с  начальством.  Может,   я   напрасно  ввел   его   в  это
повествование?  Он --  герой совсем другой вещи.  Хотя  нет  --  в  конце он
понадобится.
     Одним словом, можете досчитать сами. Получится восемь  человек, если не
забудете шофера Абесаломона Нартовича. А что я говорил  с самого  начала?  Я
говорил, нас было человек восемь. Некоторые могут подумать, что  я потом все
это подстроил,  чтобы  похвастаться  неизвестно  чем. Нет, конечно. С  точки
зрения  литературного правдоподобия было  бы  правильней, если  бы я немного
ошибся.
     Машины  въехали  на территорию  института  и,  проехав  мимо  небольшой
цитрусовой плантации, остановились у  двухэтажного дома под сенью лавровых и
камфаровых деревьев.
     Все, кроме  шофера,  вышли из  машин, поднялись на второй этаж,  прошли
приемную,  где  за  столом  сидела  молодая  секретарша,  и вошли в  кабинет
Абесаломона Нартовича. Он уселся  за свой стол, усадил нас на многочисленные
стулья,  стоявшие  у стен кабинета, и,  придав лицу  руководящее  выражение,
нажал на кнопку звонка.
     Вошла секретарша,  несколько  косясь и блуждающей улыбкой выражая некую
застенчивую  иронию,  неизвестно  к  кому  обращенную.  Возможно,  к  самому
Абесаломону Нартовичу. Если это так, мы можем только воскликнуть: "О, время,
время!" Дело  в том,  что еще в недалеком прошлом, на вершине своей карьеры,
Абесаломон  Нартович славился как  легендарный любовник. По слухам  (врагов?
или  сторонников?),  ему  нередко  приходилось  прерывать  заседания  совета
министров (местного,  конечно)  и удаляться  с очередной фавориткой в особую
комнату,  а  притихшие  министры  пережидали  приступ  любовного  кейфа  как
неотвратимое и грозное явление природы или эпилептический припадок.
     А между  тем  секретарша продолжала  стоять,  оглядывая нас  блуждающей
улыбкой, в то  же время  смущенно поеживаясь, сиротливо приподымая плечико и
даже как бы слегка отстраняясь, словно предугадывая непристойные предложения
и выражая  своим телесным обликом не совсем поддую  готовность выполнить их.
Сквозь эти многообразные  чувственные  маски тихо, но настойчиво  проступала
тайная наглость юной  женщины,  помнящей  о  своей  внеслужебной власти  над
несколько   аляповато  молодящимся  боссом.  Во   всяком  случае,   так  мне
показалось.
     -- Ящик фейхоа для нашего космонавта  в мою машину и фрукты для гостей,
-- излишне строгим голосом приказал Абесаломон Нартович, как мне показалось,
чтобы перекрыть впечатление от ее тайной наглости.
     Восторженно узнавая космонавта, секретарша исчезла. Абесаломон Нартович
вынул  из стола экземпляр своей книги "Певчие  птицы Абхазии" и, надписав ее
космонавту, стал рассказывать  о  некоторых достоинствах  этих  птиц. Я  все
ждал, что  он скажет, когда дойдет  до  попугая, но  до попугая он не дошел,
потому  что вернулась секретарша  с  двумя  вазами,  наполненными  яблоками,
грушами и виноградом.
     Вазы с вспотевшими от  охлаждения  плодами и томно свисающими гроздьями
винограда были  водружены на стол. Абесаломон Нартович  прервал свой рассказ
и,  захлопнув  книгу, вручил ее космонавту. Тот  с  таким  видом прижал ее к
груди,  словно давал клятву в следующий же свой космический полет забрать ее
с собой.
     -- Фейхоа поставили в багажник? -- спросил Абесаломон Нартович.
     --  Да,  --  сказала  секретарша,  не  сводя  восторженного  взгляда  с
великолепного космонавта.  Взгляд  этот  выражал почти обрядовую  готовность
жрицы по  первому же знаку своего идола  тут же, не сходя с места, сорвать с
себя все одежды. Взгляд этот почти  всех  смутил, в том числе  и Абесаломона
Нартовича. Я говорю почти, потому что космонавта этот взгляд не  смутил.  Не
поняв ее  призыва, он  мельком посмотрел  на нее с высоты  своего  отличного
роста далеким, стерильным галактическим взглядом.
     -- Попробуйте фрукты из нашего сада, -- сказал Абесаломон Нартович, все
еще стараясь подчеркнуть свой полный контроль над происходящим.
     Все потянулись к фруктам. Космонавт взял краснобокое, образцовое яблоко
и сверкающими зубами сделал мощный образцовый надкус.
