочет покидать свое место, а потом
даже разрыдался  на бюро  обкома,  чем,  безусловно,  доказал свою искреннюю
привязанность к покидаемому месту.
     Дядя Сандро после всего этого говорил,  что этого человека сняли именно
потому,  что  он  в свое время принял у себя  в кабинете его, дядю Сандро, с
недопустимой  по абхазским обычаям степенью хамства.  Я было посмеялся этому
предположению, но потом решил, что в его словах  все-таки есть доля  истины.
Ведь  частное  хамство  по  отношению  к  дяде  Сандро могло быть  признаком
универсального охамения должностного лица  до степени недопустимой не только
по абхазским обычаям, но даже и по общепринятой всесоюзной норме.
     Когда  наступило  поветрие защищать  кандидатские  диссертации,  многие
молодые  научные  работники нередко  обращались  к  дяде Сандро  с  просьбой
разъяснить  внешние   поводы   некоторых   дореволюционных,   а   иногда   и
послереволюционных княжеских междоусобиц.  Дядя Сандро  охотно  разъяснял им
внешние поводы, после  чего  они в своих диссертациях  раскрывали внутренние
причины  и   давали  анализ  разложения  абхазского  дворянства.   В  списке
использованной  литературы  дядя  Сандро  проходил как  престарелый очевидец
разложения.
     В  первое время, когда я  у него стал  бывать, я  обычно  находил его в
общественном саду, который он сторожил. Сад был  расположен недалеко от дома
и принадлежал  табачной фабрике. В саду  росли яблони, груши, сливы и хурма.
Когда  я первый  раз  появился  в этом саду, почти  все  фрукты там уже были
убраны,  только  хурма  светилась фонарями своих плодов и  несколько яблонь,
абхазский предзимник, если  можно так назвать  этот  местный  сорт,  все еще
стояли в яблоках.
     В  этом саду дядя  Сандро  пас  свою полулегальную корову,  держа ее на
длинной  веревке. Обычно он  сидел  на старом  потнике,  опрятный,  с  таким
горделивым видом,  словно держал на привязи не обычную  корову, а небольшого
зубробизона, укрощенного лично  им.  Иногда на шее у  него висел  прекрасный
цейсовский  бинокль,  как  впоследствии  выяснилось,  личный  подарок принца
Ольденбургского.
     Я  заметил,  что  с  места, на котором он сидел, хорошо просматривалась
дорога, а если на ней появлялся, с его точки зрения, подозрительный человек,
он загонял корову  за большой развесистый куст  ежевики, словно нарочно  для
этой цели выращенный в саду.
     Корова,  по-видимому, так к этому привыкла, что как только дядя  Сандро
вставал, а то и не вставая,  бывало, подергивал веревкой, она  сама брела за
куст  и,  выглядывая оттуда,  ждала, пока  пройдет  подозрительный  человек.
Кстати, я ни разу не слышал, чтобы эта корова замычала.
     Я этим не хочу сказать, что дядя  Сандро приучил ее к  молчанию или она
сама  понимала  незаконность  своего  пребывания в  пригороде.  Все же  было
довольно странно видеть столь уж бессловесное животное.
     В тот  первый  раз, когда я его  посетил  в  саду,  произошел  забавный
эпизод.  Внизу на дороге появился милиционер, судя по буханке хлеба, которую
он держал под мышкой,  местный  человек.  Дядя Сандро, продолжая  сидеть  на
своем потнике, слегка приосанился.
     Милиционер, поравнявшись с нами, остановился у забора, почему-то бросил
тоскливый взгляд на одну из яблонь, потом на дядю Сандро и сказал:
     -- Пасешь?
     -- Пасу, -- твердо ответил дядя Сандро.
     -- Хорошую ты мне яблоню отвел, -- вздохнул милиционер и  снова оглядел
яблоню, на  которой,  как  я  теперь заметил, и в  самом деле  почти не было
плодов. Это была яблоня местного сорта.
     -- Сам выбирал, -- ответил дядя Сандро загадочно.
     -- Хорошо ты мне удружил, по-соседски, -- сказал милиционер и,  укрепив
под мышкой буханку, двинулся дальше, все еще продолжая ворчать.
