власти решили  избавиться и от второго  брата,  чтобы  некому
было мстить за  Щащико. Если бы  в  доме  оставался еще один брат, то  тогда
этого  брата  скорее всего отпустили  бы, потому  что убийство двух  братьев
слишком сильно увеличивало бы  шансы на  то,  что третий брат  возьмется  за
оружие.
     Правосознание  карающих от имени закона и  мстящих  по велению  обычаев
кровной мести мало чем отличалось друг от друга... в те времена, добавим мы,
чтобы не было кривотолков.
     Когда из Кенгурска в Мухус в "воронке" везли арестованных абреков,  моя
мама на фаэтоне ехала  из Мухуса  в  Анастасовку,  чтобы оттуда  подняться в
Чегем. На приморском шоссе два этих экипажа встретились.
     Щащико, видимо всосавшийся глазами  в какую-то щелочку, открывавшую ему
кусочек воли, увидел маму  и  был страшно  обрадован. Мама состояла с Щащико
примерно в таком же родстве,  что и дядя Сандро. Потом через каких-то людей,
сидевших в тюрьме вместе с ним, дошло до  мамы, что  он ее видел уезжающей в
Чегем. Можно  представить, как его тоскующее сердце потянулось вслед за этим
фаэтоном.
     Судьбе было угодно,  чтобы  тень Щащико еще раз соприкоснулась  с нашей
семьей уже через отца.
     Рядом с нашим  домом жил чекист, который каждое утро, когда отец уходил
из дому,  стоял  на  крыльце  и чистил  сапоги. Через день  после  того, как
привезли абреков, он остановил отца и, разогнувшись, сказал:
     -- У тебя из кенгурийских родственников никто не сидит?
     -- Вроде бы нет, -- сказал отец.
     -- Привезли вчера дюжину абреков, -- продолжал  добродушный  чекист, --
похоже --  пустят  в  расход... Так  что,  если кто из близких  среди них --
действуй, пока не поздно...
     -- Вроде бы  нет, -- повторил отец,  мысленно перебирая  родственников,
которые могли бы  очутиться в этой компании. По  его словам,  он вспомнил  о
Щащико, и даже в первую  очередь, но он был уверен, что если бы тому грозило
что-нибудь подобное, его обязательно  известили бы...  Ведь просили помощи и
по  гораздо более  пустяковым делам. Но тут так  получилось. Из кенгурийской
тюрьмы их вывезли под большим секретом и никто не знал, что арестованные уже
в Мухусе.
     -- Ну нет, так тем лучше, --  сказал чекист и снова взялся за сапоги, а
отец пошел своей дорогой, которая обычно приводила его в кофейню.
     Через  два  месяца после  расстрела абреков, когда родственники  Щащико
точно  узнали,  что братья  расстреляны,  и узнали,  что расстреляны  они  у
обломков Великой Абхазской  стены  и там  же  закопаны, они с  дядей  Сандро
верхом поехали в Мухус, прихватив пару лишних лошадей, чтобы перевезти домой
трупы.
     По  абхазским обычаям мертвый  должен  быть  предан  земле  на семейном
кладбище.  И если он убит или умер очень далеко от дома, его надо  во что бы
то ни  стало  перевезти домой. И если он убит властями и тело его охраняется
ими, надо выкрасть или вырвать силой родной  труп, даже рискуя жизнью. Таков
закон гор, закон чести абхазца.
     И  сколько бы лет ни  прошло  с  тех  пор,  как  погиб или умер близкий
человек, абхазец,  узнав место его  захоронения,  даже если  оно  за  тысячу
километров,  даже если  ему  для этого придется  продать все свое имущество,
должен перевезти останки  своего  родственника, ибо  по  абхазским  понятиям
кости абхазца в чужой земле ждут, их надо предать родной земле, только в ней
они успокоятся и отпустят душу близких.
     Обломок Великой Абхазской стены  был расположен в нескольких километрах
от города на берегу моря в тогда еще глухом, пустынном месте.
     Днем они узнали,  что  место  захоронения  абреков  охраняется четырьмя
бойцами, к которым приставлен начальник.  Все они живут в  двух палатках тут
же  возле  крепостной  стены  и попеременно охраняют  место  захоронения  от
родственников, пытающихся овладеть преступными трупами своих абреков.