     --  Я  сейчас  хочу  вам  предложить,  --  сказал  Абесаломон  Нартович
торжественно, --  прохладительный  напиток  собственного  рецепта... Надюша,
принеси стаканы.
     Не  найдя отклика  на свой  призыв жрицы, секретарша погасла, и  теперь
выражение  иронии  на ее  лице приобрело абсолютно  универсальный  характер,
охватывающий всех  находящихся  в кабинете.  Она повернулась  и,  откровенно
смеясь  над  нами  своими  покачивающимися   бедрами,   вышла  из  кабинета.
Абесаломон Нартович несколько удрученно посмотрел ей вслед, а потом взглянул
на нас, как бы призывая не придавать слишком большого значения ее насмешливо
покачивающимся бедрам.  Не без  некоторого уныния мы согласились  проглотить
это оскорбление.
     -- Знаменитый Логидзе тайну своих прохладительных напитков унес с собой
в могилу, --  сказал  Абесаломон  Нартович, --  я в  меру своих скромных сил
пытаюсь создать равноценный напиток.
     Интересно,  подумал я, кто-нибудь в этой стране занимается своим прямым
делом? Все же могучая широта натуры Абесаломона Нартовича оставляла надежду,
что и делам своего института он не совсем чужд.
     Тут слово  взял  дядя Сандро и  рассказал  небольшую  новеллу  о  своей
встрече со знаменитым Логидзе.
     Оказывается, Логидзе изготовлял лучшие в мире прохладительные  напитки.
Его лимонад был так прекрасен, что персидский шах  и дня не мог прожить  без
него.  Ящики с  лимонадом Логидзе отправлялись  в Баку,  оттуда  морем шли в
Персию и дальше караванным путем до самого Тегерана.
     Но в  начале тридцатых годов у Логидзе  сильно испортились отношения  с
Берией.  Берия  как  будто  пытался  узнать  у  него  тайну  прохладительных
напитков, а Логидзе  не открывал  этой тайны.  Несмотря  на  интриги  Берии,
старик мужественно сохранял свою тайну. И Берия ничего  ему  не мог сделать,
потому что не  знал, как отнесется к  этому Сталин.  Он  его только выжил из
Тбилиси. Логидзе переехал  в  Мухус. Здесь он работал на  лимонадном заводе,
продолжая делать свои прекрасные напитки, но тайну их производства никому не
открывал.
     Нестор Аполлонович Лакоба  решил во что бы то ни стало вырвать из  него
эту  тайну,  чтобы  будущие  поколения  советских  людей  могли наслаждаться
изумительным напитком.  Это щекотливое  дело  Лакоба поручил дяде Сандро. Он
посоветовал ему как  следует тряхнуть старика, но так, чтобы вместе с тайной
напитка не вытряхнуть из него душу.
     Подобрав заранее ключи  к дверям его квартиры и узнав, что старик в  ту
ночь  в доме  был  один,  дядя Сандро,  прикрыв лицо  маской и  вооружившись
пистолетом,  вошел  к нему в  дом. Он  зажег свет  и приблизился к изголовью
старика.
     Старик проснулся, но, увидев над ним человека в маске и с пистолетом  в
руке, не испугался и даже не  растерялся. И от этого, по словам дяди Сандро,
он сам растерялся. Он  совершенно не учел,  что дух старика  Логидзе к этому
времени был великолепно закален долгими интригами Лаврентия Берии.
     -- Опять бериевские штучки? -- спросил он, усаживаясь на постели.
     -- Нет, -- сказал дядя Сандро, -- но ты должен открыть...
     -- Тайну воды Логидзе? -- насмешливо спросил старик и, взяв папиросу со
стула, стоявшего в изголовье, чиркнул спичкой и закурил.  -- Так  запомните:
нет никакой тайны Логидзе.
     -- Как нет? -- удивился дядя Сандро.
     -- Так нет,  -- сказал старик,  затянувшись  и махнув на  пистолет дяди
Сандро,  -- убери,  а  то выстрелишь случайно... Нет  никакой тайны Логидзе,
есть любовь к делу и знание дела.
     -- Как так? -- спросил дядя Сандро, пряча пистолет в карман.
     -- Ты знаешь, как готовят вашу мамалыгу? -- спросил старик.
     -- Знаю, -- ответил дядя Сандро.
     -- Каждая хозяйка знает, как готовить мамалыгу? -- спросил старик.
     -- Каждая, -- ответил дядя Сандро.
     -- И никакого секрета в этом нет? -- спросил старик.
