т, это слишком.
     -- Да что же там могло случиться?
     -- Вот пойдем, узнаешь, -- сказал он, и я, закрыв двери кабинета, вышел
вместе с ним из редакции.
     -- Я думаю, --  продолжал он по дороге,  -- они ждали ревизию и,  чтобы
показать,  что  золото  не  только  продают   спекулянтам,  но  и  вставляют
населению, дали  обещание, да  еще  два лишних зуба прихватили, для плана. А
теперь -- или с ревизией нашли общий язык, или ревизию отменили.
     Мы  завернули за угол,  прошли два квартала и подошли к поликлинике. На
тротуаре в тени платана стояла тетя Катя, скорбно прикрыв рот концом черного
платка, которым была повязана  ее голова. При  виде меня она  изобразила  на
лице  морщинистую  гримаску,  в  центре  которой,  спрятанная  под  платком,
по-видимому, должна  была находиться смущенная улыбка. Потом она с  упреком,
как на виновника надругательства, посмотрела на дядю Сандро.
     -- Я при чем? -- сказал дядя Сандро, пожимая плечами.
     --  Ты меня  надоумил, --  сказала  она сквозь платок, --  я бы вырвала
болящий и дело б с концом.
     Она говорила тихим,  ровным  голосом, стараясь,  видимо, не  раздражать
боль.
     -- Больно? -- спросил я.
     -- Так не больно, но  когда воздух ударяет, прямо дырявит,  --  сказала
она  и,  помолчав,  добавила,  как  о  нравственном  страдании, усугубляющем
физическое: -- Говорить не могу.
     -- А ты и не говори, -- сказал дядя Сандро.
     --   Тебе  бы  этого  только  и  хотелось,  --  сквозь  платок  скорбно
проговорила она.
     -- Ничего,  тетя  Катя, мы  сейчас,  -- сказал  я бодро,  чтобы  самому
настроиться на решительный лад.
     -- Подожди нас здесь, -- сказал дядя Сандро, и мы направились к входу.
     -- А то улечу, -- вздохнула она нам вслед.
     -- Что интересно, -- заметил дядя Сандро, когда мы вошли в поликлинику,
-- с тех пор, как боль не позволяет ей говорить, еще больше говорит.
     Мы прошли по коридору, где тут и там на скамьях  сидели люди с  лицами,
искаженными  зубной  болью  или  окаменевшими  в мрачном ожидании встречи  с
бормашиной.
     Мы  подошли  к  директорскому  кабинету.  Я приоткрыл  дверь  и  увидел
маленького человека в белом халате, сидевшего за столом и разговаривавшего с
другим человеком в белом халате.
     Когда я открыл дверь, оба посмотрели в нашу  сторону  Несколько  секунд
тот, что сидел на директорском месте, раздумывал,  стараясь понять, случайно
ли я оказался  в дверях  с дядей Сандро или мы представляем единую сомкнутую
силу. По-видимому, решил, что мы вместе.
     --  Одну  минуту, -- сказал  он,  сверкнув золотыми зубами,  --  сейчас
освобожусь. Я закрыл дверь.
     --  Нету золота, -- проворчал дядя  Сандро,  -- а сам работает тут  два
месяца и уже полон рот золота...
     Мы постояли с полминуты, прислушиваясь к глуховато доносившимся голосам
из кабинета. Голос директора стал громче, видно, он куда-то позвонил.  Вдруг
дядя Сандро приник головой  к дверям Мне стало неловко.  Я  отошел  и сел на
скамейку  рядом  с  несколькими  мрачными  пациентами,  дожидающимися  своей
очереди. Дядя  Сандро  продолжал  прислушиваться  к тому,  что  происходит в
кабинете. На него никто не обращал внимания.
     Я смотрел в глубину коридора, где время от времени появлялись сестры  и
врачи в белых халатах, и у каждого в руке были какие-то бумаги или журналы с
историями болезней. Я боялся, что кто-нибудь из них подойдет к директорскому
кабинету. Но никто не подошел  и не обратил внимания на дядю Сандро.  Каждый
был занят своим делом.
     Наконец дядя Сандро оторвался от двери и подошел ко мне.
     -- Про тебя говорил, -- кивнул он в сторону кабинета.
     -- Про  меня? -- переспросил я, почему-то уверенный,  что это не  сулит
мне ничего хорошего.
     -- Спрашивал у кого-то по телефону, -- объяснил дядя Сандро, -- тот ему
сказал, что ты некрепко сидишь на месте.
     -- Почему? -- спросил я, хотя и сам знал почему.
