оворить не
осмеливался. Поэтому он притворился, что жернов на его правой ноге натер ему
щиколотку и он не может покинуть дворец.
     Разосланные по всем городам и селам Абхазии  гонцы рассказывали народу,
что Джамхух  --  Сын  Оленя,  просыпаясь,  по  утрам жует  жвачку. Но  народ
спокойно отнесся к этому известию.
     --  Да  врет  она все, -- говорили  одни, выслушав гонцов, --  тоже еще
царица! Мы же помним, как она взятки брала помидорами.
     Другие, выслушав гонцов, говорили:
     -- Мы  знаем, что у  мудрецов бывают странности. Он  и  абхазский  язык
выучил за пять дней,  а говорит, что за два.  Но какое это отношение имеет к
его мудрости?  Пусть  себе  жует  жвачку  на  здоровье, лишь бы помогал  нам
советами и предсказаниями.
     Однажды Скороход явился к Джамхуху и сказал:
     -- Сын Оленя, Гунда клянется всеми святыми, что она никогда не говорила
царю таких глупостей.
     -- Я  рад,  что у Гунды появились святыни,  -- ответил Джамхух, --  и я
верю  ей.  А  слухи,  которые  распускает Тыквоголовый,  меня  нисколько  не
беспокоят. Передай  царскому двору: "Те, что жуют жвачку, в тысячу раз лучше
тех, что пережевывают собственную глупость".
     -- Вплоть до царя? -- спросил Скороход.
     -- Начиная с царя, -- поправил Джамхух.
     -- Ой,  боюсь я за  тебя, -- вздохнул  Скороход.  --  Не  буду  я этого
говорить.
     -- Страх и любовь к истине несовместимы, -- сказал Джамхух. --  Признак
зрелости мыслящего -- готовность  пожертвовать  жизнью  ради  своих  мыслей.
Признак  незрелости царствующего -- готовность принять эту жертву. И не надо
говорить, что трусость -- это храбрость в девичестве. Такому девичеству быть
в  старых девах.  А  тебя, мой  милый Скороход,  я все  еще  люблю и  потому
предупреждаю:  человек,  который слишком боится  стражников,  незаметно  сам
становится стражником.
     Скороход  побежал  во  дворец,  сверкая  своими  золочеными  жерновами,
которые многие принимали за  чистое золото. Он  думал, как  бы во дворце  не
сказать лишнее и тем самым не повредить Сыну Оленя.
     Ах,  Джамхух   --  Сын  Оленя!  Конечно,  страх  и   любовь  к   истине
несовместимы.  Но в жизни  любовь к  истине  нередко бывает  несовместимой с
самой жизнью.
     Через год царь Феодорий решил расправиться с Джамхухом. Он долго думал,
как это сделать, чтобы не вызвать ропот народа, и наконец придумал. Несмотря
на глупость,  а вернее, благодаря  глупости  царь  Феодорий  был  хитер, ибо
хитрость -- единственная форма ума, доступная глупцам. Но именно потому, что
она единственная форма, глупцы ее неустанно совершенствуют.
     Он тайно  вызвал во дворец одного из самых опытных  воинов. Таким людям
царь Феодорий присуждал звание Воина с  Облегченной Походного Типа Совестью.
Было замечено, что у  вояки, который  всю жизнь убивал чужих, в конце концов
возникает естественное желание попробовать своего. Особенно в годы перемирия
с враждебными племенами.
     Вот такого воина царь и вызвал к себе.
     -- Ради безопасности родины тебе придется убить Джамхуха -- Сына Оленя,
-- сказал царь.
     --  Как так,  -- удивился воин, -- я слыхал, что он  мудрец, он -- наша
гордость?
     --  Это  верно,  --  отвечал  царь  Феодорий,  --   и   мы  его  всегда
приветствовали за мудрость. Но ведь он  проповедует, что  все  народы  равны
перед Великим Весовщиком Нашей Совести. А это гибельно для нашего народа.
     -- Как так? -- опять удивился воин.
     -- Ты в каких краях воевал? -- спросил царь.
     -- Я воевал, -- отвечал воин, -- на  западе в хазарских  степях,  где в
летний  полдень нет тени, кроме тени собственного коня. Я воевал на востоке,
где  вместо  воды из-под камней  бьет кровь земли, горящая, как хворост. И я
воевал на севере, где зимой реки мертвеют от холода и по  мертвой воде можно
проехать верхом. Я воевал везде.
     -- Так видел ты  где-нибудь край, который был бы красивей нашей родины?
-- спросил царь.
     -- Нет, -- покачал  головой воин, -- я не  видел такого  края.  Я  даже
думаю, что лучше нашего края нет края на свете.
