ейших я это видел своими  глазами. Ради справедливости надо сказать,
что  потом  опять  появились  книги  отзывов.  Возможно,  это  был  разумный
компромисс за счет более продуманного выбора картин для выставок.
     Но тогда я этого не знал и принялся спорить с администратором. Стараясь
друг  друга  запугать своей близостью к истине,  что почему-то  одновременно
подразумевало и близость к начальству, мы уже покрикивали друг на друга.
     На  шум  из  пристройки  внутри зала,  загримированной  под капитанский
мостик, спустился  к нам  директор салона Вахтанг Бочуа. С некоторых  пор он
был переброшен на эту работу, хотя и чтение лекций отнюдь не забрасывал.
     --  Читаю  на все прежние темы минус лекции  о козлотуре плюс лекции об
искусстве,  -- говорил он всем, кто ошибочно полагал, что теперь он забросил
лекторскую работу.
     В своем неизменном белоснежном  костюме он приближался, веселея на ходу
и мягко ступая, как бы боясь вспугнуть скандал.
     -- О чем шумите? -- спросил  он, пожав мне руку  бодрящим рукопожатием.
Узнав, о  чем  мы шумим, он сказал, что  картина снята с выставки по приказу
свыше. Он посмотрел на потолок, как бы ища  в нем отверстие, сквозь  которое
картина была вытянута.
     Я  посмотрел  на администратора,  но тот  нисколько не смутился. Широко
расставив локти на своем узком стоянке, он снова замкнулся в личную скорбь.
     -- Если местные  ребята будут спрашивать,  -- пояснил Вахтанг, кивнув в
мою сторону, -- не говори, что  ее не было, говори, что художник сам снял на
доработку... Это его право... А соблюдать права художника... -- пробубнил он
и, внезапно наклонившись к  ящику, заглянул в его щель,  словно  знакомясь с
общим состоянием отзывов, даже как бы с их поведением в ящике.
     И была в  его позе  порнографическая динамика,  презрительно смягченная
хозяйственным  поводом. Возможно,  именно так начальник  стражи  султанского
гарема заглядывает во внутренние покои  пленительных, но коварных жен своего
владыки.
     --  ...А соблюдать права художника,  -- уже  бормотал он, понизив голос
(чтобы  не  слышали   во   внутренних  покоях),  --  это  наша  повседневная
обязанность..
     Он  выпрямился,  посмотрел  на меня  с  выражением  скромной  важности,
перевел взгляд на администратора, как бы кивнул ему слегка в том смысле, что
надо мечтать, что мечта его о более обширной поверхности стола замечена там,
где надо, и уже обрастает деревянной плотью. После этого он  молча удалился.
Подымаясь по лесенке к своему капитанскому мостику, он  еще раз посмотрел на
меня, но теперь не  только со скромной важностью, но  и мягким упреком, мол,
вот  не шумим, не кричим, а искусство поощряем, хотя это не так просто,  как
может показаться некоторым со стороны.
     Неделей  позже, когда  мы  с Андреем стояли на одной  из наших  главных
улиц,  неожиданно   возле  нас,  вернее,  проехав  нас   метров  на  десять,
остановилась черная "Волга",  и  человек,  сидевший рядом с шофером, поманил
нас  пальцем.  Кстати сказать, Андрей,  уже, разумеется,  зная  о  том,  что
картина снята с выставки, и о том,  что  вокруг нее  идет какая-то негласная
возня,  пытался  встретиться  с  этим  человеком,  но встретиться  никак  не
удавалось, а тут он вдруг сам поманил его пальцем. Значит, подумал  я, можно
надеяться на легкую взбучку без серьезных последствий.
     Это  был  довольно  крупный  начальник, разумеется, и масштабах  нашего
края.   Среди  прочих  дел  он   по  должности  и  по  собственному  желанию
присматривал за людьми искусства, считая  себя знатоком и  покровителем муз,
что в какой-то мере соответствовало действительности.
     У него  была странная и в  то же время  замечательная привычка. Бывало,
распечет как следует того  или иного художника за излишний натурализм,  или,
наоборот,  за  склонность  к  абстракциям,  или  еще  за что-нибудь,  а  там
пригласит этого  же  художника  завтракать или обедать, а то и ужинать,  что
было особенно  заманчиво, потому что тут он не спешил, а реставраторы,  зная
его в лицо, старались вовсю.
