все гуще и гуще.
     Перевернутая  половина  колоды  была  почти  заполнена  ровными  рядами
золотящихся  и темно-коричневых сот. Он  взял в  руки нож и  стал медленными
плавными движениями соскабливать сочащиеся соты и, приятно чувствуя ладонями
их легкую тяжесть, перекладывать в ведро. Одна пчела исхитрилась укусить его
в  кисть руки  и  застряла на ней,  не  в  силах вытащить жало.  Он спокойно
отщелкнул ее пальцем  другой руки и продолжил работу. Примерно половину  сот
он вытащил из колоды,  а остальное оставил на прокорм  пчелам. Так, медленно
переходя от  одного улья к другому,  он откачал  все десять. Ведро  с верхом
было наполнено сочащимися,  янтарными и темно-коричневыми сотами.  В ячейках
некоторых из них шевелились полузадохшиеся пчелы.
     Солнце снова выглянуло из-за облака и засверкало в слитках сот, дробясь
в темно-коричневых и опрозрачивая янтарные. Кязым воткнул нож в соты, взял в
одну руку ведро,  в  другую все еще дымящийся  таз  и,  подойдя к  изгороди,
вывалил в кусты крапивы остатки дымящегося помета.
     Боль в  искусанных  ладонях напомнила ему о корове, он глянул туда, где
она  стояла.  К ней подошел теленок и несколько раз попытался ткнуться ей  в
вымя, но она каждый  раз  отодвигалась  от него, а  потом  даже отогнала его
рогами.  Не в  силах  осознать  причину раздражения  матери,  теленок  уныло
постоял, а потом отошел к другим телятам и стал щипать траву.
     -- Пеле мед достал! Пеле мед  достал! -- кричали одновременно Зиночка и
маленький  Гулик,  пока  он переходил  двор.  Катуша,  стоя  рядом  с  ними,
застенчиво  рдела, стыдясь из-за своей  чрезмерной рослости  так  откровенно
радоваться предстоящему лакомству.
     Они  вслед за ним вошли в кухню. Малыш все еще волочил за собой  шкуру.
Дети уселись на скамью возле кухонного очага. Нуца раздала им железные миски
и, отрезая большие куски сот, шмякала каждому из них в миску.
     --  Мащ-аллах! (Благодать!)  --  сказала она  и  прямо с  кончика  ножа
отправила себе в рот большой кусок сот.
     -- Смотри, нож не проглоти, -- сказал Кязым, взглянув на жену.
     -- Может, попробуешь?  --  спросила она у него, жуя и  смачно обсасывая
вощину.
     Кязым сморщился -- он не любил сладкого.
     -- Полей  мне,  --  сказал  он и вышел  на  веранду.  Жена вынесла  ему
кувшинчик  с  водой, и  он  с  мылом  тщательно  вымыл свои липкие  от меда,
искусанные пчелами ладони.
     Потом он покурил, сидя у огня, с удовольствием прислушиваясь к чмоканью
детей,  к их радостным  восклицаниям,  к их  пугливым  выкрикам,  когда  они
отмахивались от пчел, вслед за медом  влетевших  в кухню. Кязым потеплевшими
глазами косился на малыша, который наконец бросил свою шкуру и обеими руками
запихивал в рот куски сочащихся сот.
     --  Я буду у себя в комнате, --  сказал он жене, вставая,  -- кто бы ни
спрашивал, говори, что меня нет.
     -- Хорошо, -- сказала Нуца и, приподняв ведро  с  медом и взяв в другую
руку таз, пошла  в кладовку,  где повесила таз на  место, а мед переложила в
кадку.
     Почти до самого вечера Кязым лежал у себя  на кушетке и думал,  изредка
выходя на кухню, чтобы прикурить от очажного огня. Корова все еще неподвижно
стояла  у  штакетника,  и,  только   если  к   ней   подходил  теленок,  она
отодвигалась, и  он, уныло постояв возле  нее,  снова отходит к двум  другим
телятам.
     -- Подымайся, ребята  пришли, -- сказала  жена,  входя  в  комнату, где
лежал Кязым.
     -- Ага, -- сказал он и, привстав, еще несколько мгновений, очнувшись от
своих мыслей, сидел как бы спросонья. Потом он встал и пошел на кухню.
     Четверо  молодых  парней сидели на  кухонной скамье  и  весело болтали,
ложками доставая соты  из железных  мисок  и  сплевывая выжеванную вощину  в
огонь.  Увидев его, ребята  встали, смущенно замолкая  и  как  бы по инерции
дожевывая то, что у  них оставалось  во  рту.  Он посадил их движением руки,
показывая, что они могут продолжать баловаться  угощением. Налив  из кувшина
кружку воды, он вышел на веранду и  уселся на скамью возле точильного камня.