     -- В том-то и горе наше, -- сказал  царь, -- а Джамхух проповедует, что
все  народы равны. Но  ведь если  все народы  равны,  значит, они  одинаково
угодны  Великому Весовщику, а если они одинаково  угодны Великому Весовщику,
значит, и все лучшие земли надо между народами разделить поровну.
     -- Как так? -- опять удивился воин.
     --  Так  получается, -- сказал  царь. -- Представь  себе,  что  Великий
Весовщик Нашей Совести  --  наш  хозяин. А мы,  народы земли, его работники.
Если  хозяин  одинаково  доволен всеми  работниками,  он  должен  или нет их
одинаково кормить?
     -- Это -- первое дело, -- согласился  воин, --  я сам, уезжая  воевать,
всегда наказываю жене, чтобы она следила за работниками,  которых  нанимает.
Следила, чтобы они одинаково хорошо работали и чтобы она их одинаково хорошо
кормила.
     -- Вот об  этом и речь, -- закивал царь. -- И  нам уже некоторые народы
говорят:  "Потеснитесь  на вашей прекрасной земле, дайте  и нам ее немножко.
Ваш мудрец Джамхух -- Сын Оленя сам проповедует, что все народы равны".
     -- Вон чего захотели! -- вскрикнул воин и, подумав,  добавил: --  А  ты
прикажи Джамхуху, чтобы он больше так не проповедовал.
     -- Ты хороший  воин, -- отвечал  царь,  --  но слишком добрый и простой
человек. Много, много раз я  Джамхуха предупреждал, но он  не  слушает меня.
Кончится тем, что все народы пойдут на нас войной и уничтожат наш народ  или
превратят всех в  рабов.  Выбирай  --  или  ты убьешь  Джамхуха  и тем самым
сохранишь  наш народ, который в  будущем даст  нам нового мудреца, или ты не
убьешь  Джамхуха,  и  враги в  конце  концов уничтожат  наш  народ вместе  с
Джамхухом.
     -- Получается -- лучше убить Джамхуха, -- сказал воин.
     --  Так  получается,  --  согласился  царь  и  протянул  ему  стрелу  с
раздвоенным  наконечником. -- Вот этой стрелой  ты  его  убьешь.  Эту стрелу
придумал один засекреченный перс.  Но наши лазутчики выкрали ее у персов. Ты
-- первый  воин Кавказа, который ее испытает. И для спокойствия народа будет
правильней, если  он  решит, что Джамхух убит чужеземной  стрелой чужеземца.
Так  что стрелу  можешь  оставить в теле, мы уже приступили  к  изготовлению
таких  стрел. Ваш царь еще  порадует  своих  воинов кое-какими новинками. Но
пока это тайна.
     Воин, взяв в  руки  стрелу,  оживленно  пробовал пальцами ее  клешнятый
наконечник, а потом вдруг задумался, почесывая затылок тем же наконечником.
     -- Что задумался, мой воин, -- спросил царь, -- разве тебе не все ясно?
     -- Ясно-то оно ясно, -- отвечал воин, продолжая думать о  своем,  -- но
мне чего-то неприятно  убивать  Джамхуха, хотя  и  очень  интересно испытать
новую  стрелу... Двойной втык -- это, конечно,  чудо... Но все-таки Джамхуха
как-то жалко...
     -- Послушай, -- сказал  царь, внимательно  вглядываясь в него, -- разве
ты не Воин с Облегченной Походного Типа Совестью?
     --  Звание-то  у  меня  есть,  -- вздохнул воин, -- но  все-таки как-то
неприятно...
     -- А мне, думаешь, приятно поручать тебе это? -- сказал царь. -- Но так
нужно для сохранения  нашего народа. Я и  награды тебе  не сулю. Не для меня
стараешься -- для родины.
     -- За награду я и сам не стал бы  убивать Джамхуха, -- проговорил воин.
--  Все  же  мне  почему-то  неприятно его  убивать, хотя и очень  интересно
испытать новую стрелу.
     -- Ты же пьешь  лекарство, когда болен, -- сказал царь, -- хотя  тебе и
неприятна его горечь?
     -- Да, -- согласился воин.
     -- Так и это, -- сказал царь, -- неприятно, но надо, как лекарство.
     -- Надо так надо. -- И воин, простившись с царем, покинул дворец.
     Через три дня Сын Оленя погиб.
