тальянский  городок, где его  помнят  и
любят по старым картинам.
     Я пытался выяснить у него,  чем  ему так  полюбился князь-директор,  но
Хачик, с гневным удивлением взглянув на  меня, махал рукой в сторону князя и
кричал:
     -- Хрустальная душа! Простой!  Простой! Правда, когда князь отошел, он,
видимо пытаясь отвязаться от моих расспросов, сказал:
     -- За пять лет работы князь ни  разу  ни у  одного фотографа деньги  не
попросил!  Что  надо  --  получал!  Но  сам  не  просил! Простой!  А  другие
директора, не успеешь вечером прийти в ателье, вот  так трясут: деньги! А он
простой! Ни разу не попросил! Хрустальная душа!
     Дядя Сандро так прокомментировал его слова:
     -- Человек, который  все  имел,  а  потом  все  потерял, еще  сорок лет
чувствует себя так, как будто он все  имеет. А человек, который был нищим, а
потом разбогател, еще сорок лет чувствует себя так, как будто он нищий.
     И  дядя  Сандро, конечно,  прав.  Простота  есть  безусловное следствие
сознания  внутренней полноценности. Неудивительно,  что это  сознание  чаще,
хотя и не всегда, свойственно людям аристократического происхождения.
     Мещанин  всегда  не  прост,   и  это   следствие   сознания  внутренней
неполноценности. Если  же он благодаря  особой  одаренности  перерастает это
сознание, он прост и естествен, как Чехов.
     Однако вернемся к  нашим застольцам. Все началось  с бутылки армянского
коньяка и кофе по-турецки, ну а потом, как  водится, пошло За время застолья
Хачик раз десять фотографировал  нас в разных ракурсах при одном непременном
условии,  чтобы  в  центре  фотографии  оказывался князь.  Иногда  он  к нам
присоединял кофе-вара Акопа-ага.
     Этот  высокий  старик с коричневым лицом, как  бы  иссушенным кофейными
парами   и  долгими  странствованиями   по   Ближнему   Востоку,  откуда  он
репатриировался, время от времени присаживался к нашему столу и заводил речь
об армянах Его горячий армянский патриотизм был трогателен и комичен. По его
словам, получалось,  что армяне ужасный народ, потому что ничего хорошего не
хотят делать для армян. Его горькие претензии  к армянам обычно начинались с
Тиграна Второго и кончались Тиграном Петросяном, по легкомыслию, с его точки
зрения, прошляпившим  шахматную  корону. Этот  вроде бы не  очень  грамотный
старик знает историю Армении, как биографию соседей по улице.
     Сейчас он присел за наш столик, рассеянно прислушиваясь к беседе, чтобы
собраться с мыслями и вставиться в очередную паузу.
     -- Теперь  возьмем,  -- начал Акоп-ага,  дождавшись ее,  --  футбольную
команду "Арарат". Теперешний тренер -- настоящий ггтферан (задолюб). С таким
тренером  армяне  никогда  не будут  чемпионами.  Папазяна взял  и  поставил
хавбеком. Но Папазян когда был хавбеком?  Папазян  родился форвардом и умрет
форвардом  А он его поставил  хавбеком  Почему?  Потому что пришел  на  поле
растущий Маробян. Хорошо, да, растущего Маробяна поставь  на место Папазяна,
но Папазяна  зачем  надо  хавбеком? Папазяна  переведи  на правый  край,  он
одинаково  бьет и с  правой  и  с левой. А  правый край поставь хавбеком или
скажи: "Иди домой, Ленинакан!" -- потому что  пользы от него нету, где бы он
ни стоял. Вот  это неужели сам  не мог догадаться? Я  ему написал,  но разве
этот ггтферан меня послушает? Даже не  ответил.  Вот так  армяне топят  друг
друга.
     Продолжая поварчивать на  тренера, Акоп-ага собрал пустые чашки  из-под
выпитого кофе, поставил их на поднос и ушел за стойку.
     Во время застолья речь зашла о знаменитых братьях Эмухвари, деревенских
родственниках князя. Дело  началось с  кровной  мести. Три  брата  Эмухвари,
отчаянные ребята,  около семи  лет, пока  их всех не убили, держали в страхе
кенгурийскую милицию. Это было в конце двадцатых и  начале  тридцатых годов.
Позже, на  политических процессах тридцать седьмого года,  почему-то  о  них
вспомнили, и  они  посмертно  проходили  на  этих  процессах как  английские
шпионы.