     -- Секрета нет, -- отвечал дядя Сандро.
     --  Почему  же есть хозяйки, которые готовят мамалыгу  так, что  пальцы
оближешь, а другие неважно готовят? -- спросил старик.
     -- Некоторые умеют  лучше готовить, а  некоторые не  умеют,  -- ответил
дядя Сандро, стараясь не дать сбить себя с толку.
     -- Но ведь те, кто готовит хуже, знают все, что  знают  те, что готовят
лучше? -- продолжал старик. -- Или у них есть какая-то тайна?
     -- Нет, -- сказал дядя Сандро, -- какая же может быть тайна, все знают,
как готовить мамалыгу.
     --  Так почему  же,  -- спросил старик, -- одни готовят  ее  прекрасно,
другие похуже, а третьи совсем плохо?
     -- Не знаю, -- сдался наконец дядя Сандро.
     -- Потому что в мире есть талант  и любовь,  -- сказал старик,  -- чего
ваши начальники никак не  поймут. И женщина, в  которой соединился  талант и
любовь, готовит  мамалыгу лучше других. Любовь учит ее  выбирать свежую муку
на базаре,  хорошо ее  просеивать,  а талант  помогает  ей  правильно понять
соотношение огня и того, что варится на огне.
     -- Так как же быть? -- сказал дядя Сандро.
     -- Вы только уважайте талант, -- отвечал старик, -- а после меня придут
люди, которые будут готовить прохладительные напитки не хуже меня.
     -- Но я обязан  узнать тайну Логидзе,  -- напомнил дядя Сандро, что  он
человек тоже подневольный.
     -- Тебе нужна бумага? -- спросил старик.
     -- Да, -- сказал дядя Сандро.
     -- Хорошо, -- согласился старик и, встав с постели, подошел к столу. Он
взял  кусок бумаги,  макнул перо в  чернильницу и, что-то написав на бумаге,
помахал ею в воздухе, чтобы написанное обсохло, и протянул ее дяде Сандро.
     --  Это веер  -- спросил  дядя  Сандро,  удивленный краткостью  формулы
состава знаменитого прохладительного напитка.
     -- Все, -- отвечал  старик,  --  но главное я тебе сказал словами. Если
природа наградит человека любовью и талантом, он будет делать воду  не  хуже
меня и танцевать будет не хуже тебя.
     Дядя Сандро, по  его  словам,  почувствовал,  что краснеет  под маской:
старик его узнал.
     -- Не обижайся, -- попросил его дядя Сандро, -- политика...
     -- Я не обижаюсь, -- сказал старик, -- я уже привык...
     Дядя Сандро покинул старика Логидзе и на следующий  день  вручил Лакобе
формулу знаменитого напитка.  Лакоба отослал формулу не то в Москву, не то в
Тбилиси,  дядя Сандро  точно этого не знает. Специалисты проверили формулу и
через некоторое время  сообщили  Лакобе, что  формула, которую  дал  старик,
ничем не отличается  от  формулы  обычных  прохладительных напитков.  Лакоба
махнул рукой на это дело и больше не стал беспокоить старика.
     Пока  дядя Сандро  все  это рассказывал, секретарша  внесла  поднос  со
стаканами. Абесаломон Нартович открыл холодильник и вытащил оттуда графин  с
какой-то ядовито-желтой жидкостью.
     -- Все-таки старик Логидзе тогда задурил тебе голову, Сандро, -- сказал
Абесаломон  Нартович  голосом,  исполненным  уверенности  в  своей  правоте,
одновременно разливая  свой напиток по стаканам, --  он тайну своего напитка
унес с собой в  могилу... Но я  добьюсь напитка,  который  будет не  хуже...
Пробуйте пока этот...
     С некоторой неуверенностью мы потянулись к стаканам. Я пригубил ледяную
жидкость и стал медленно ее отсасывать. Она была горьковатая и сильно вязала
во рту. Другие тоже, как  я  заметил, осторожно тянули  из  своих  стаканов.
Только  космонавт с присущей  ему решительностью  опрокинул  стакан в рот и,
утерев губы, сказал:
     -- Хвоей отдает...
     Это он сказал с обезоруживающей точностью.
     -- Совершенно верно, -- не растерялся Абесаломон Нартович, -- в напиток
входит сок фейхоа, и он создает этот оригинальный оттенок.
     Космонавт  взял  из вазы  грушу и  сочно впился  в  нее,  явно стараясь
промыть  рот  после этого  фантастического напитка. Остальные тоже взяли  по
плоду.
     -- Великолепная груша, -- сказал космонавт, жуя и шумно втягивая в себя
излишки сока.