     Утром он,  как обычно,  отправился  пасти  коз в  котловину  Сабида,  а
вечером  козы домой  пришли  без  него. Он был  найден  в  лесу со  стрелой,
торчащей из спины. Джамхух был еще жив. Когда его  внесли в  дом,  чегемский
знахарь осторожно  вытащил из  его спины  стрелу с не виданным в этих  краях
раздвоенным  наконечником. Но спасти Джамхуха  уже  не  могли. Незадолго  до
смерти он вдруг сказал:
     -- Кто приходит вовремя, всегда приходит слишком рано...
     Потом  он  забылся,  а через  некоторое  время  прерывистым,  угасающим
голосом произнес:
     -- ...Холод жизни... Общий костер... Или раздать дрова... Не пойму...
     Голос  его  замолк,  словно  говорящий,  размышляя  вслух,  скрылся  за
поворотом тропы. Джамхух -- Сын Оленя был мертв.
     А во дворе уже толпились опечаленные и ропщущие чегемцы. Одни говорили,
что Джамхуха убил неизвестный чужеземец, другие  говорили,  что убийца очень
хотел, чтобы его считали чужеземцем.
     Оплакивать Сына Оленя съехалась чуть ли не половина Абхазии. И конечно,
пришли его верные друзья Объедало, Опивало, Силач, Слухач, Остроглаз, Ловкач
и Скороход.  Они больше  всех  рыдали у  гроба  Джамхуха, особенно  убивался
Скороход. На них люди обращали внимание.
     -- Что это за родственники Сына Оленя? -- спрашивали они. -- Мы думали,
у него нет родственников...
     --  Это  его товарищи,  -- отвечали  пожилые чегемцы, --  они  помогали
Джамхуху жениться на его первой жене, нынешней царице. А вот этот, который в
золотых жерновах, каждую неделю бегал  сюда. Помидоры таскал Гунде, а сейчас
он первый царский гонец.
     После похорон  Джамхуха Скороход, чьи рыдания  разрывали душу, вдруг на
глазах  у всех  снял со своих ног золоченые царские жернова и швырнул  их  с
такой силой, что они закатились в котловину Сабида.
     Друзья   Джамхуха  --  Сына   Оленя  посидели  за  поминальным  столом,
рассказывая друг другу о житье-бытье. Опивало пожаловался на своего старшего
сына, который, оказывается, чрезмерно увлекается выпивкой.
     -- Мы  тоже  в  свое  время пивали, -- говорил  он,  -- но  меру знали.
Сегодняшняя молодежь меру ни в чем не знает.
     -- Это ты точно заметил, -- сказал Слухач,  уже и без  глушилок ставший
туговатым на  ухо.  -- Я  раньше, бывало, муравьиный  язык  понимал. А нынче
молодежь говорит на  такой  тарабарщине,  что  ничего  разобрать невозможно.
Недавно к моему  сыну приходят друзья, а он им говорит: "Ну что,  кейфарики,
гуднем  в  амфу?"  -- "Гуднем!"  --  радостно  отвечают они.  А я  ничего не
понимаю. Потом они мне объяснили что к чему. Оказывается, "кейфарики" -- это
люди,  которые   кейфуют.  "Амфой"  они   называют  нашу   амфору.  До  чего
разленились,  а? "Амфора"  они уже  не  могут  сказать!  Им  "амфу"  быстрей
подавай! Гуднуть в  амфу -- значит опустошить ее, чтобы она загудела, если в
нее потом крикнуть. Как хотите, друзья, но за этой тарабарщиной  я  чувствую
не тот,  не тот  наклон мысли.  А в наше время все было  просто, благородно.
Бывало  -- эх, времечко! -- забредут в гости друзья, а ты им: "Сокувшинники,
уважим  мою лозу?" -- "Уважим, -- отвечают  они, дружно  рассаживаясь. -- Ох
как  уважим!"  И сразу все ясно, красиво.  И вы как бы не  пьете,  а  как бы
воздаете  дань  благодарности  богу  виноградарства  и  плодородия.  И  тут,
конечно, совсем  другой наклон мысли. А эти:  "Кейфарики, гуднем  в амфу!" А
чего гудеть?! Гудеть-то, я спрашиваю, чего?! Ну, выпили, порезвились -- и по
домам! Если уж амфора опустела, гуди не гуди -- ничего из нее не выгудишь!
     --  Друзья,  -- сказал  Силач,  --  надо правде  в глаза  смотреть.  Мы
постарели. Мне и то сейчас не  верится, что я когда-то мог пятерых великанов
рядком уложить посреди двора.
     -- Какое время  было, -- вздыхали друзья, вспоминая свой поход,  -- как
мы были молоды и счастливы шагать рядом с Джамхухом.