     План  овладения  трупами  был  такой.  Ночью  кавалькада  родственников
подъедет  к окрестностям крепости,  спешится,  привяжет  лошадей  и  заляжет
метрах в ста от крепости. Один из родственников, джигитуя, крича и стреляя в
воздух,  берегом промчится мимо крепости, а  залегшие невдалеке родственники
будут стрелять по крепостной стене, чтобы  охранники почувствовали  близость
пуль. По соображениям чегемцев, охранники, увидев такую массированную атаку,
разбегутся,  потому что, как выяснилось, они по  национальности русские, а у
русских  не  может  быть слишком большого интереса рисковать жизнью, охраняя
абхазских мертвецов.
     Как  решили, так  и сделали. Но  когда  один  из  родственников Щащико,
гикая, стреляя  в воздух и разбрызгивая  приморскую  гальку, промчался  мимо
крепости, а  залегшие в кустах  остальные участники  вылазки осыпали древнюю
стену  градом  пуль,  русские  охранники  вместо  того,  чтобы  разбежаться,
выскочили  из палаток  и,  присоединясь  к бдящему часовому, заняли круговую
оборону возле Великой стены.
     Охрана  стойко  защищала  вверенные  ей  трупы.  Произошла перестрелка,
которая, к счастью, окончилась без кровопролития.
     Часть  родственников растерялась, почувствовав упорство охраны, а двое,
наиболее пылкие,  предложили  идти на открытый штурм  крепостной стены. Дяде
Сандро это очень  не понравилось. Он вспомнил, что, в  сущности,  Щащико ему
даже  не двоюродный брат, а гораздо более далекий родственник. Раньше, когда
Щащико  гремел по  всей  Абхазии как великий  абрек, он свыкся с мыслью, что
Щащико  его  двоюродный брат. И хотя  он продолжал  уважать  память великого
абрека,  он  теперь  с  необыкновенной ясностью вспомнил, что,  в  сущности,
родство с Щащико у него очень далекое и очень относительное.  И ему пришел в
голову совсем другой  план. Он подумал,  что раз в  этой  стране  все  можно
сделать за взятку, почему бы не выкупить трупы братьев?
     На следующий день  дядя Сандро отыскал  нужного человека  и  через него
быстро  нашел  общий  язык  с  начальником  охраны.  Тела Щащико и его брата
обошлись  в пятьсот рублей денег и два хороших бурдюка вина.  Договорились в
следующую ночь явиться  с  ясаком прямо к стене, при этом  было оговорено со
всей  строгостью,  чтобы  подходящие  к  стене  заранее  сдали  оружие  тому
человеку, который останется при лошадях.
     В тот же  день один из родственников поскакал в  Чегем  за  данью, и на
следующую  ночь дядя Сандро вместе  с близкими Щащико  подъехали  к  обломку
Великой  Абхазской  стены. Они  спешились, сдали  оружие  одному из  парней,
оставшемуся с лошадьми, и во главе с дядей  Сандро, державшим в каждой  руке
по бурдюку с вином, подошли к крепости.
     При  свете  электрического  фонарика,  которым  светил   ему  один   из
охранников, начальник пересчитал  деньги  и положил их в карман. После этого
он стал открывать бурдюки с вином, и дядя Сандро вдруг заметил, что и сам он
напоминает огромный бурдюк!
     --  Ежели с  нами  по-человечески, --  сказал начальник, приподняв один
бурдюк  и  смачно  приникнув к  отверстию, сделал  долгий  отхлеб,  проверяя
качество   вина,  оторвался,  шевеля  губами  и  прислушиваясь  к   действию
живительной влаги на свой рот  и глотку, шумно выдохнул воздух  и,  поставив
бурдюк на землю, добавил, приподымая второй, -- то и мы по-человечески... --
Снова  приникнул к отверстию бурдюка и снова  сделал  хороший отхлеб,  шумно
выдохнул  и,  поставив  бурдюк  на  землю,  закончил  свою  трехступенчатую,
прослоенную  винными паузами мысль;  -- А  стрельбой  нас не возьмешь, мы  к
стрельбе привыкши...
     Разговорившись  с  начальником охраны, дядя  Сандро узнал, что уже семь
трупов абреков выкуплены родственниками. Начальник  охраны,  поняв, что дядя
Сандро свойский человек,  просил передать  родственникам остающихся  трупов,
если он с ними встретится, что они могут вот так, по-мирному, выкупить своих
мертвецов. Дядя Сандро обещал.