     -- Но как они  могли быть английскими  шпионами, -- сказал дядя Сандро,
-- когда эти деревенские князья даже не знали, где Англия?
     Князь улыбнулся  и кивнул головой в знак согласия. И вот в связи с этим
делом братьев Эмухвари дядя Сандро рассказал свою историю.
     -- Вот  вы  думаете, --  начал  он, разглаживая усы, -- что  я абхазцев
всегда защищаю, а  чужих ругаю.  Но это неправильно Я, как Акоп-ага, страдаю
душой за наших. И  потому  я говорю  и раньше, в старые  времена, у абхазцев
было  немало дурости,  из-за  которой народ  наш  страдал,  и  сейчас  среди
абхазцев не меньше дурости, только теперь она имеет другую форму.
     Раньше  главная дурость  была  -- это  кровная  месть.  Некоторые  роды
полностью друг друга уничтожали из-за этого. Нет, я не против кровной мести,
когда надо. Эта  было  полезно. Почему?  Потому что человек, который  против
другого  человека плохое задумал, знал, что тот  человек, против которого он
задумал плохое, сам на себе не кончается. За него отомстят его родственники.
И это многие  плохие дела  останавливало,  потому что знали: человек сам  на
себе не кончается.
     Но иногда даже стыдно сказать, из-за каких глупостей начиналась кровная
месть.  Над Чегемом в трех километрах  от нашего дома жила прекрасная  семья
Баталба Это было еще лет за пятьдесят до моего рождения. И семья эта дружила
с родом  Чичба из села Кутол.  Обе семьи  дружили и любили  друг  друга, как
близкие родственники.
     Каждый год, когда чичбовцы перегоняли скот на  альпийские пастбища, они
по  дороге  останавливались  у своих  кунаков,  несколько  дней  там кутили,
веселились,  а потом дальше в горы гнали  свой  скот. Благодать  была, такое
время было.
     И вот однажды остановились в доме своих кунаков, а вместе с ними был их
гость. Он болел малярией, и они взяли его на  альпийские  луга, чтобы он там
окреп и избавился от своей болезни. Тогда так было принято.
     И  вот они остановились у баталбовцев, тот зарезал быка, и они дня  два
кутили, а когда  собрались в дорогу, хозяин им навьючил  на осла две хорошие
бычьи ляжки.
     И это  очень  не понравилось старшему  из  чичбовцев,  он  был  строгий
старик. Но он  ничего  не  сказал  и  уехал  Со своими, погнал стадо в горы.
Теперь,   почему  не  понравилось?  Потому  что,  по  нашим  обычаям  (тогда
соблюдали, сейчас кто вспомнит?), когда у тебя хороший гость и ты ему что-то
зарезал  и  вы это  зарезанное покушали, в дорогу нельзя давать от того, что
уже зарезали.  Надо специально зарезать что-нибудь еще, чтобы дать в дорогу.
Так было принято.
     Баталбовцы  тут,  конечно,  сделали  ошибку.  Потому  что  отнеслись  к
чичбовцам как к близким людям и дали им две  бычьи  ляжки  от быка, которого
уже  кушали. Но  они  забыли, что  вместе  с чичбовцами  их  гость, который,
конечно,  промолчал,  но он  не  мог  не  знать,  что эти две ляжки  от  уже
зарезанного быка,  которого они кушали. И чичбовцам, особенно старшему, было
стыдно перед гостем за эти ляжки от быка, которого они уже кушали.
     И вот они едут  в  горы, гонят перед собой  сотни овец и коз, а старший
чичбовец долго молчал, но наконец не выдержал.
     -- Эти  баталбовцы,  -- сказал  он, --  оказывается,  нас  за  людей не
считают! Как нищим, бросили нам остатки  со  своего  стола!  Но они  об этом
пожалеют!
     Гость, конечно, пытался его успокоить, но тот затаил обиду. И вот так у
них  пошло. А баталбовцы, между прочим, ничего  не подозревают, потому что в
те времена сплетни не было и им никто ничего не сказал. Они, бедные, думают:
хорошо встретили  гостей, хорошо проводили.  Какое там хорошо! Но они ничего
не знали: сплетни не было тогда еще среди абхазцев.
     И вот  опять представители этих семей встречаются на одном пиршестве. И
тут  молодой  баталбовец  опять  допускает ошибку.  Когда  начали  петь, так
получилось, что  лучших  певцов  собрали  в  одном  месте.  И  этот  молодой
баталбовец оказался  рядом с тем  старым чичбовцем,  который уже считал себя
оскорбленным, а теперь этот молодой баталбовец запел возле  него. И это было
ошибкой, конечно.