     -- Они подозревают, что  ты  донес Москве про козлотура, -- сказал дядя
Сандро и с  любопытством заглянул  мне в глаза. -- Они говорят, что редактор
только и думает, как от тебя избавиться.
     Настроение у меня  испортилось. Этот  подлый слух  начал мне надоедать.
Главное, почему надо было доносить, когда материалы о козлотуре печатались в
местной прессе, и даже один из них был перепечатан в Москве?
     Дверь директорского кабинета открылась, и оттуда вышел человек, который
сидел спиной к нам. Он тоже держал в  руке толстый журнал.  Проходя мимо, он
мельком как-то  нехорошо взглянул на  меня,  словно  знал  обо  мне какую-то
неприятную тайну.
     --  Пригрози  фельетоном, --  шепнул дядя  Сандро,  когда мы входили  в
кабинет.
     -- Пожалуйста, присядьте, -- сказал  директор, кивнув на стулья. В тоне
его была доброжелательность человека, который уверен в своих картах.
     Мы продолжали стоять.
     -- Я уже говорил  товарищу  Сандро, -- продолжал он, -- мы не виноваты,
что так получилось. В этом квартале нам отказали в материале..
     Он развел руками в том смысле, что обстоятельства сильнее наших  добрых
намерений.
     -- Но в  какое положение вы поставили  женщину,  --  сказал я, -- вы ей
сточили зубы, она не может ни есть, ни говорить...
     -- Я же говорил товарищу Сандро, -- сказал он, энергично взмахнув рукой
в  сторону  дяди Сандро, --  мы ей  можем  вставить  металлические  коронки,
кстати, это и прочней и гигиеничней...
     Я повернулся к дяде Сандро.
     --  Что  ж, моя  жена, -- сказал  он,  -- как  ведьма,  будет ходить  с
железной челюстью?
     --  Это предрассудок, товарищ  Сандро, --  бодро  склонился  директор в
сторону дяди Сандро, -- металлические коронки старой женщине больше к лицу.
     -- Вот и вставь своей, -- сказал дядя Сандро.
     -- Товарищ Сандро,  прошу  не грубить,  --  он выставил ладони,  словно
щитки, на которых написан размер наказания за грубость.
     -- Как моей -- так можно, а как твоей -- так грубить!
     -- Ваша жена -- наш пациент.  А моя жена тут  ни при чем, -- он опустил
щитки ладоней на стол, но зато в голосе его появился металл. Может быть, тот
прочный, гигиенический, из которого делают коронки.
     -- Ты же мне сам  говорил, что вместо четырех надо шесть, а  теперь  ни
одного?
     -- Я же вам говорил, -- снова начал он, -- нам  недодают золото, потому
что в стране валюты не хватает...
     Он выпучил  глаза и замер,  как бы удивляясь,  что вместо  того,  чтобы
поскорбеть вместе с ним по поводу нехватки валюты, дядя Сандро еще требует у
него золото.
     Мы вышли.
     -- Надо было  пригрозить фельетоном, --  сказал  дядя Сандро,  когда мы
проходили  по  коридору, --  да, видно, от  тебя  толку  никогда  не  будет.
Придется опять моего Тенго просить...
     Мы вышли из поликлиники и подошли к тете Кате, которая  так и  стояла в
тени платана, прикрыв рот концом черного платка.
     -- Ну и что сказал? -- спросила она сквозь платок голосом человека и не
ожидающего ничего хорошего.
     -- То же, что и говорил, -- ответил дядя Сандро, -- этот бедолага не то
чтобы нам помочь, сам,  оказывается, еле держится... Сейчас съезжу к Тензигу
-- он им покажет... А ты никуда не уходи. Вон там сядь на скамейку и жди, --
он кивнул на сквер через улицу, -- если кто будет заговаривать,  не отвечай,
притворись немой.
     Дядя Сандро повернулся и, не прощаясь со мной,  решительно отправился в
сторону автобусной остановки. Мне было неприятно за свое бездарное участие в
этом  деле и жалко тетю  Катю, так и  оставшуюся стоять  со ртом,  прикрытым
концом черного платка.
     -- Иди,  сынок,  -- проговорила она сквозь платок, -- что ж делать... И
тебя потревожили...
     Понурившись, я пошел к себе в редакцию. Перед самым концом рабочего дня
ко мне вошел дядя Сандро.
     -- Выйдем, -- сказал  он властным тоном человека, который одаривает вас
жизненным уроком. Я поплелся за ним.
     Мы  спустились  вниз.  Тетя Катя  стояла возле  редакции.  Она  все еще
прикрывала рот концом  платка, но  теперь она это  делала совсем по-другому.