     Художниками даже было замечено, что  чем  сильней он  ругает, тем лучше
угощения следуют потом. Скажем прямо, некоторые этим пользовались, хотя дело
это  было рискованное,  потому что  иной  раз отругать отругает,  а угостить
забудет.
     А однажды  был такой  случай. Один художник, такой серенький реалистик,
которого обычно и хвалить рука не подымалась, и ругать было не за что, вдруг
решил отличиться.
     Вернее, года за  два до этого он  написал для  того  времени знаменитую
картину "Козлотур  на  сванской  башне".  На  ней  был  изображен  козлотур,
стоявший на сванской  башне с  приподнятой  передней ногой: не то собирается
шагнуть, не то  собирается проткнуть башню копытом, чтобы  доказать, что она
прогнила.
     Картина была неоднократно хвалима нашей газетой,  помнится один  абзац,
где обращалось внимание на  решительно приподнятую ногу  козлотура, топчущую
сванскую  башню  как  символ  вражды  народов.  Позже  картина  была куплена
новооткрытым  рестораном  "Водопой  козлотура"  и  провисела там  вплоть  до
критики  козлотуризации  сельского  хозяйства, после  чего  была  убрана  из
ресторана  и обругана  в  печати, между  прочим,  за  ту же  сванскую башню,
вернее,  за  ее неправильную  трактовку. Оказывается,  она  никак  не символ
вражды  народов,  а, наоборот,  символ  сопротивления  мужественного  народа
иноземным захватчикам.
     Помнится, тогда  он приходил к  нам в  редакцию и жаловался, что вообще
сванской башне никакого международного  символического значения не придавал,
а просто поместил козлотура на старой крепости, чтобы показать победу нового
над старым.
     На это ему  в редакции нашей ответили, почему  же он протестует теперь,
когда  его ругают  за  сванскую  башню,  а  когда  хвалили  за  нее,  он  не
протестовал.
     --  Кто же  протестует,  когда  хвалят?  -- спросил он,  но  вопрос его
остался без ответа, и о художнике забыли.
     Другие о нем забыли, но сам он о себе, оказывается,  не забывал. Теперь
он решил  прославиться совсем  по-другому и показал  на  очередной  выставке
несколько странных,  в духе абстракционизма,  полотен,  и даже сам все время
стоял возле них с выражением заносчивой скромности.
     Художники быстро  раскусили  этот  его  жалкий маневр, рассчитанный  на
внимание Абесаломона Нартовича.  (Так и быть, раскрываю его имя, выдуманное,
конечно.) Раскусили, значит,  и в своей среде высмеяли его лжеабстракции как
недействительные.
     Сам же  Абесаломон Нартович во  время посещения выставки по многолетней
привычке  прошел  мимо  его  картин,  не глядя, да и художники  окружали его
шумным роем. Но потом уже, когда он осмотрел всю выставку, кто-то ему капнул
о проделке этого товарища. Абесаломон Нартович был сильно раздосадован и уже
выругал его за это  лицемерие, а не за  художественные ошибки, что не давало
повода для ресторанного развития темы.
     Обычно,  войдя в выставочный зал, он останавливался  в дверях и, бросив
общий взгляд на выставку, с улыбкой говорил:
     -- Край у нас солнечный, художников много...
     При  этом  лицо  его  и  большая  вальяжная  фигура  струили  солнечную
доброжелательность. Он как бы говорил: вот видите, я к  вам пришел с хорошим
настроением, а дальше все зависит от вас...
     Начинался осмотр.  Обходя картины  в окружении  художников,  он сначала
смотрел  на  картину,  потом  на  автора,  стараясь по  выражению  его  лица
определить,  как  сам  он  относится  к  своей  картине.  Разумеется,  не  в
художественном  отношении,  а  исключительно в  идейном  плане.  То  есть не
передерзил ли, если картина носит  на  себе сатирический оттенок, не увлекся
ли   вредными  новациями   или  чуждыми,   вредоносными   идеями,   впрочем,
смехотворными в своей ничтожности.
     У  Абесаломона  Нартовича  было   три  формулы,  определявшие   степень
критического отношения к работе художника.
     По первой получалось, что картина любопытная, но льет воду не совсем на
ту мельницу.
     По  второй  получалось,  что картина  не лишена интереса,  но льет воду
совсем не на ту мельницу.