     Молодой должен был спросить у старого чичбовца:
     "Не беспокоит ли мое пение вас? Может, мне отойти подальше?"
     И тогда старый ответил бы ему скорее всего:
     "Ничего, сынок, пой. Лишь бы нас хуже пения ничего не беспокоило".
     Так обычно говорят. Но этот молодой баталбовец ничего не сказал, потому
что про старую обиду не знал, а сейчас и подвыпил и считал этого старика как
своего близкого человека.
     И вот каждую ошибку  отдельно еще, видно, можно было перетерпеть, а две
эти ошибки вместе взорвали старика, как атомная бомба.
     -- Что ты  мне в ухо поешь!  -- оказывается, крикнул старик. --  Да вы,
баталбовцы, я вижу, совсем нас за людей не считаете!
     С  этими словами он выхватил кинжал и убил на  месте  этого юношу. Тут,
конечно,  крик, шум, женщины. Кое-как загасили, но разве такое надолго можно
загасить? Через два дня старика убил отец этого юноши.
     И вот  так  у них пошло. Разве  это не  дурость?  В  таких случаях  или
находятся  старые,  почтенные  люди  из  обоих сел  и  они  собирают  лучших
представителей обоих родов  и примиряют их. Или один из родов не выдерживает
и,  как  рой  из  улья,  покидает родное  село  и  переселяется  куда-нибудь
подальше. Или они друг друга уничтожают.
     И  вот так они живут уже лет десять.  Никто никого не трогает, и многие
решили, что наконец, может быть, через стариков уладят между собой это дело.
     И так получилось, что от баталбовцев остались четыре  брата и мать. И в
семье чичбовцев тоже остались  четыре брата  и  мать. Но у чичбовцев младший
брат  был еще слабенький -- тринадцать лет ему было. И больше ни у той, ни у
другой семьи не было близких родственников. Только очень дальние.
     А между прочим,  выстрел  был за баталбовцами. И вдруг в то лето  самый
яростный, самый  храбрый  из  баталбовцев Адамыр  ушел со  скотом  на летние
пастбища, а остальные  три брата остались дома.  И это могло быть признаком,
что баталбовцы хотят мира, мол, вот мы самого сильного нашего  парня послали
на альпийские луга, мы хотим мира, мы не боимся за свой дом.
     Но чичбовцы поняли  это по-другому. Нервы у них не выдержали. Чем ждать
выстрела от наших врагов, решили  они, воспользуемся тем, что Адамыр ушел на
летние пастбища,  убьем этих  трех братьев, потом  убьем  Адамыра  и наконец
спокойно заживем.
     И они так и сделали. Неожиданно напали  на дом баталбовцев,  убили трех
братьев и  угнали  весь скот,  который оставался дома. А один  из чичбовцев,
самый смелый,  пошел в  горы,  чтобы  опередить  горевестника  и  там  убить
Адамыра.
     Но Адамыр в это время покинул пастухов и ушел охотиться на туров. И там
у ледников оставался два дня. А этот чичбовец целый день подстерегал его, не
понимая, почему его нет среди  остальных пастухов.  К  вечеру  он  подошел к
балаганам, где жили пастухи, и спросил у них, куда делся их товарищ.
     И пастухи, конечно, почувствовали, что  дело плохо,  но  что там  внизу
случилось, они не знали. Они сказали этому чичбовцу,  что Адамыр  ушел через
перевал  в  гости  к  своему кунаку-черкесу и вернется  только через неделю.
Чичбовцу  ничего не оставалось делать, и  он  ушел вниз,  в Абхазию. Ничего,
думает, нас четыре брата, а он теперь один.
     И вот на следующий день, в полдень, приходит горевестник и рассказывает
пастухам,  какое страшное горе  случилось внизу. И  пока пастухи думали, как
подготовить Адамыра, он сам показался на горе и стал спускаться к балаганам.
     С туром на плечах, сам как тур, спускается к балаганам и издали кричит:
мол, почему вы меня не встречаете? Радуется удачной охоте, не знает, что его
ждет.  И  вот  он  уже  близко от  балаганов, метрах  в  тридцати, и пастухи
медленно идут навстречу, а он кричит и не понимает, почему пастухи не бегут.
Обычно  в  таких  случаях положено  помочь  удачливому охотнику.  Но  они не
подбегают.