Так девушка, впервые накрасившая губы, прикрывает их от знакомых.
     -- А ну, улыбнись! -- сказал дядя Сандро, подходя к ней.
     -- Отстань! -- сказала тетя Катя, стараясь скрыть смущение и не решаясь
отодвинуть от губ конец платка.
     -- Совсем поглупела? -- строго сказал сверху дядя Сандро.
     --  Ну, что тебе?  -- сказала тетя Катя  и, отодвинув платок,  смущенно
улыбнулась золотом зубов, -- кажется, вроде все смотрят мне в рот.
     -- Ну, что? -- обернулся ко мне дядя Сандро.  -- Хорошо  подковали  мою
старушку?
     -- Замечательно,  -- сказал я,  глядя,  как тетя Катя, снова  приподняв
платок, осторожно спрятала в него свое золото.
     -- Теперь понимаешь, что за человек мой Тенго?
     -- Но где он взял золото? -- спросил я.
     -- Ха! -- воскликнул  презрительно дядя Сандро. --  Где он  взял? Да ты
спроси, как было!
     -- Как было? -- спросил я, и он мне рассказал, как было.
     -- Когда мы на мотоцикле с грохотом подкатили  к  этой поликлинике, все
окна  распахнулись, и они  поняли  -- дело  плохо.  Тенгиз не выключил  свою
машину, и  мы прошли внутрь. Пока  шли по коридору,  двери приоткрывались  и
оттуда тоже высовывались  эти  жулики,  и только мы поравняемся -- как двери
под взглядом Тенгиза хлоп! хлоп! хлоп!
     Тенгиз  распахивает  дверь  директорского  кабинета  --  никого.  Успел
сбежать.  Теперь  я спрашиваю: что  бы ты  делал на месте Тенго? Ты  бы, как
нищий  пенсионер, стоял  бы  в дверях и ждал,  пока  он вернется. Что сделал
Тенгиз? Тенгиз  вошел  в кабинет и сел  на директорское  место. Только  сел,
зазвонил  телефон. Берет трубку. "Алло", -- говорит и смотрит на  меня. Тот,
видно, спросил, кто говорит.
     -- Тенгиз говорит, -- отвечает, --  начальник автоинспекции  приморской
дороги.
     Тот, видно, спрашивает, где, мол, директор.
     --  Директор  в  бегах,  --  говорит,  -- как  раз мы  его  ищем.  Есть
подозрение, что сбежал с казенным золотом. Дороги перекрыты.
     Тот, видно, испугался и, ничего  не  ответив Тенгизу, положил трубку. А
Тенгиз спокойно набирает номер и разговаривает со своими знакомыми. И что же
ты думаешь? Через пять минут директор,  как побитая  собака, входит к себе в
кабинет, а  Тенгиз (ах ты,  мой Тенго!)  продолжает  говорить  по  телефону,
только теперь не на  меня смотрит, а на директора.  Рукой  показывает ему --
садись! --  но тот не садится, потому что хочет в свое кресло сесть. Наконец
Тенго кладет трубку и смотрит на директора.
     -- Что скажешь? -- спрашивает Тенго.
     -- Я уже все сказал, -- говорит директор, как  будто  бы сердится, а на
самом деле боится.
     --  Зато  я еще не все  сказал, -- отвечает  Тенгиз, -- потому что я не
выношу, когда обижают старушек, особенно таких добрых, застенчивых старушек,
как  наша тетя Катя. И при том чистоплотная старушка. Если, -- говорит, -- в
доме ничего нет, одно лобио подаст, но в таком виде, что пальцы покушаешь. И
вот, когда обижают таких старушек, когда им путем обмана стачивают зубы, как
бериевские палачи,  а потом вместо золота предлагают железо, я, --  говорит,
-- бросаю  приморскую дорогу и  выхожу  на  защиту. А в это  время эндурские
подпольные  фабриканты  через  левых  шоферов  провозят  левые  бесфактурные
товары.
     В общем, такую речь сказал Тенгиз, что я чуть не заплакал.  Но директор
наоборот. Видно, он решил, что Тенгиз  дает слабину, раз говорит про добрых,
застенчивых старушек. Но он ошибся, дурачок,  потому что  Тенгиз  никогда не
дает слабину, а всегда свой подход имеет.
     --  Что вы  мне  лекции  читаете,  --  говорит  директор громко,  чтобы
сотрудники слышали, какой он храбрый, -- у нас нет золота, и вообще встаньте
с моего места.
     -- У вас золото есть, -- отвечает Тенгиз и так спокойно пробует открыть
ящик стола, как будто надеется, что там золото лежит.