     По  третьей  получалось... даже страшно  сказать,  что  получалось.  Во
всяком случае, тут ни  о  какой, даже враждебной, мельнице  не  могло быть и
речи.
     Чаще всего ресторанное  развитие темы давала  первая формула. Вторая  в
принципе тоже не исключала,  ну а третья  не  только не  давала ресторанного
развития, но могла  стать  началом  развития  в  совершенно  противоположном
направлении. Единственным  достоинством третьей  формулы было то,  что она в
последние годы довольно редко употреблялась.
     И вот,  бывало, Абесаломон Нартович смотрит  на картину  внимательно, с
прищуром,  потом  так  же  внимательно, но  без всякого  прищура, на  самого
художника.  И  так  несколько раз туда  и  обратно,  обратно  и туда, и  все
делается ясно.
     Художники договорились  никак не подначивать  Абесаломона Нартовича, не
предварять  его мнения, чтобы глас  судьбы проявлялся в чистом виде. Но  уже
после  того  как Абесаломон Нартович высказался, можно было его поддерживать
или даже возражать, но, разумеется,  до определенного  предела. Но  так  как
предела точно никто не знал, обычно возражали не доходя.
     И  если  Абесаломон  Нартович говорил про  картину,  что  задумана  она
так-то,  но  объективно  получается,  что  она  льет воду  не  совсем  на ту
мельницу, то возражающий обычно говорил:
     -- Да ведь это, Абесаломон Нартович, с какой стороны взглянуть...
     --  А ты  смотри с нашей  стороны, смотри с  точки  зрения  сегодняшних
интересов...
     Молодые   художники   особенно   пользовались   слабостью   Абесаломона
Нартовича, да и старые, случалось, грешили. Что  скрывать, иногда художники,
чтобы  пообедать в  роскошном обществе  покровителя муз, нарочно имитировали
душевные  сомнения, опускали глаза, когда он на них глядел, тяжело вздыхали,
когда он,  прищурив  взор (как бы  подготовив инструмент), направлял  его на
картину.
     -- Да,  брат, ты что-то  не туда... --  начинал Абесаломон  Нартович, и
если затруднялся  ухватить начало критической мысли,  то, бывало, художник и
сам подсказывал что-нибудь вроде того, что:
     -- Да вот, Абесаломон Нартович, с  Сальвадором, понимаете, Дали пытался
полемизировать, да, видно, увлекся...
     -- Вижу, вижу,  -- доброжелательно соглашался Абесаломон Нартович, -- и
это хорошо, мы за полемику... Но трибуну зачем ты ему предоставил?
     --  Да, понимаете, -- мнется  художник,  --  пытался  спародировать его
метод...
     -- Опять двадцать пять! -- удивляется Абесаломон Нартович. -- Пародируй
себе на здоровье, но трибуну зачем предоставлять? Смотри, что он там делает?
     Тут  художник  поднимает  глаза, словно заново  узнавая  свою  картину,
словно  даже  заметив,  что  из-за  картины,  как  из-за  трибуны,  бесенком
высовываясь, неистовствует Сальвадор Дали.
     -- Ты думаешь, -- продолжает Абесаломон Нартович,  -- ты его высмеял? А
ему только и надо  было, что трибуну получить... Вот он и  кричит  сейчас на
всю выставку с твоей  картины. А попробуй ты с его картины  покричи? Черта с
два он тебя туда пустит!
     В  таких  случаях   можно  было  незаметно  пристроиться  к  заблудшему
художнику, подхватив ту или иную  реплику, чтобы дать  растечься критической
мысли Абесаломона Нартовича, обхватив двумя рукавами ваш островок бесплодных
заблуждений.
     -- Ладно, пошли обедать, там  поговорим,  -- наконец бросает Абесаломон
Нартович  заветную фразу, а  иногда добавляет, мельком  взглянув  на второго
оппонента: -- И ты тоже...
     Разумеется, не всегда получалось так гладко. Иногда Абесаломон Нартович
долго переводил взгляд свой с картины на художника, и весь его облик выражал
мучительное  недоумение.  Дело  в  том,  что  в  таких  случаях  картина ему
нравилась,  что  не   соответствовало   виноватому,   подавленному   взгляду
художника. Не  в силах  соединить эти два взаимоисключающих  впечатления, он
искал  выхода, переводя взгляд с художника на картину. И замечательно в этом
случае,  что если уж у него возникало  хорошее впечатление от картины, то он
упорно его отстаивал, несмотря на подозрительный вид художника.