     И вдруг он видит  среди  них чегемца  и чувствует, что  пастухи  ему не
радуются. И он останавливается метрах в десяти от них и смотрит на человека,
поднявшегося из  Чегема,  и  чувствует  страшное, и  боится  этого.  Наконец
сбрасывает с плеч тура и спрашивает:
     -- Что дома?
     И горевестник рассказывает  ему об этом ужасе,  и  пастухи говорят, что
один из чичбовцев приходил и спрашивал его.
     --  Передай,  --  сказал Адамыр горевестнику,  --  что через  два  дня,
отомстив за братьев,  приду их  оплакать. А если  не приду, значит,  и  меня
вместе с ними оплачьте!
     И  не сходя  с  места зарядил свое ружье, повернулся,  перешагнул через
убитого тура и пошел  вниз. Трехдневный  путь  прошел за одни  сутки, догнал
того чичбовца, который  приходил за  ним.  Убил его,  взвалил на  плечи, как
тура, и, пройдя  еще километров десять до ближайшего дома,  крикнул хозяина,
чтобы он сохранил труп  от осквернения до прихода родственников, и,  положив
его у ворот, пошел дальше.
     Уже к рассвету он подошел  к дому чичбовцев, поджег коровник, и,  когда
коровы стали мычать,  пытаясь  выбежать из огня, братья  выскочили  из дому.
Двух старших Адамыр  убил, а младшего, совсем еще мальчика, не стал убивать,
а связал ему руки и сказал матери:
     -- Твои сыновья  уничтожили моих братьев. Я  последнего твоего  сына не
буду убивать, но он всю жизнь будет моим  рабом. Властям  пожалуетесь --  на
месте убью, а потом что хотят пусть делают.
     Итак, он, отомстив за своих братьев, пригнал бедного мальчика  к гробам
своих  братьев  и  оплакал их,  держа одной  рукой  веревку,  к  которой был
привязан мальчик. И он дал слово братьям до  смерти держать рабом последнего
чичбовца. Мальчика звали Хазарат.
     И люди дивились этому случаю. Некоторые хвалили Адамыра, что он не убил
мальчика,  некоторые  сердились,  что  он  хочет  сделать  из  него  раба, а
некоторые говорили, что это он сгоряча так решил, а потом остынет и отпустит
мальчика.
     Но он его не отпустил и около двадцати лет держал в  сарае на цепи, как
раба. Нашим  чегемским старикам это очень не понравилось,  но  они ничего не
могли с ним поделать.  Такой он был  яростный, одичавший человек. Если бы он
жил  в  самом Чегеме,  они  бы его,  конечно, изгнали  из села,  но он жил в
стороне  и  никому  не подчинялся.  Они только ему  передали,  чтобы  он  не
появлялся в Чегеме.
     А  власти в  те времена  вообще на  это мало  внимания обращали. Если в
долинном селе кровник убивал врага и не уходил в лес, его арестовывали. Если
уходил  в лес, его даже и не искали. Но если кто-то  убивал  полицейского  и
писаря,  они во что бы то ни стало  старались найти убийцу и наказать его. А
тут  еще  бедная  мать Хазарата  боялась, что  он  убьет  его,  и  никому не
жаловалась.
     Адамыр  так и не женился, потому что абхазцы стыдились отдавать за него
своих дочерей, хотя он несколько раз сватался.
     "А как отдашь за  него  дочь, -- рассуждали они, --  приедешь в гости к
дочери, а там раб. А зачем мне это?"
     И так они жили много  лет, а потом умерла мать Адамыра, и  они остались
вдвоем -- Адамыр и его раб Хазарат.
     Несколько  раз  в  году  бедная  мать  Хазарата  посещала  своего сына,
приносила ему хачапури,  жареных кур, вино.  Все это Адамыр ей разрешал. Еще
он ей разрешал  один раз в году стричь ему волосы и бороду и три раза в году
разрешал ей купать его. И так, бывало,  мать приедет к сыну, дня два посидит
возле него, поплачет и уедет.
     И  вот,  когда  мне исполнилось  восемнадцать лет,  я решил  освободить
Хазарата. Вообще, когда человек молодой, ему всегда хочется освободить раба.
Несмотря на молодость,  я был  уже тогда очень  хитрый.  Но  как освободить?
Адамыр больше  чем на  один  день  никуда не  уезжал. А когда уезжал, собаки
никого близко к дому не подпускали.
     И вот я потихоньку от домашних сошелся с Адамыром. Если б отец узнал об
этом, он бы меня  выгнал из  дому.  Он Адамыра вообще за человека не считал.
Наши  абхазцы знали,  что есть  рабство,  и  иногда турки нападали и уводили
людей в рабство, но чтобы абхазец сам у себя держал раба, этого не знали.