     -- Не трогайте ящик! -- кричит директор и подбегает к нему.
     Оказывается, это как раз надо было Тенгизу. Как ястреб цыпленка, Тенгиз
цап  его одной рукой за  подбородок!  Честно скажу, это мне  не понравилось,
черт с ним, думаю, лучше бы моя старушка с железной челюстью ходила.
     У директора рот разинулся, слова сказать не может, почернел.
     --  У  тебя во  рту, -- говорит ему Тенгиз и, держа  его за подбородок,
раскачивает ему голову, -- хватит  золота  на  двух старушек, и  я  это тебе
докажу совершенно официально как старший автоинспектор.
     С этими словами он его отпускает, клянусь прахом отца, отряхивает руки,
и мы выходим.
     -- Приведи  тетю Катю, -- говорит  он в дверях,  -- а он пока вспомнит,
где золото лежит.
     Одним словом, как  видишь,  и золото нашли, и старушку мою подковали, и
ни копейки денег не взяли.
     -- Как ни копейки?
     --  Налог государству уплатили,  -- добавила тетя  Катя,  -- а  так  им
ничего не дали.
     -- А собирались пятьдесят рублей дать, -- добавил дядя Сандро.
     -- Могучий человек! -- сказал я вполне искренне.
     -- А как же! -- заключил дядя Сандро. -- На  приморскую  дорогу всякого
простачка не поставят.
     Они  пошли. Я еще некоторое  время  постоял, глядя им вслед: аккуратная
старушенция в черной шали и высокий стройный старик рядом. На самом углу они
остановились,  встретив какого-то  знакомого.  Дядя  Сандро  сделал  жест  в
сторону тети  Кати, и я понял, что заново излагается эта история.  Я вошел в
редакцию.
     Не  знаю, точно ли так происходило то, что рассказывал дядя  Сандро, но
примерно через месяц  я убедился, что  Тенгиз -- человек самого решительного
свойства, а приморское шоссе таит в себе немало опасностей.

        ___

     В этот воскресный день  мы с Тенгизом договорились, что он довезет меня
на своем  мотоцикле до поворота на село  Атары, куда я ехал к родственникам.
Это  было  для него  не слишком  обременительно,  потому что он  сам  каждое
воскресенье отправлялся в деревню к своим родственникам, они жили дальше, по
пути.
     Он подъехал ко мне  домой, я уселся в коляску, и мы  выехали из города.
Был  хороший солнечный день, и  мы  быстро катили  вдоль моря  по безлюдному
шоссе. Километрах  в  десяти  от  города  Тенгиз  вдруг  резко затормозил, и
мотоцикл остановился.
     -- Что случилось? -- спросил я.
     --  Надо проверить,  -- кивнул он назад,  скидывая мне  на колени  свей
гладиаторские перчатки, -- эндурские аферисты.
     Я оглянулся и  увидел далеко позади обыкновенную полуторку. Она догнала
нас и теперь проезжала мимо.
     Тенгиз приподнял  руку и небрежно  махнул  им. Я заметил, что  в кабине
сидело  два  человека.  Проехав  еще   метров  двадцать,  машина,  как   мне
показалось, неохотно остановилась.
     Я до сих пор не понимаю, как он узнал эту машину, потому что он ни разу
не оглянулся за все время,  пока мы  ехали из  города.  То ли он узнал ее по
звуку мотора, то ли увидел в своем зеркальце,  а может, он по каким-то своим
сложным автоинспекторским  расчетам определил, что  она  именно  в это время
должна появиться здесь, подобно тому, как астрономы заранее определяют время
сближения небесных тел.
     Так  или иначе, машина остановилась,  и  Тенгиз  направился к ней своей
ленивой, расслабленной походкой.
     Сидя  в коляске, я видел, как  он подошел к  кабине и, поставив ногу на
подножку, разговаривал с шофером. Изредка  до меня долетали отдельные слова,
из которых мало что можно было понять, да я и не старался вникать в них.
     От нечего делать я надел на  руки  его перчатки. Они были тяжелые, и  я
почувствовал себя по локоть погруженным в средневековье. Я почувствовал, что
центр  тяжести моей сущности переместился в сторону моих  утяжеленных рук. Я
почувствовал легкое желание сжать в этих турнирных перчатках рыцарское копье
или меч.
     Через мгновение,  по-видимому, отсутствие остальных  рыцарских доспехов
вернуло меня в обычное миролюбивое состояние,  и я задремал, ощущая на своем
лице  тепло  осеннего  солнца  и  слыша за  эвкалиптовой  рощей  шум мотора.