     -- Что такое? -- спросил я.
     -- Из-за коровы отвел  ему  яблоню,  --  сказал дядя Сандро, -- а она в
этом году, как видишь, не дала урожая. Вот он и сердится.
     -- И давно это вы так? -- спросил я.
     -- Шестой год, -- сказал  дядя Сандро, -- раньше я  коз держал. Выбрать
дерево  я ему даю весной.  В  этом году ему не повезло.  Я ему дал в придачу
сливу-скороспелку, но он все равно недоволен.
     Я спросил у него, чего он все следит за дорогой, если уж с милиционером
у него налажены деловые отношения.
     -- А райсовет? -- сказал дядя Сандро.
     -- Отведи и им какое-нибудь дерево, -- предложил я.
     -- На всех не напасешься, -- ответил он, как мне показалось,  несколько
раздраженный неуместной шутливостью моего тона.
     Приходя сюда, я обычно усаживался рядом с ним,  и мы беседовали, причем
дядя Сандро предупреждал  меня,  чтобы  я  не сидел на  голой земле, ибо  от
этого,  по  его мнению, происходит большинство болезней. Сидеть,  уверял он,
надо  на камне,  на бревне, на шкуре животного  или, в  крайнем случае, если
ничего нет, на собственной шапке. По его словам, за всю свою долгую жизнь он
ни разу не сидел на земле.
     -- И,  как ты  видишь, я неплохо сохранился, -- говорил  он, поглаживая
ладонью свое лицо. На это возразить было нечего.
     Почти  по любому поводу он вспоминал случаи из  своей бурной жизни  или
меня просил  рассказать о том, что делается на свете. Слушал внимательно, но
не  слишком   удивляясь,  словно   все,  что  происходит   теперь,  это   --
разновидность того, что он давно знал или сам пережил.
     Когда я ему  рассказал  об убийстве президента  Кеннеди  и  о том,  что
убийцу  нашли, он спокойно  меня выслушал и, обращаясь  ко мне, как бы давая
мне дружеский совет, сказал:
     -- Если ты собираешься убить человека, ты должен это сделать так, чтобы
тебя не нашли... А так убить каждый дурак может...
     Подвиги в космосе как будто оставили его равнодушным. Главное, что меня
слегка раздражало, он сначала обо всем очень подробно расспрашивал, а потом,
выслушав, махал рукой, мол, все это неправда.
     -- Один человек  из нашей деревни, -- сказал он как-то после очередного
моего  космического рассказа, --  вбил  кол  у себя  в огороде, а потом всем
говорил, что это -- середина земли. Попробуй проверь!
     Меня  это задело, и я, несколько горячась, стал  доказывать, что тут не
может быть никакого обмана.
     --  Послушай  сюда,  --  сказал  он  и  сановито  дотронулся  до  своих
серебристых усов,  -- один пастух, когда кончился март  -- самый дождливый и
неприятный  для пастухов месяц, оказывается, сказал:  "Слава  богу, кончился
этот вонючий март, теперь и вздохнуть можно".
     Услышал это  март  и обиделся на  пастуха. Ну, говорит,  покажу я этому
негодяю. Просит март у апреля:
     "Одолжи мне пару  дней, отомщу я этому  голодранцу за оскорбление".  --
"Хорошо, --  говорит апрель,  -- пару дней я тебе дам по-соседски, но больше
не проси, потому что самому времени не хватает".
     Взял  март у апреля  два  дня и  нагнал  такую  погоду, что по нужде не
выйдешь из-под крыши, а не то чтобы стадо вывести. Что делать? Голодные козы
кричат, козлята  беспокоятся, без молока вот-вот перемрут. И все-таки пастух
вывернулся. Посадил он  кошку в козий мешок и  повесил за балку в сарае, где
держал коз. Кошка  кричит  из мешка  и раскачивает  его  над головами коз. А
козы, как ты знаешь, любопытные, вроде женщин. Вот они и прозыркали два дня,
стараясь понять, почему этот мешок качается и кричит кошачьим голосом, а про
голод забыли. Вот так наш пастух перехитрил март.