     --  Дюшес,  --  довольный,  заметил  Абесаломон  Нартович.  --  Надюша,
распорядись, чтобы поставили мне в багажник ящик груш для нашего космонавта.
     Надюша, усмехнувшись, пошла  к дверям, продолжая насмешничать  над нами
своими покачивающимися бедрами.  Но после  напитка  Абесаломона Нартовича мы
легко перенесли эту насмешку. Я, во всяком случае.
     -- Вы меня балуете, -- сказал космонавт.
     --  Страна  любит своих героев, -- отвечал Абесаломон Нартович и, снова
обращаясь  к   предмету  своей  последней  страсти,   добавил:  --  Опыты  с
прохладительными напитками продолжаются...
     Он  подошел к  холодильнику и открыл дверцу.  Мы увидели дюжину бутылок
из-под  кефира,  заполненных  опытными образцами напитков почти  всех цветов
ра-дуги.
     -- Этот пока самый совершенный по вкусу, -- сказал Абесаломон Нартович,
указывая на  графин, из которого мы пили,  -- недавно я  им  угощал министра
сельското  хозяйства  Италии, он  остался  доволен...  Если  мне  его  слова
правильно перевели.
     Я  хотел  спросить, удалось  ли  бедному министру  сельского  хозяйства
Италии,  по  крайней мере, закусить  фруктами,  но  не решился. Мы вышли  из
кабинета.
     --   Если  мне  будут  звонить,  --  обернулся  Абесаломон  Нартович  к
секретарше, -- я поехал в совхоз...
     --  Хорошо, -- сказала  секретарша  и  в последний  раз  покосилась  на
космонавта. Она опустила глаза в книгу, которая лежала перед ней, и на губах
ее затрепетала блуждающая улыбка.
     Когда мы подходили к машинам, кто-то из  работников института втаскивал
ящик с грушами в багажник автомобиля Абесаломона Нартовича. Мы сели в машины
и поехали.
     Наконец  после  долгих блужданий  я снова вышел  на  автостраду  своего
сюжета.  Итак, мы прикатили на трех  машинах в это уединенное абхазское село
по причине, которая,  как оказалось, не вполне выветрилась у меня из головы.
Теперь становится абсолютно ясно,  что  никакой причины не было. Просто один
из участников  нашей  компании был приглашен к  своему родственнику, нам для
приличия  предложил  с  ним  ехать,  а  мы,  не  долго  думая,  приняли  это
предложение.
     Через три  часа мы остановились в маленькой деревушке  перед изумрудным
абхазским  двориком. Пока мы  входили во  двор, из дома  вышел  человек  лет
тридцати с пронзительными  синими  глазами, следом за  ним  молодая женщина,
судя по всему, его жена, а потом появился и седоглавый патриарх, по-видимому
отец молодого хозяина.
     Нас познакомили. Было  видно, что  хозяева  обрадовались  долгожданному
приезду  своего  родственника  со свитой, возглавляемой бывшим ответственным
работником, слухи  о снятии которого, вероятно,  сюда еще не дошли, а если и
дошли, они все еще перекрывались его долгой почетной деятельностью.
     Кстати, Абесаломон Нартович хорошо  знал этот  дом и этот дворик,  и он
немедленно  подвел  нас  к  забору,  возле  которого  росла  старая  ольха с
обвивающейся  вокруг нее виноградной  лозой  необыкновенной  толщины. Он нам
стал рассказывать об истории  этой  лозы, которой, по  его утверждению, было
около ста пятидесяти лет.
     Я  оглядел дом  и двор. Молодой  хозяин  уже  успел прирезать  козу  и,
подвесив ее  на веревке  к балке кухонной веранды,  быстро освежевывал тушу.
Над  крышей  кухни  подымался  дым,  там,  вероятно,  уже  варили  мамалыгу,
готовились к нашему приему.
     На веревке,  протянутой вдоль веранды  дома, сушились  огненные  связки
перца и темно-пунцовые сосульки чурчхели. У крыльца, ведущего в горницу, был
разбит палисадничек, где цвели георгины,  вяло  пламенели  канны, золотились
бархатки.
     Два рыжих теленка,  помахивая  хвостами,  паслись  во дворе.  Процессия
индюшек во  главе с  зобастым, клокочущим,  похожим на распахнутый аккордеон
индюком  прошла  в сторону кухни. За  забором,  ограждающим  двор,  зеленела
кукуруза  с  крепкими,  уже подсыхающими  початками на каждом стебле. Сквозь
листья  тутовых и алычовых  деревьев,  разбросанных на приусадебном участке,
далеким греховным соблазном детства темнели виноградные гроздья.