Плеснув воды на камень, он вынул из чехла, висевшего у него  на поясе, нож и
доточил его.
     -- Вынеси-ка  первача! --  крикнул он жене,  плеснув  остатки  воды  на
лезвие ножа. Жена принесла из кладовки пол-литровую бутылку розовой чачи. Он
открыл бутылку,  заткнутую  оструганным  куском кукурузной кочерыжки, и,  не
скупясь, облил  с  обеих  сторон  лезвие ножа  пахучей  виноградной  водкой.
Продолжая держать нож в руке,  он закупорил бутылку и  крикнул  на кухню: --
Вставайте, сладкоежки!
     Ребята, посмеиваясь и дожевывая вощину, вышли из кухни.  Держа в  одной
руке нож, а в другой бутылку с чачей, Кязым вместе с ребятами вышел во двор.
     Собака, увидев  в его  руке  нож, потянулась  за  ними,  думая, что  он
собирается  резать  корову и  ей, как  это бывает  в  таких случаях, кое-что
перепадет.
     --  Прочь! -- прикрикнул на  нее  Кязым, и  она, остановившись  посреди
двора, стала издали следить за ними.
     Кязым  первым подошел  к корове. Опустив голову  и не пытаясь  отгонять
мух, кружащихся возле нее и ползающих вокруг ее печальных глаз, она стояла у
штакетника. Кязым поставил бутылку, прислонив ее к штакетинку,  и вонзил нож
в  одну из планок. Потом он разогнулся и  встал перед головой  коровы, сметя
ладонью мух, лепившихся  возле ее глаз, и,  придерживая  ее одной  рукой  за
рога, другой стал почесывать холку.
     -- Вы будете придерживать ее с той стороны, -- сказал  он двоим парням,
-- чтобы она не грохнулась на землю, а вы по моему знаку сдерните ее с ног.
     Он выбрал глазами двоих,  что  покрепче,  и поставил их  возле  коровы,
чтобы  они обеими руками одновременно  дернули ее за заднюю и переднюю ноги.
Двое  других,  поставленные  с  другой стороны,  должны  были  в  это  время
подхватить корову, чтобы она мягко легла на землю.
     По знаку Кязыма двое  парней, те,  что присели  на  корточки,  взявшись
обеими руками за дальнюю от себя переднюю  и заднюю ноги коровы,  рванули на
себя, но корова  устояла. Несколько раз  он им подавал  знак, но то ли сил у
них не  хватало, то  ли они не  успевали  это  сделать одновременно,  корова
только вздрагивала, переступала с ноги на ногу и не падала.
     --  А  ну-ка  отойдите,  --  сказал  Кязым,  и оба парня,  сидевшие  на
корточках, красные не столько от напряжения, сколько от стыда, распрямились.
Он поставил одного из  них держать корову за  рога, а другого  присоединил к
тем, что должны были ее подхватить.
     Он  присел  на  корточки  и, говоря  ласковые  слова, стал  поглаживать
переднюю и заднюю ноги коровы, чтобы она расслабилась.
     -- Приготовьтесь, --  сказал он парням, не  меняя  ласковой  интонации,
чтобы скрыть  от коровы то, что  он  собирался  сделать,  и, обхватив своими
большими  ладонями  ноги  коровы у  самых бабок,  мощным  и резким движением
вырвал из-под коровы обе ноги: она, словно спохватившись, пыталась несколько
секунд  устоять на двух, а потом  опрокинулась, но ее подхватили стоявшие  с
другой стороны ребята и не дали ей рухнуть.
     -- Ну и силища, --  сказал один из тех, что  приседал на  корточки,  --
заживо нас похоронил...
     -- Так мы ж дети войны, -- отшутился второй,  --  а Кязым николаевский,
на мясе вырос...
     Да,  Кязым  знал,  что все  еще силен,  но сердце у него ни к черту  не
годилось. После  особо тяжелой работы или крепкой выпивки оно слишком давало
о себе знать.  Да и  сейчас он несколько минут  сидел на корточках, стараясь
отдышаться.
     Отдышавшись,  он  наклонился  и  стал  рассматривать  большую  опухоль,
вздувшуюся у самого вымени.
     --  Держи ее,  -- сказал  Кязым  и стал,  осторожно  нажимая на  сосцы,
выдаивать  корову.  Корова вздрагивала при  каждом нажиме  и  тихо  стонала.