     Охранник, что стоял рядом с ними, приподнял  бурдюки  и бережно перенес
их к палаткам, где другой охранник прямо на берегу расстилал брезент. Первый
охранник,  оставив  оба  бурдюка  на  брезенте,  вернулся.  Второй  охранник
притащил из палатки  стаканы и  расставил их  на этой солдатской скатерти. В
лунном  свете стаканы сверкали с тусклой аппетитностью. Потом он разложил на
брезенте ломти холодного мяса, хачапури, зелень -- остатки предыдущего ясака
-- подумал дядя Сандро.
     И вдруг дядя Сандро почувствовал, что не прочь у этой зловещей стены на
берегу  вздыхающего  прохладой  волн моря провести поминальный  ужин с этими
добрыми мошенниками,  столь храбро защищавшими  свой  странный потусторонний
доход.
     Но  он тут же устыдился  этого кощунственного желания, смиренно погасил
его (впрочем,  оно еще некоторое время продолжало предательски дотлевать) и,
наконец, успокоил себя мыслью о том, что он только подумал,  а это в счет не
идет.
     Начальник охраны самолично подвел дядю Сандро и остальных родственников
к подножию стены и, показав место, где  надо рыть, вручил дяде  Сандро  свой
электрический  фонарик. Дядя  Сандро попытался отказаться, кивнув  на  ясную
луну, но тот сунул ему фонарик.
     -- Пригодится,  --  сказал он,  и  дядя Сандро  догадался,  что  трупы,
по-видимому, уже сильно испорчены временем.
     -- Два,  -- четко напомнил начальник охраны остающемуся часовому и  для
полной убедительности выставил ему два пальца.
     -- Ясно, -- ответил часовой, и начальник двинулся в сторону бурдюков  с
вином.
     Дядя Сандро лишний  раз убедился, что здесь установлен строгий контроль
за  трупами, и никому не удастся вместе с  выкупленными  трупами  прихватить
невыкупленные.  Разумеется, ни  дядя Сандро,  ни другие родственники  Щащико
этого не собирались делать.
     Часовой отошел к краю стены, обросшему кустами  ежевики, и, нагнувшись,
вытащил из кустов две упрятанные там лопаты. Он принес лопаты и молча бросил
их к ногам пришельцев.
     Дядя  Сандро  поинтересовался,  не этими  ли  лопатами  роют  яму после
расстрела людей у этой стены.
     -- Не, -- сказал часовой, мотая головой, -- они ж сами ликвидуют и сами
закапывают... Мы ж с военного городка, мы ж с ими не связаны...
     Дядя  Сандро  направил   свет   электрического  фонарика  на  указанное
начальником место, тем самым показывая, что за лопаты должны взяться другие,
и родственники, то и дело меняясь и не переставая удивляться какой-то особой
каменистости,  какой-то  неприятной  чужеродности, нечегемности  грунта, его
подозрительной эндуристости, отрыли довольно большую яму.
     Обезображенный  распадом  труп  Щащико узнали  по  кисти руки, лишенной
большого пальца. Трупы братьев,  их так  и расстреляли  привязанными  друг к
другу, вытащили из ямы и, перерезав веревки, отъединили друг от друга.
     Яму  с оставшимися трупами снова завалили землей, и, пока тела братьев,
обернутые в бурки,  приторачивали  к  лошадям,  часовой  тщательно разровнял
землю, чтобы не оставлять следов,  и так же тщательно упрятал лопаты в кусты
ежевики.
     Когда родственники Щащико, придерживая пугающихся лошадей,  приторочили
завернутые в бурки тела убитых братьев к  седлам, дядя Сандро вернул фонарик
часовому и сел на свою лошадь. Часовой быстро направился к палаткам, где его
товарищи уже расселись за поздним ужином.
     Придерживая накоротке лошадей  с телами убитых (пока они не освоятся со
своей необычной кладью), кавалькада осторожно  выбралась на  дорогу. В ту же
ночь  останки  братьев  довезли  до Кодера,  где их  тщательно промыли и  на
следующий день похоронили на семейном кладбище.
     Жена Щащико, узнав, что его схватили, приехала  в кенгурийскую тюрьму с
передачей и сыном. Она надеялась на свидание, но свидания не разрешили, хотя
передачу взяли.
     В  течение многих дней  она  приходила  с  сыном  к  воротам  тюрьмы  и
терпеливо  ждала,  надеясь, что  Щащико  ее  заметит  из  окошка.  Некоторые
заключенные  перекликались  со  своими  родственниками,  вот так,  как  она,
стоявшими за воротами тюрьмы.