     Старые чегемцы, помнившие, как  пил Опивало, поставили перед ним кувшин
с  вином, но он  велел его убрать, хотя и выпил пару  кружек. Объедало  тоже
едва съел свою порцию мамалыги.
     --  Эх,  время,  в  котором  стоим...  --  говорили  старожилы  Чегема,
рассказывая молодым  о  застольных подвигах  Опивалы  и  Объедалы  на давней
свадьбе Джамхуха.
     Друзья  посидели за  столом,  сладко  погрустили, вспоминая  прошлое, и
разъехались по  домам.  Хорошо,  когда  есть  еще  с кем сладко  погрустить,
вспоминая молодые годы, а бывает,  друзья, и  хуже, бывает, что и погрустить
не с кем, вспоминая молодые годы.
     Говорят, Скорохода больше  никогда  не видели  при  царском  дворе.  По
слухам,  он  ушел  за Кавказский хребет  и  там  наконец  женился  на  своей
черкешенке.
     После смерти Джамхуха  по Абхазии прокатились народные волнения. Многие
считали, что в убийстве Джамхуха замешан царь.
     -- Эх, потрясти бы Тыквоголового, -- говорили  некоторые, -- так, чтобы
у  него из ушей повыскакивали тыквенные  семечки! Он бы тогда признался, кто
убил нашего Джамхуха!
     -- Ну да, -- язвили по  этому поводу другие, -- остается самая малость:
найти человека, который его потрясет.
     -- Джамхух и был  таким человеком,  -- убеждали самые  умные, --  да не
уберегли мы его.
     Но  царь  сумел успокоить  народ. Гонцы  передавали  его слова во  всех
городах и селах.
     Вот эти слова:
     --   Величие  царя,  переименовавшего  море,  равно  величию  народного
мудреца, нашего любимого Джамхуха. Отныне  и навсегда мы даем своему первому
придворному мудрецу звание Сына Оленя.  А наша  возлюбленная  царица в  знак
траура на сорок дней отказывается есть помидоры.
     И  гонцы   постепенно  успокоили  народ.   Как  ни  смеялся  народ  над
Тыквоголовым Красавчиком, все-таки он не подозревал в  нем такого коварства,
чтобы и убить и одновременно дать придворному мудрецу звание Сына Оленя.
     Но недолго после этого царствовал и сам Феодорий.  Из Византии вернулся
его   двадцатилетний  сын   Георгий.  Заручившись  поддержкой  византийского
императора, он устроил заговор и ночью, ворвавшись к отцу в спальню, зарубил
его секирой. "Привет от дедушки", -- говорят, сказал он при этом.
     Мало того, что он сел на престол убитого им отца, он через год  женился
на золотоголовой Гунде,  лицо которой все  еще хранило  немало  следов былой
красоты. Согласно  известному  учению,  он должен  был,  убив  своего  отца,
жениться на родной матери, но все византийские  источники  подтверждают, что
он женился именно на Гунде, второй жене своего отца.
     В годы царствования  Георгия Свирепого  --  так  прозвал  его народ  --
жестокие войны,  недороды и  черная оспа  косили людей. Дошло  до того,  что
обыкновенная козлятина стала доступна только приближенным ко двору семьям.
     В  разгар всех этих неисчислимых  бед Гунда вдруг забеременела и родила
сына. После первого сына она в течение девяти лет рожала каждый год и иногда
рожала сразу двойняшек. И были даже три таких года из этих девяти лет, когда
она ухитрилась родить четыре раза.
     -- Породой сошлись, -- говорили по этому поводу абхазы, но уж далеко не
так громко, как при Тыквоголовом.
     А  между  тем,  несмотря  на   все   бедствия,  постигшие  Абхазию,  ее
международный престиж укрепился.
     Особенно возвысился  престиж Абхазии  после того, как  Византия  в знак
вечной дружбы с Абхазией переняла название  Черного  моря и  запретила своим
подданным произносить старое название -- Понт Эвксинский.
     Народ, потрясенный бедствиями, постигшими страну, часто говорил:
     -- Это Великий Весовщик Нашей Совести разгневался на нас за то, что  мы
не уберегли Сына Оленя.
     Ну что ж, может  быть, народ был прав  в своем позднем  покаянии.  Долг
мудреца -- помогать народу чтить свои святыни, не давать ему разнародиться в
бессмысленную толпу. Долг народа -- оберегать своего мудреца. Джамхух -- Сын
Оленя выполнил свой долг.

        ___

     Вот что я слышал в  детстве  о Джамхухе  -- Сыне Оленя  и теперь своими
словами пересказываю здесь.  Эта легенда или, может  быть, правда,  обросшая
легендами, известна во всей Абхазии.