     И  вот я постепенно  сошелся  с Адамыром, делая  вид,  что  интересуюсь
охотой, а про раба не спрашивал. Охотник  он был редкий, что такое усталость
и страх, не понимал.
     И вот уже мы с ним  несколько  раз  были  на охоте, уже собаки  ко  мне
привыкли и он тоже привык, потому что хотя и свирепый человек, но скучно все
время одному. И однажды перед охотой он мне говорит:
     -- Я покормлю собак, а ты покорми моего раба.
     -- Хорошо, -- говорю, как будто не интересуюсь Хазаратом.
     И он мне дает котел молока и полбуханки чурека.
     -- А ложку, -- говорю, -- не надо?
     -- Какую ложку, -- кричит, -- слей молоко ему в корыто и брось чурек!
     И  вот я наконец вхожу в этот сарай. Вижу, в углу  на кукурузной соломе
сидит человек, одетый в лохмотья, с бородой до пояса, и  глаза сверкают, как
два угля. Страшно. Рядом с  ним вижу длинное корыто,  а  с  этой стороны под
корыто  камень подложен.  Значит, наклонено в его сторону. Из этого я понял,
что Адамыр тоже к нему слишком близко не подходит. Я уже слышал, что Хазарат
однажды, когда  Адамыр  слишком  близко к  нему  подошел, напал на  него, но
Адамыр успел  вытащить нож и ударить. Рана на Хазарате зажила быстро, как на
собаке,  но  с  тех пор  Адамыр  стал  осторожнее.  Об  этом  он  сам  людям
рассказывал.
     Я сливаю Хазарату молоко в корыто и говорю ему:
     -- Лови чурек!
     Я так говорю ему, потому что  неприятно человеку на землю хлеб бросать,
а подойти, конечно, боюсь.
     Бросаю. Он -- хап! Поймал на лету, и тут я услышал, как загремела цепь.
К ноге его была привязана толстая цепь.
     Он  начал кушать чурек  и иногда, наклоняясь  к корыту, хлебать молоко.
Это было ужасно  видеть,  и  я  окончательно решил  его освободить. Особенно
ужасно было видеть, как он хлебает молоко,  жует чурек и  иногда смотрит  на
меня горящими глазами,  а стыда никакого  не чувствует, что при мне все  это
происходит. Привык. Человек ко всему привыкает.
     И  так  все это длится  несколько месяцев, я  все присматриваюсь, чтобы
устроить  побег Хазарата. И боюсь, чтобы  Адамыр про это не  узнал, и боюсь,
чтобы мои домашние не узнали, что я хожу к Адамыру.
     И теперь уже Адамыр ко мне привык и каждый раз перед охотой говорит:
     -- Я покормлю  собак, а ты покорми моего раба. И я  его кормлю.  Он ему
кушать давал то же самое, что сам ел. Только в ужасном виде. Молоко и мацони
сливал в корыто, а если резал четвероногого -- бросал ему кусок сырого мяса.
Возле него лежало несколько кусков каменной соли, какую скоту дают у нас.
     Сейчас, как я слышал, некоторые  дураки  из образованных  кушают мясо в
сыром  виде. Думают,  полезно. Но  люди тысячелетиями варили  и жарили мясо,
неужели они бы не  догадались  кушать его  в сыром виде,  если  б  это  было
полезно?
     Теперь, что делал Хазарат? Он делал только два дела. Он молол кукурузу,
руками  крутил жернова. Они рядом с ним стояли. От этого у него были могучие
руки. И  еще он плел корзины.  Прутья  ему  сам Адамыр приносил. Эти корзины
Адамыр  продавал  в Анастасовке грекам, потому  что чегемцы у него ничего не
брали.
     За несколько месяцев Хазарат ко мне привык, и, хотя глаза у него всегда
сверкали, как угли, я знал, что он меня не тронет, и близко к нему подходил.
Он с ума не сошел и разговаривал, как человек.
     И однажды  я встретил его  бедную мать и тогда  еще больше захотел  его
освободить. Она  постелила  полотенце на кукурузной соломе, положила на  нее
курятину, хачапури, поставила бутылку с вином и два стакана.
     Мы с ним ели вместе, хотя мне, честно скажу, было  это неприятно. А как
может  быть приятно кушать, когда рядом яма,  где  он справлял свои телесные
дела?  Правда,  рядом  с  ямой  деревянная  лопаточка,  которой он  все  там
засыпает. Но все же  неприятно. Но я  р