     --  А  по-моему,  неплохо,  --  говорил  он  вполголоса  и  смотрел  на
художника,  стараясь  взбодрить его или понять, чем  он  подавлен.  Художник
виновато молчал или робко пожимал плечами.
     Абесаломон Нартович снова бросал на картину энергичный взгляд, стараясь
продраться в ее внутреннюю сущность и найти ее тайные изъяны.
     --  Нет, в самом деле неплохо, -- уверенно повторял Абесаломон Нартович
и   еще  более  уверенно  добавлял,  как   бы  окончательно  подавив  своего
внутреннего критика, как бы  на собственном примере показывая художнику путь
от сомнений  к уверенности, -- просто хорошая, крепкая вещь... --  Да что ты
думаешь,  мы против смелости?! -- вдруг вскрикивал он, догадываясь о причине
подавленности художника.
     --   Не  в   этом  дело,  --  мялся  художник,  не   зная,  как  дальше
воздействовать на критическое чутье Абесаломона Нартовича.
     -- Не бойся своей  смелости, -- радостно поучал Абесаломон Нартович, --
знай, что мы всегда за хорошую смелость...
     Крепко сжав предплечье художника в знак поддержки хорошей  смелости, он
уже проходил дальше, уверенный, что восстановил внутренний мир художника.
     Вот  такой  у  нас  покровитель  муз  Абесаломон  Нартович  или  просто
Нартович, как его любовно за глаза называют художники.  Теперь, когда вы его
более или  менее  представляете, я  продолжу свой рассказ об  Андрее  и  его
картине "Трое в синих макинтошах".
     Когда  черная  машина,  низко  прошуршав,   остановилась,   не  доезжая
несколько метров до перекрестка, и  Абесаломон Нартович, слегка обернувшись,
поманил пальцем Андрея, я, стараясь не шевелить губами, тихо сказал:
     -- Чур, я с тобой.
     Андрей ничего  не  ответил, и  мы  быстро  пошли  к машине.  Абесаломон
Нартович  сидел,  откинувшись на  спинку,  а его  великолепная большая  рука
высовывалась из окна машины, державно отдыхая.
     Я  вдруг до щемящей кислоты во рту почувствовал, как  я  макаю крылышко
цыпленка-табака  в  огненное  сациви,  а  потом отправляю  в  рот остренькую
цицматку  да  еще подбрасываю туда мокрую,  непременно  мокрую, редисинку  и
отвечаю ему, урча:
     "Да ведь это ж с какой стороны взглянуть, Абесаломон Нартович..."
     "А ты  посмотри  с  точки  зрения  сегодняшних  интересов,  --  говорит
Абесаломон  Нартович  и, оглядывая  ближайшие столики, добавляет: --  Ладно,
выпьем за правильную  линию..." -- "С  удовольствием, Абесаломон Нартович, с
удовольствием..."
     Не успела промелькнуть  эта  картина у меня в голове, как мы уже стояли
возле  машины.  Абесаломон  Нартович  медленно  повернул  голову,  несколько
мгновений  смотрел  на Андрея, не поворачивая головы,  мельком  взглянул  на
меня, как  бы принимая к сведению  границы зараженной  местности на  случай,
если придется объявить карантин, снова посмотрел на Андрея и медленно развел
руками, выражая этим жестом свое катастрофическое недоумение.
     -- Клевета, -- сказал он,  и машина отъехала.  Слегка высовывавшаяся из
окна  рука  его,  продолжая  высовываться,  опустилась  как  бы  в державном
бессилии помочь отступнику.
     -- И это все? -- только и успел сказать я, глядя вслед уходящей машине.
     -- Продолжение будет в другом месте, -- мрачно пояснил Андрей, а потом,
взглянув на меня, нервно хохотнул: -- Чур, и ты!
     В ближайшее время  одна  за другой с промежутком в  два дня в  "Красных
субтропиках"  появились две  статьи, где картина  называлась  не иначе,  как
"Трое  в пресловутых макинтошах". Было похоже, что для ослабления ее  общего
вреда кто-то наложил табу на само упоминание цвета макинтошей.