Спросонья  я  улавливал слова, которые долетали до меня от  машины. Так  они
разговаривали минут пять или десять.
     Потом я открыл глаза и увидел, как из машины высунулась толстая красная
рука  шофера, закатанная по локоть. Он  протягивал Тенгизу какую-то  бумагу.
Возможно,  это был наряд. Лицо Тенгиза изменилось.  Его  горбоносый  профиль
принял  насмешливое  выражение,  как  у  Мефистофеля,  которому  подсовывают
поддельную индульгенцию. Он и  настоящей-то  индульгенции знает цену,  а тут
еще  поддельная. Он бросил  на  нее  один  только взгляд  и с легкой досадой
протянул в окно:
     -- Показывай... бабушке...
     Они говорили  еще  некоторое  время,  а  Тенгиз  все  стоял  в  той  же
расслабленной позе,  опершись ногой о подножку машины, а шофер,  видимо, ему
что-то доказывал. Я даже про себя  удивился терпению Тенгиза, а главное, его
добросовестности. Все-таки у него был выходной, и он мог бы дать себе отдых.
     Но  вот  что  происходит дальше.  Рука из кабины  подает  ему  какой-то
документ, по-видимому шоферскую книжку, и Тенгиз, не глядя, сует ее в карман
и  идет  к  мотоциклу.  Но  тут открывается дверь  кабины  с противоположной
стороны, и шофер быстро догоняет его.
     Это парень лет тридцати, небольшого роста, очень коренастый, с небритым
лицом, с красными, вроде от недосыпа,  веками. Он идет рядом с  ним и что-то
говорит,  и я обращаю  внимание на его  широкие плечи  и  невероятно толстые
руки, высовывающиеся из закатанных рукавов ковбойки.
     Вдруг я замечаю, что этот парень лезет в карман, что-то вынимает оттуда
и, на мгновение прижавшись к Тенгизу, что-то сует ему в брюки.
     Тут  я окончательно поборол дрему и уставился на  них. Я никак  не  мог
понять:  в самом  деле он  ему что-то  сунул  в карман  или  мне  это только
померещилось,  потому  что ни  у  парня,  ни  у  Тенгиза выражение  лица  не
изменилось. Парень  продолжал  ему что-то  говорить, а Тенгиз продолжал  его
насмешливо выслушивать. Потом они остановились, и  Тенгиз, вынув из  кармана
книжку, теперь я был уверен, что  это шоферские права, отдал ее этому парню,
слегка помахав ею перед его носом.
     Парень  кивнул  ему своей  лохматой  головой,  и  теперь было  особенно
заметно,  какие  у него  тяжелые  плечи  и руки,  особенно  по  сравнению  с
Тенгизом, высоким и тонким, как эстрадный танцор.
     Парень  повернулся широкой  спиной  и  быстро  пошел к  машине.  Тенгиз
подходил  к мотоциклу своей расслабленной  походкой. И  пока  он подходил, я
никак не мог понять, знает ли он,  что парень этот что-то сунул ему в карман
или  вообще  мне  это померещилось.  И  только  когда  он  подошел,  по  его
блудливо-самодовольной улыбке я понял, что знает.
     В этот миг машина почти с места  вырвалась на  большой скорости. Тенгиз
продолжал улыбаться, но  мне показалось, что какая-то тень тревоги пробежала
по  его лицу.  Он медленно  сунул руку в карман и вынул оттуда дореформенную
трешку.
     В  следующее  мгновение  он брезгливо  отбросил  ту  трешку  и взглянул
исковерканным от гнева лицом на дорогу. Машина пылила далеко впереди.
     -- Слезай! -- гаркнул он.
     Я,  сам не  понимая  как,  мгновенно  вывалился из коляски. Кажется, он
вытряхнул меня из нее, как фасолину из перезрелого стручка.
     Мотоцикл взревел, как взлетающий самолет, и, обдав меня вихрем горячего
воздуха и пыли, исчез впереди.  Я, между прочим, здорово тогда разозлился на
него.  Скорее всего,  из-за  глупой  неловкости,  с которой  я  вывалился из
коляски, к тому же  на руках моих остались его турнирные  перчатки, что было
особенно неуместно.  Я встал, снял  эти перчатки и, шлепая одной из  них  по
брюкам, стряхнул  с себя пыль.  Потом я бросил перчатки  на обочину дороги и
стал ждать. Я не знал, что думать обо всем этом, я только ясно ощутил, что в
воздухе запахло лжесвидетельством.
     Минут тридцать мотоцикл не появлялся, и я заглядывал в кабины встречных
машин,  стараясь угадать  по в