     Но  Щащико  не мог ни окликнуть, ни  увидеть ее,  потому что еще до  ее
приезда всех абреков переправили в Мухус.
     Позже,  узнав, что  Щащико  расстрелян, она не выдержала  и повесилась.
Сына ее взял на воспитание один из ее братьев, как раз тот, что непреклоннее
всех  отвергал  попытки  Щащико  примириться  с  семьей. Но можно  ли  и его
осуждать, оскорбленного за честь любимой сестры?
     Да  смягчит  господь  наши  души,  да  увлажнит сухие,  вечно  жаждущие
возмездия глаза!

--------
        Глава 7. История молельного дерева

     В  начале тридцатых годов волна коллективизации дохлестнула  до горного
села Чегем, дохлестнула, смывая  амбары и загоны и швыряя в общий котел все,
что  подворачивалось  на пути,  --  буйвол, так буйвола, свинья, так свинью,
овца, так овцу: хватай за курдюк и швыряй туда же -- в большом хозяйстве все
пригодится!
     Отец дяди Сандро,  старый  Хабуг, считался  одним  из самых  зажиточных
людей села. У него было около тысячи коз, десяток коров, несколько буйволиц,
несколько верховых лошадей, четыре осла и пять мулов.
     Четверо сыновей, не считая дядю Сандро, и сам старик  держали в руках и
вели это хлопотное и нелегко собранное хозяйство.
     Как  это  бывает в  горах  во  время  грозы;  кругом ливень,  а тут, на
взгорье, почему-то не задетом грозой, нет-нет да и выглянет солнце, -- так и
многие  чегемцы  надеялись,  что  и колхозное  поветрие,  дурь  грамотеев  в
чесучовых кителях, авось как-нибудь пронесет.
     Ведь пронесло коммунию,  остались только воспоминания об  общих обедах,
похожих на ежедневные пиршества, да большие черные следы от костров во дворе
сельсовета, где готовили еду, да всякие  шутки по поводу этого короткого, но
веселого времени. Вот и ждали чегемцы, гадали, переминались.
     Но по всему было  видно, что  власти на этот раз  шутить не собирались.
Сначала  в колхоз  вошли  самые бедные, потом  стали  откалываться и крепкие
самостоятельные хозяйства.
     Хабугу тоже предлагали,  да он  все отшучивался,  отговаривался,  делал
вид, что у него  на этот  счет какие-то  особые сведения,  свои вести,  свой
хабар, который вот-вот подтвердится, и тогда все пойдет по-другому. Но хабар
никак не подтверждался, и в конце  концов председатель пригрозил,  что лишит
его права голоса.
     --  Ты  бы лучше  лишил  голоса  моего осла,  а  то  он у  меня слишком
голосистый,  --  ответил ему Хабуг, не очень понимая, что означает это право
голоса. Он решил, что председатель ему не даст говорить на сходках, да  ведь
на сходках каждый может говорить, лишь бы тебя крестьяне слушать хотели.
     Всякие уполномоченные, которые приезжали из города и по давней традиции
останавливались  у  него  в доме,  это-то  и  придавало  ему смелости,  тоже
советовали входить в  колхоз, потому что податься,  говорили  они, все равно
будет некуда.
     Председатель  колхоза  особенно  нажимал   на  Хабуга,  потому  что  он
пользовался у чегемцев  тем  ненавязанным и  потому  устойчивым авторитетом,
которым пользуются во всех областях жизни знатоки дела.
     Тем более  в  таком  открытом деле,  как ведение хозяйства, где  каждый
кукурузный початок быть похожим на  своего  хозяина и каждый  бараний курдюк
шлепает по заднице барана с той силой тяжести, которую  придает ему владелец
барана.
     И он, председатель, знал,  что  многие колеблющиеся перейдут на сторону
колхоза, если Хабуг вступит в него.
     Слухи  о  том,  что некоторых  богатых крестьян  высылают в Сибирь, уже
дошли до Чегема. Таких было  в  Абхазии очень мало,  но все-таки были, и сам
Хабуг  об  этом знал.  Знал и раздумывал, потому что многое  было  непонятно
старику.
     Так, было непонятно, где будет  колхоз держать скотину, если ее соберут
со всего села? Почему не строят заранее больших коровников  и крытых загонов
для овец и коз? Какая сила заставит крестьян хорошо работать на  общем поле,
когда иной и на своей усадьбе работает кое-как?