     Как  только картину  стали  ругать в печати, нашлись  четыре  человека,
признавших свое сходство с персонажами картины и на этом основании  подавших
в суд жалобу за оскорбление личности. Кстати, Цурцумия в их число не входил.
     Впрочем,  сам  он  на  сходстве  с  персонажем  картины  никогда  и  не
настаивал, это другие навязывали ему это сходство,  а сам он вообще молчал и
даже на выставку не приходил. Правда, прислал жену.
     Так вот,  эти  четверо  подали  жалобу  и  даже наняли адвоката, нашего
местного парня, который потом обо всем нам рассказал. Интересно, что сначала
один из  них  попросил  Цурцумия принять участие в жалобе. Он пришел к  нему
вечером, когда  Цурцумия отдыхал  на  веранде своего  особняка, как  обычно,
сунув ноги в холодильник для усиления умственной работы во время обдумывания
коммерческих  операций. Цурцумия принять  участие отказался, ссылаясь на то,
что  он вообще суд не переносит как зрелище. Трое из четырех жалобщиков были
жителями  нашего  города,  а  четвертый  подъехал  из  района.  Он  оказался
директором  чайной  фабрики из  Эндурска. Директор чайфабрики даже  не видел
картины,  но родственники ему о ней написали, что  так, мол, и так,  пока ты
там  сидишь на  своей  чайфабрике, тебя  здесь  исказил  художник.  Директор
сначала отмалчивался, только спросил  у родственников по телефону, кто такие
двое остальных на картине. Родственники  ответили, что остальных не знают, и
спросили, а что он думает по этому поводу.
     -- Что-то думаю, но это не телефонный  разговор, -- печально ответил он
родственникам и положил трубку.
     А думал директор чайфабрики, что все это дело рук райкома (так он потом
рассказывал  адвокату), что его теперь будут постепенно снимать с работы Так
как в Эндурске художественных  выставок  никогда не устраивали, по-видимому,
он решил,  что это вроде  сатирических  окон,  которые устраивают во  многих
городах.  Наверное, поэтому  он  интересовался  и  двумя другими персонажами
картины, может, думал, что там изображены директора других чайных фабрик,  и
хотел узнать, каких именно.
     Оказывается, к моменту открытия  нашей выставки он  уже имел  шесть или
семь  выговоров  от  райкома за махинации  с  чаем. Эти  невинные  махинации
заключались  вот  в  чем.  Скажем,  привозит колхоз на  фабрику  сдавать чай
первого  сорта.  Допустим, привезли  десять  тонн.  Фабрика определяет,  что
восемь  из  них  соответствуют первому  сорту, а  две  проходят  по второму.
Колхозу  спорить некогда  и  невыгодно  (еще  к чему-нибудь  придерутся),  а
непринятый чай может быстро испортиться, тогда еще хуже. И он соглашается.
     Другой колхоз, у  которого  недостача по первому сорту, с удовольствием
и, разумеется, за соответствующую  мзду перепишет  эти две тонны на себя,  а
взамен сдаст  нужное количество  второго сорта.  Дело  это  стало  настолько
обычным, что представители некоторых колхозов, привозящих чай, уже сами, так
сказать, за собственный  счет идут  на сделку.  Выбракуйте, мол,  столько-то
тонн, говорят они, но так, чтобы и нам кое-что перепало, мы тоже люди.
     Одним  словом, все это, конечно, делается, но партийными органами никак
не одобряется.
     "Государство  от  этого  ничего  не  теряет", -- оправдывался  директор
чайфабрики на одном из бюро райкома.
     "Потому  предупреждаем,  а  не  сажаем,  --  вразумительно  отвечали  в
райкоме, -- колхозники тоже люди..."
     И  вот  приехал  этот  директор чайфабрики жаловаться  на  художника, а
заодно и посмотреть на картину. Но картины на выставке уже не оказалось.
     С  одной  стороны,   это  его  обрадовало,  но  с  другой  --  разожгло
любопытство. Он явился  на дом к  Андрею,  с  тем чтобы посмотреть  на  свое
изображение и, может быть, заодно узнать,  кто остальные. Андрей сказал, что
он его знать не знает и никакой картины показывать не будет.
     -- Или жаловаться буду, или покажешь, -- пригрозил он Андрею.
     Андрей рассвирепел и просто вытолкнул за дверь директора чайфабрики.
     --  Ничего, на суде покажешь! -- успел тот крикнуть. В ад