Молоко было розовым от крови. Отдоив ее, он потянулся за ножом, вытащил его,
переложил в правую руку и  стал поглаживать место опухоли,  стараясь понять,
куда  брызнет гной, чтобы не оказаться на его пути. Он поднес к опухоли нож.
-- Сейчас изо всех сил держите! Особенно задние! -- приказал он ребятам.
     Двое  парней придерживали  корову  за задние ноги,  один за передние, а
один за рога, чтобы она не ушиблась, ударившись головой о землю.
     Кязым  полоснул  острым  как  бритва  ножом  вдоль  по опухоли.  Корова
сдавленно мыкнула и дернулась изо всех сил. Фонтан гноя выхлестнул из раны.
     -- Крепче держите! --  яростно заорал Кязым и еще раз полоснул ножом по
опухоли,  на  этот  раз  поперек первого надреза.  Теперь  гной шел вместе с
кровью.
     Кязым обеими руками сдавливал живот коровы вокруг раны, чтобы как можно
больше крови и гноя вышло из нее. Корова стонала,  как человек. Кязым взял в
руки бутылку, открыл ее и, опять  приказав  ребятам как можно крепче держать
корову,  стал медленно  вливать  в  рану  огненную чачу. Корова  то  и  дело
вздрагивала,  шумно  отдувалась,   стонала.  Он  вливал  долго,  замедленно,
стараясь, чтобы водка как можно глубже проникла в распахнутую рану.
     -- Хоть бы  нам  немного  оставил,  --  пошутил один  из  парней. Кязым
оставил его слова без  внимания.  Такая шутка по абхазским обычаям считалась
фамильярной.
     Корову отпустили и отошли на несколько шагов. Она полежала, полежала, а
потом, пару  раз дернувшись, перевернулась на живот, встала на ноги и отошла
на несколько шагов.  Почуяв  кровь, собака стала  медленно подходить  к тому
месту, где до этого лежала корова.
     --  Прочь! -- прикрикнул на нее  Кязым, и  собака, отпрянув,  отошла на
середину двора, дожидаясь, когда они отойдут  от коровы. Но  тут жена Кязыма
принесла на  лопатке горячую золу  из  очага и тщательно присыпала те места,
куда пролилось молоко, кровь и гной.

        ___

     На следующее утро Кязыма разбудил радостный голос жены.
     -- Рыжуха пасется! -- крикнула она, входя в комнату, где он лежал.
     Кязым встал, оделся и вышел  на веранду. Корова паслась  посреди двора.
Если приглядеться,  можно было понять, что  она не так охотно щиплет  траву,
как   обычная  корова,  но   все-таки  это  был   явный  признак,  что   она
выздоравливает.
     Пока  он  умывался,  к  ней подошел  теленок, но  она  на этот  раз, не
дожидаясь, когда он ткнется ей в  вымя, бодро отошла  от  него на  несколько
шагов и  снова стала  щипать  траву. Теленок постоял, словно все еще  силясь
понять, что случилось с матерью, а потом стал вяло пощипывать траву.
     Жена с ведром и хворостиной в руке пошла на скотный двор доить коз.
     -- Лошадь не выпускай! -- крикнул он ей, утираясь полотенцем.
     -- Куда это ты собрался? -- обернулась Нуца.
     -- Куда надо, -- сказал он и прошел на кухню.
     Восемнадцать лет  он жил со своей женой, и она, ревнуя  его ко всем его
делам, не  относящимся к  дому и хозяйству,  всегда пыталась отлучить его от
этих дел, и хотя  за все эти годы ей ни  разу не  удалось это,  она так и не
смирилась и не оставляла своих упорных, хотя и обреченных попыток.
     Он зашел на кухню,  разгреб спрятанные  в золе еще не погасшие угольки,
потом  вышел на кухонную веранду и принес  оттуда охапку дров и сухих веток.
Сгреб  угольки и, дуя на них  и  накладывая  сверху  пучок наломанных веток,
выдул огонь и, когда он как следует занялся, подложил дров.
     Потом он  зашел в кладовку, где на стене гирляндой  висела низка сухого
табака. Выдернув из нее охапку листьев и  вернувшись на кухню, он сел верхом
на  скамью. Беря из вороха табачных листьев по одному  листу, он клал его на
скамью,   разглаживал   своей   большой   ладонью,   а   затем   придавливал
растопыренными  пальцами, другой  же рукой, взявшись  за черенок, осторожно,
чтобы  не   повредить  лист,  отпарывал  его  вместе  со  всеми  прожилками,
вылезающими сквозь его растопыренные пальцы. Отпарывая черенки, он аккуратно
складывал листья, как складывают деньги, и, может быть, получал от  этого не
меньше удовольствия, чем торговец, приводящий в порядок шальную выручку, или
удачливый  игрок. Потом он перегнул всю пачку, что тоже нередко  проделывают
владельцы денег, и не только шальных, и, вынув свой нож, с хрустом перерезал
ее,  что полностью исключает всякое, даже  отдаленное  сходство с действиями
владельцев денег.