     -- Ну, это вы перехватили, дядя Сандро, -- смеюсь я.
     -- Меня  не проведешь, --  улыбается он довольный. -- Сандро из  Чегема
кое-что видел на свете...  С принцем  Ольденбургским встречался, при  Лакоба
состоял как близкий родственник,  со Сталиным два раза сидел вот так, как мы
с тобой сейчас сидим... Чем ты меня еще удивишь?
     -- Расскажите, -- прошу я.
     -- В свое  время, в своем месте,  -- отвечает он, задумавшись, и глядит
вдаль.
     Под нами живописный косогор с домами, проглядывающими из зелени садов и
виноградников. Дома самые разные: обычные, деревенские на  высоких сваях,  а
рядом наскоро  сколоченные  хибарки  только  набирающих силы хозяев, а там и
двухэтажные безвкусные домины процветающих пригородников.
     Дядя  Сандро,  окидывая взглядом  поселок, бросает  замечания по поводу
возвышения  или падения отдельных хозяйств. Тут я впервые услышал о Тенгизе,
которого он обычно уменьшительно называл "мой Тенго".
     -- Далеко пойдет этот парень, -- сказал он, показывая  на  его  дом, со
стороны  веранды уютно  озелененный стеной винограда,  а с другой  -- еще  в
строительных лесах.
     -- А что он? -- спросил я.
     -- Он присматривает за всеми машинами, идущими по приморской дороге, --
сказал дядя Сандро.
     -- Автоинспектор, что  ли? -- спросил  я.  Возможно, в моем вопросе ему
почудился недостаток уважения к его любимчику, потому что глаза его внезапно
вспыхнули, и выражение свирепости  престарелого льва на лице  его показалось
мне теперь не столь уж риторическим.
     --  Ты  его можешь назвать мусорщиком, но  он присматривает за  идущими
машинами и имеет государственный пистолет...
     -- Я и не спорю, -- вставил я.
     --  Какой может  быть  спор, -- успокаиваясь,  заметил он, --  раз  ему
доверили пистолет, значит, ему доверили стрелять в нужное время, а тебе (тут
он  неожиданно  ткнул  пальцем по колпачку  авторучки,  торчавшей из кармана
моего пиджака)  доверили этот пугач, стреляющий чернилами, и  то ты  боишься
пугануть инженерчика из горсовета.
     С тех пор я старался быть осторожней, когда речь заходила о Тенгизе,  и
по мере сил изображал на лице восхищение его любимчиком.
     Иногда я встречал дядю Сандро на берегу моря, где он сидел на скамейке,
перебирая четки  и любуясь  мельтешением чаек.  Порой  он важно прохаживался
вдоль берега, изредка поглядывая  из-под руки на горизонт, словно переодетый
адмирал, ждущий тайного транспорта.  Или я  его заставал сидящим на берегу с
газетой  в  руках,  и тут  он  неожиданно  бывал  похож на  дореволюционного
профессора, удачно  вросшего  в  социализм  и  потому хорошо сохранившегося,
если, конечно, не обращать внимания на его экзотический наряд или то, что он
в отличие от профессора все же читал по складам.
     Он сиживал  и  в кофейнях  в окружении  шумной компании,  между прочим,
нередко молодых людей. Видимо, он  им рассказывал что-то веселое, потому что
оттуда время от времени доносились взрывы смеха. Иногда я его  перехватывал,
едва он только заходил в кофейню, и усаживался с ним за отдельный столик.
     -- Встречаю на базаре братьев Ламба, -- начал он  однажды в кофейне без
всякого  вступления,  --  давно я с ними хотел поговорить, да все  случая не
было.
     -- Идемте, -- говорю, -- в кофейню, у меня к вам разговор есть.
     --  Пойдемте, -- говорят, -- дядя  Сандро. Заходим, садимся. Я  за свой
счет  заказываю  кофе, коньяк,  боржом. Официантка подает. Я  молчу.  Думаю,
пусть она отойдет. Она отходит. Я смотрю на них, сидят напротив два здоровых
лба и смотрят.
     -- Догадываетесь, -- говорю, -- зачем я вас позвал?