     А главное,  чего  не выразить  словом  и  чего  никогда не  поймут  эти
чесучовые писари, -- кто же захочет работать, а может, и жить на земле, если
осквернится сама Тайна любви  -- тысячелетняя, безотчетная, как тайна  пола?
Тайна  любви крестьянина к своему полю, к  своей  яблоне, к своей  корове, к
своему улью, к своему шелесту на своем кукурузном поле, к  своим виноградным
гроздьям,  раздавленным своими  ногами  в своей  давильне. И  пусть это вино
потом расхлещет  и расхлебает  Сандро  со своими  прощелыгами,  да  Тайна-то
останется с ним, ее-то они никак не расхлещут и не расхлебают.
     И  если он  выручает  деньги за  свой скот или табак, так  тут дело  не
только в  деньгах,  которые тоже  нужны в хозяйстве, а дело в  том, что и на
самих  этих деньгах,  чего никак не поймут все  эти  чесучовые грамотеи,  на
самих этих деньгах лежит сладкое  колдовство  Тайны, и,  может,  тем  они  и
хороши, что, щупая их, всегда можно прикоснуться к Тайне.
     А то,  что  в  колхозе обещают зажиточную жизнь,  так это вполне  может
быть, если  все же и  коровники вовремя  построить,  и  к  ферме  приставить
знающих людей, и землю вовремя обработать... И все же все  это будет не то и
даже как бы ни к чему, потому что случится осквернение  Тайны, точно так же,
как если  бы  по наряду бригадира тебе  было  определено, когда  ложиться со
своей женой и сколько с нею  спать, да  еще  он, бригадир, в особую  щелочку
присматривал  бы,  как  ты  там  усердствуешь,  как  они говорят,  на  благо
отечества (доверяй,  но проверяй), а потом выговаривал бы при  всех или, что
еще противней, благодарил бы тебя от имени  трудящихся всех стран. И недаром
поговаривают, мол, подождите,  пока коз да коров обобщают, а там и жен ваших
обобщат,  будете спать,  говорят,  всем  селом  в  одной  казарме под  одним
стометровым одеялом.
     И хотя,  наверное, это сказка, но крестьяне ее правильно поняли, потому
что  не  в самой жене дело,  а дело  в живом  хозяйстве,  которое любишь и с
которым, как с женой, связан Тайной.
     И  подобно  тому, как никто  не  ложится  с  женой с заносчивой  мыслью
догнать и перегнать по  населению  другое  село, а то и  город, крестьянину,
который выходит в  поле, и  в  голову не приходит с кем-то там  состязаться,
словно это скачки, или стрельбище, или еще какие-нибудь праздничные игры.
     И тем  более никому в голову  не приходит, что  он, выворачивая  плугом
землю,  помогает  каким-то  там китайцам  или  африканцам. Да  и  как  можно
помогать чужим, незнакомым  людям? Может,  они-то как раз против тебя что-то
задумали,  а ты  еще и  помогаешь  им. Ведь  не  влезешь  к ним в голову, не
узнаешь, чего они там задумали против тебя?!
     А  то,  что  в  некоторых  долинных  колхозах  молодежь  в  самом  деле
состязается, чтобы получить  в награду патефончик или еще  что-нибудь в этом
роде, так это ни о чем не говорит.
     Настоящего  крестьянина  такие  ребяческие награды  не  могут заставить
хорошо  работать, потому что нельзя Тайну превратить в Игру. Игра  связана с
праздничным азартом  и проходит вместе с ним, а  Тайна связана с  жизнью,  и
может, вместе с жизнью она покидает крестьянина, а то, может, он уносит ее с
собой  на тот свет, чтобы и там она его  тешила, если  вообще есть тот самый
свет.
     Кумхоз идет! Кумхоз!
     Среди новшеств новой власти одно нравилось старому  Хабугу, это то, что
в селе Чегем, как и во многих других горных селах, открыли школу. Пусть наши
дети  и  внуки, думал он, учат  грамоту, пусть  среди этих чесучовых кителей
будут наши  люди, которые,  может быть,  в  конце  концов откроют глаза этим
горлопанам и втолкуют им самую суть крестьянского дела.
     Ведь что бы ни говорили крестьяне  на сходках, все  же  самого главного
они не высказывали,  потому что этого и не передать словами,  потому  что об
этом ни с кем и не говорят, потому что своему это и так понятно, а чужому не
скажешь, потому что Тайна, она потому и Тайна, что связана со стыдом.
     И хотя  понимал старый Хабуг,