     Сложив перерезанную пачку листьев и сравняв их  по срезу, он стал тонко
состругивать табак. Нарезав его до последнего маленького комочка, который он
вместе с  черенками отшвырнул  в  огонь,  он  разрыхлил  и  распушил  руками
кучерявящиеся  стружки  табака  и,  вынув из  кармана  свою большую  кожаную
табакерку, плотно набил ее.
     Как и  всякому истинному курильщику, эта возня с табаком доставляла ему
удовольствие. Он вынул клочок газетной бумаги,  оторвал  от нее на  цигарку,
промял  в  пальцах,   насыпал  табаку,   свернул,   прикурил  от  огня  и  с
удовольствием затянулся.
     Вошла жена с полным ведром молока.
     -- Пора бы разбудить твоих лежебок, -- сказал он, вставая.
     -- Оставь детей,  -- ответила Нуца,  переливая  молоко сквозь цедилку в
котел, -- пусть спят до завтрака.
     Он снял с кухонной стены уздечку и вышел во двор.
     --  Куда это ты собрался? -- крикнула  жена ему  вслед, голосом заранее
осуждая его поездку.
     -- В правление, -- ответил он, не останавливаясь.
     -- Что это ты там потерял? --  крикнула она вслед его стройной, высокой
фигуре, пересекающей двор. Он ей ничего не ответил.
     С тех пор,  как его любимая лошадь Кукла, во время войны мобилизованная
для доставки  боеприпасов на перевал, вдруг сама  вернулась домой, до смерти
замученная, со стертой спиной, а главное, он был в этом абсолютно уверен, со
сломленным духом, с навсегда  испорченными скаковыми качествами, он дал себе
слово никогда не заводить  лошадей. Ни  один человек в мире  не знал, как он
пережил тогда  порчу любимой лошади, и  он дал  себе слово  больше никогда в
жизни не заводить лошадей. Куклу он продал, чтобы вид ее не терзал душу.
     И все-таки недавно его друг Бахут,  который тоже был лошадником и кое о
чем догадывался, предложил ему эту лошадь.
     -- Посмотри, -- сказал Бахут, -- не понравится -- вернешь, а понравится
-- купишь...
     После той последней лошади он боялся полюбить какую-нибудь лошадь. И он
старался к этой лошади  относиться  как к обычной домашней  скотине,  и  как
будто  это ему  удавалось,  но что-то  во всем этом было не то. Лошадь  была
хорошая,  и  ему, прирожденному лошаднику,  надо было породниться с ней,  но
память о  той боли вызывала боязнь ее повторенья, и он удерживал себя. И это
в глубине  души его  порождало ощущение вины перед лошадью, и он был уверен,
что  сама  лошадь  чувствует  его  несправедливое   равнодушие  к  ней,  его
холодность. Разумеется, ни одному бы человеку в мире он не признался в этом.
Он был прирожденный лошадник и  до войны неоднократно брал призы на скачках,
но с этим, он считал, навсегда покончено.
     Он  зашел на  скотный  двор, поймал  лошадь, надел  на нее  уздечку  и,
приведя во двор, привязал к кухонной веранде.
     -- Говори людям, что  Нури в городе растратил деньги и попал в беду, --
сказал он жене, войдя в кухню, --  говори людям, что нам нужно у кого-нибудь
занять пятьдесят тысяч рублей.
     Нури был младшим сыном Хабуга. Перед войной он, повздорив с мужем своей
сестры  и будучи необычайно  вспыльчивым парнем, запустил в  него топором, и
тот умер от  кровотечения. Дело удалось замять, потому что властям никто  не
жаловался, однако  на семейном совете Нури был навсегда изгнан  из семейного
клана и Чегема.
     Но после  войны,  когда старого  Хабуга  уже  не  стало, когда  столько
близких не  вернулось домой и сам  Нури был  тяжело ранен, отношение  к нему
смягчилось.  Он  стал изредка приезжать в  Чегем  из города,  где  он жил, и
только  сестра, беззаветно любившая своего мужа, не прощала его, не виделась
с ним и не разговаривала.
     --  Да  ты  что надумал! -- услышав  слова  мужа, воскликнула  Нуца  и,
обернувшись к нему, так и застыла с мамалыжной лопаточкой в руке.