     -- Нет, -- говорят лбы, переглянувшись.
     -- А отчего, -- говорю, -- вы такие недогадливые?
     -- Не знаем, -- говорят лбы и снова переглядываются.
     -- Может, -- говорю, -- родители виноваты?
     -- Нет, -- говорят, -- мы сами такие.
     -- Значит, родители не виноваты?
     -- Нет, -- говорят.
     -- В том числе и отец?
     -- В том числе и отец.
     -- Так слушайте меня  внимательно,  --  говорю. -- Я знал хорошо вашего
отца.  Сорок  лет  назад  его  убил  холуй  князя  Чачба.  С князем  кое-как
справилась  Советская власть,  а  холуй до  сих пор  ходит по  нашей земле и
смеется над вами про себя, а иногда и открыто. За сорок лет Советской власти
самые дремучие пастухи, -- говорю, -- из самых дремучих урочищ свет увидели,
а некоторые даже  депутатами стали. Неужели  вы до сих пор такие темные, что
не знаете -- за отца сыновья должны отомстить?!
     -- И что  ты  думаешь, они на  мои  чистые, красивые слова ответили? --
обратился дядя Сандро ко мне.
     -- Не знаю, -- говорю.
     -- Так слушай, если не знаешь, -- заметил дядя Сандро, -- так вот...
     -- Дядя Сандро, -- говорит лоб,  что постарше,  -- но ведь  нас  за это
арестуют.
     -- Козлиная голова, -- отвечаю ему, -- конечно, арестуют, если поймают.
Но ты подумай: как показал  двадцатый съезд, партийные люди и  то по десять,
по  пятнадцать лет даром просидели, а ты что, за родного  отца отказываешься
посидеть? Отрекаешься?
     -- Не отрекаемся, -- отвечает теперь лоб, что помладше, -- но, может, в
этом деле отец был виноват?
     -- Ты что, -- говорю, -- судья?
     -- Нет, -- говорит, -- я -- завмаг.
     -- Тогда, -- говорю,  -- ты  исполни свой  долг, а судья, исполняя свой
долг, разберется, кто был виноват.
     -- Нет, -- говорит, -- ты нас, дядя Сандро, в такие дела не втягивай...
     Тут я не выдержал. Я ему напоминаю о чести,  я его за свой  счет угощаю
коньяком, чтобы пробудить в нем мужество, и я же виноват!
     --  Чтоб я,  -- говорю,  --  твой  гроб  купил  в  твоем  же  магазине!
Убирайтесь отсюда и чтоб на базаре и в других общественных местах вашей ноги
не было, пока я жив!
     Слова не сказали -- встали, ушли. Да что  толку -- люди совесть забыли,
освинели... Правда, я тоже ошибку допустил, надо было  сначала отдельно друг
от друга с ними поговорить, да понадеялся на их совесть... Отец-то у них был
орел, -- добавляет дядя Сандро  после  некоторого молчания, как  бы  еще раз
мысленно пересмотрев все  возможные причины падения  братьев Ламба, -- но со
стороны матери, кажется, у них кровь подпорчена эндурской примесью.
     Он  допивает  свой   остывший  кофе  несколькими  большими  глотками  и
окончательно успокаивается.
     -- Между  прочим, мой  Тенго  помог  мне с  оползнем,  -- вспоминает он
своего   чистокровного   скакуна,   может  быть,  мысленно  отталкиваясь  от
подпорченного завмага.
     -- Значит, выплатили?
     -- Нет, бетонную канаву провели за счет горсовета, и то хлеб...
     После  этой встречи  мы с ним не  виделись около месяца,  и  я стороной
узнал,  что  дядя Сандро  попал  в  автомобильную  катастрофу.  Он  ехал  на
грузовике вместе со своими  земляками на  какие-то большие  похороны в  селе
Атары. Навстречу им мчался грузовик, возвращавший людей  с  этих же похорон.
Шофер встречного грузовика, оказывается, по неопытности перепил на поминках.
Одним словом, машины столкнулись. К  счастью, никого не убило, но было много
раненых. Дядя  Сандро  сравнительно легко  отделался,  он  вывихнул  ногу  и
потерял один