     И вдруг  мне почудилось, что скоро я больше  никогда не увижу  ни этого
дыма  над абхазской кухней,  ни этого сверкающего зеленью травы  дворика, ни
этой кукурузы  за  плетнем, ни этих  деревьев,  притихших под сладкой  ношей
созревшего винограда.  Все  это  для  меня  кончится навсегда. Томящая тоска
охватила мою душу.
     (В  невольном  выдохе  взрослого  человека   в  минуту  душевной  смуты
"господи,  помоги!" и в  крике  ребенка  "мама!", безусловно, есть  роднящая
интонация, единый  источник. Но  крик  ребенка вполне объясним  повседневной
реальностью материнской  защиты.  Не  стоит  ли  и  за  возгласом  взрослого
человека  такая же реальность,  только невидимая? Та же мысль в перевернутом
виде -- святость материнства. Обдумать.)
     Я стал прислушиваться к словам витийствующего Абесаломона Нартовича. Он
рассказывал о свойствах местных сортов винограда,  а космонавт  записывал  в
блокнот названия этих сортов. Нет, сейчас это было невозможно слушать.
     Я  взглянул на дядю  Сандро  и  понял,  что  именно  он  виновник  моих
тоскливых предчувствий. Мне захотелось отвести с ним душу, и я, взяв его под
руку, отделил от компании. Мы  стали прогуливаться по дворику. -- Что-нибудь
случилось? -- спросил он.
     -- Мне страшно, дядя Сандро, -- сказал я ему откровенно.
     -- Чего ты боишься? -- спросил он у меня.
     -- Ох,  и  попадет  мне, дядя Сандро, ох, и попадет  мне  за то,  что я
описал твою жизнь! -- воскликнул я.
     --  Мою  жизнь? -- повторил он с обидчивым недоумением.  -- Моя жизнь у
всей Абхазии на виду. Люди гордятся мной.
     -- Попадет, -- повторил я, -- хотя бы за то, что я описал, как Лакоба в
присутствии Сталина стрелял  по яйцу,  стоявшему на голове у повара. Попадет
мне за это!
     --  Глупости,  --  сказал дядя Сандро,  пожимая  плечами, -- во-первых,
кроме меня, там было  человек  сто, и все это видели. Во-вторых,  Лакоба был
замечательный  стрелок,  и он всегда  попадал  по яйцам,  а  в голову повара
никогда  не  попадал. Вот если бы он  попал  в голову повара, тогда об  этом
нельзя было бы писать...
     -- Не  в этом дело, -- пояснил я ему, -- они скажут, зачем надо было об
этом писать.  Что за феодальные забавы, скажут они,  в период  строительства
социализма.
     -- Что такое феодальные забавы? -- спросил у меня дядя Сандро.
     -- Это значит, старинные развлечения, -- сказал я ему.
     -- А как это одно другому мешает, -- удивился дядя Сандро, -- социализм
происходит снаружи, а это было внутри?
     -- Что значит  снаружи и  что значит внутри?  -- спросил  я, не  совсем
понимая его.
     -- Очень просто,  -- сказал дядя Сандро,  --  социализм  --  это  когда
строят  чайные  фабрики,  заводы,  электростанции. И  это  всегда происходит
снаружи,  а Лакоба  стрелял  внутри, в  зале санатория. Как это одно другому
мешает?
     -- Ах, дядя Сандро, -- сказал я, -- они  по-другому смотрят на это. Ох,
и попадет мне!
     -- Заладил! -- перебил меня дядя Сандро. -- Что, КГБ боишься?
     -- Да, -- застенчиво признался я ему.
     -- Ты  прав, КГБ  надо бояться, --  сказал дядя Сандро, подумав,  -- но
учти, что там сейчас совсем  другой марафет. Там сейчас  сидят  другие люди.
Они  сами ничего не  решают. Это раньше они сами  решали. Сейчас  они  могут
задержать человека на два-три дня, а потом...
     -- Что потом? -- не выдержал я.
     -- Потом они  спрашивают у партии, -- отвечал дядя  Сандро,  -- а  там,
внутри партии, сидят специалисты по инженерам, по врачам и по таким, как ты.
По разным отраслям. И вот человек из органов спрашивает у них: "Мы задержали
такого-то. Как с ним быть?" А человек из партии смотрит на карточки, которые
у него лежат по его отрасли. Он находит карточку этого человека, читает ее и
уже все знает о нем. И он им отвечает: "Это  очень плохой человек, дайте ему
пять лет. А  этот