     -- Так надо,  --  твердо  сказал Кязым  и,  скрутив цигарку, нагнулся и
ткнул ее в жар очага.
     -- Да во всем Чегеме не найдется таких денег! -- воскликнула жена.
     -- Думаю, кое у кого и больше найдется, -- сказал он, усмехнувшись.
     -- Да  чтоб  я отрыла  кости  своих  покойников,  если во  всем  Чегеме
найдутся такие деньги! -- воскликнула жена.
     -- Оставь в покое  кости своих  покойников,  -- сказал он, -- и займись
своей мамалыгой.
     -- Ты лучше скажи мне, что ты надумал? -- опять тревожно спросила жена,
и он в  который раз подивился ее упорству.  Восемнадцать  лет она  неизменно
спрашивала у него, что он надумал, и за это время он ни разу не признался ей
в  том,  что он  надумал, и все равно она каждый  раз, когда  он  что-нибудь
затевал,  пыталась  вытянуть  из  него его  помыслы.  Но он  никогда  ей  не
открывался в  своих помыслах и тем более сейчас не мог открыться, потому что
она своим куцым бабьим умом могла все испортить.
     -- Делай,  как я тебе  сказал, --  проговорил он  твердо, -- когда надо
будет, узнаешь!
     Она  поняла,  что ничего от него не  добьется, и некоторое  время молча
мешала мамалыжную заварку своей лопаточкой.
     -- Смотри,  в беду  не попади,  -- вздохнула она через  минуту и  стала
сыпать муку в мамалыжный котел.
     -- Авось, не попаду, -- сказал он.
     Нуца молчала, но по глухому, яростному стуку мамалыжной лопаточки о дно
котла он понимал, что она сдерживает раздражение.
     Дети встали, и  старшая  дочь,  семнадцатилетняя  Ризико, взяв  кувшин,
пошла на родник за водой.
     -- Опухли со сна,  -- сказал он,  обращаясь к  старшему  сыну Ремзику и
дочке Зиночке, потиравшей свое сонное, хорошенькое личико.
     --  Оставь детей!  -- бросила  жена, с  трудом проворачивая  лопаточкой
густой замес мамалыги.
     -- Пепе, конфет привези!  -- строго сказал ему малыш, перековыляв через
порог кухонной двери. Увидев лошадь, привязанную к перилам кухонной веранды,
он понял, что отец куда-то едет, и решил немедленно извлечь пользу из  этого
факта. Кязым молча глянул на малыша.
     -- Погонишь коз в глубину  котловины  Сабида и веди их все  время вдоль
ручья, --  сказал  он старшему  сыну, севшему  на  кушетке,  --  там  выпасы
хорошие.
     -- Знаю без тебя, -- огрызнулся сын.
     -- Как ты с отцом говоришь? -- обернулась к сыну Нуца.
     Кязым промолчал.  Ремзику было пятнадцать лет, и  он уже стыдился,  что
его  заставляют пасти коз. Это было  то  странное и новое, что медленно,  но
неостановимо  входило  в  Чегем.  Почему-то  все  стыдились  пастушить, чего
никогда не стыдились их отцы и деды.
     Позавтракав вместе  с семьей,  Кязым  вынес  остатки  мамалыги  и  стал
кормить собаку, молча  дожидавшуюся своего часа у  порога  кухонной веранды.
Небольшими  ломтями он  бросал  ей  мамалыгу,  чтобы  она не  подавилась  от
жадности.  Лоснясь  на  солнце  черной  шерстью,  она,  благодарно помахивая
хвостом, клацая зубами, ловила добычу и почти мгновенно ее проглатывала.
     Потом он вымыл руки и оседлал лошадь.
     --  Соли купи, раз уж ты едешь туда, -- сказала жена и, вынеся мешочек,
попыталась  приторочить его к седлу. Но он взял у нее мешочек и сунул его  в
карман.  Он знал, что в доме еще  достаточно соли, но жена этой просьбой как
бы  привязывала его к  семье,  от  которой,  как ей казалось, он все норовит
оторваться ради каких-то особых мужских или общечегемских дел.
     Он  отвязал лошадь, молча  перекинул  через седло  свое легкое, сильное
тело и зарысил через двор на верхнечегемскую дорогу.
     Минут через сорок он въехал в сельсоветовский двор и, привязав лошадь у
коновязи,  поднялся  в правление  колхоза. Две счетоводки,  одна  -- молодая
девушка,  а  другая  --  женщина его возраста, склонившись  к своим  столам,
щелкали  счетами. Казалось, их  печальные лица  все  еще  излучали  траур по
арестованному бухгалтеру.
     -- У себя? -- кив