     Но особенно  чегемцы любили  рассказывать о  Сыне Оленя.  Они гордились
своим земляком, тем более что  здесь сохранился зеленый бугорок, который все
называли могилой Джамхуха -- Сына Оленя.
     Он  расположен  на  чудном  лугу  недалеко  от табачного  сарая  нашего
выселка. Это ровный травянистый гребень  холма, слева от которого начинается
тропинка, ведущая в  котловину  Сабида,  а  справа проходит  верхнечегемская
дорога.
     Холм кончался обрывом, поросшим кустами держидерева, бирючины, ежевики.
На краю холма рос огромный каштан, слегка наклоненный в сторону обрыва.
     Сейчас там наше семейное кладбище. Но я еще помню то время, я был тогда
совсем маленьким, когда на этом лугу -- трудно поверить! -- не было ни одной
могилы.
     Тут мы в начале лета собирали землянику, и я, случалось, красные  ягоды
срывал прямо с могилы Сына Оленя.
     Здесь иногда устраивались  сельские игрища. Мальчики-подростки и  более
взрослые парни с ножами  в руках разгонялись изо  всех  сил и, вскакивая  на
слегка склоненный ствол каштана, делали несколько безумных шагов по стволу и
с размаху,  стараясь  как  можно  выше,  всаживали  нож в  ствол, а  потом с
какой-то звериной грацией успевали, обернувшись, оттолкнуться и спрыгнуть на
край обрыва.
     Потом  бегали наперегонки  от  табачного  сарая до каштана  и  обратно.
Бегали и мальчики, и  девушки, и мы,  малышня, иногда  с криками гонялись за
ними.
     Среди девушек нашего выселка была  одна,  которая  легко  обгоняла всех
девушек и  почти  всех  мальчиков. Она и сейчас  перед моими глазами  бежит,
бежит, бежит, и высокая трава с голубыми  колокольчиками, сизоватой полынью,
веерками  папоротников  хлещет  по  ее голым  босым ногам,  а  она все бежит
какой-то  особой,  порывисто-плавной  побежкой, словно захочет --  и быстрее
припустит И на  чистом ее  лице, на  бессмертном, как я  теперь уже знаю, ее
лице,  никакой  гримасы  напряжения, а  только  сияние  радости, словно сама
скорость обращается в сияние радости и сама радость благодарно подхлестывает
скорость.
     Тогда  у  меня  в душе,  десятилетнего мальчика,  возникла таинственная
догадка, что она дальний потомок Сына Оленя. Но я об этом никому не говорил,
стыдясь, что меня засмеют.
     Однажды, когда она бежала, я вдруг почувствовал какой-то пронзительный,
холодящий  горло восторг,  желание схватить  ее хищнеющими пальцами и заново
вылепить, что ли, придав ее побежке  окончательную прочность.  Вероятно, это
был первый, еще не осознанный порыв к творчеству.
     Но сейчас в моей памяти порой странно, как во сне,  сдвигаются времена,
и я одновременно вижу бегущих от табачного сарая до каштана и обратно и вижу
печальные  и скромные могилы, в которых уже лежат  некоторые из бегущих -- и
огнеглазый Адгур, и сестра его, гордая скромница Люба, и милая Софичка.
     А они  пробегают  мимо своих  могил,  не замечая  их,  притормаживают у
каштана,  шлепают  мелькающей  ладонью  по стволу и назад,  назад  в  порыве
азарта, снова не замечая своих могил, уже убегая от них все дальше и дальше,
радостно закинув головы, победно, невозвратимо!

--------
        Глава 32. Дерево детства

     Я  люблю деревья. Мне  кажется,  дерево --  одно  из  самых благородных
созданий природы. Иногда я думаю, что  дерево не просто благородный  замысел
природы, но замысел, призванный намекнуть  нам  на желательную  форму  нашей
души, то есть такую форму, которая позволяет, крепко держась за землю, смело
подыматься к небесам.
     Миролюбивая мощь дерева учит нас  доброте и бескорыстию. Если дерево не
плодоносит, если оно, так сказать, принадлежит к холостяцкому  роду, то оно,
по  крайней мере,  дарит  нам  свою  тень в  летнюю  жару.  Само  понятие  о
плодоносности  деревьев  связано с  нашими эгоистическими  соображениями.  В
сущности,  все  деревья  плодоносны,  просто  не всякий  плод  съедобен  для
человека.
     В жизни  мне нравились  многие деревья, и я, дойдя до зрелого возраста,
храню о них самые нежные воспоминания.
     Я   хорошо   помню  деревья   из  нашего  городского,  зажатого  домами
полуогорода-полусада. Пом