вскакиваний,  молодой  выходил на  тура  чаще, чем
старый. Один раз  они вышли одновременно. Потом я подумал, что, может  быть,
дело не в туре, а в  древнем инстинкте воинственного народа. Может быть, они
бессознательно  выталкивались  из снов, потому  что  рядом  у  костра  спали
вооруженные инородцы, то есть мы с Тенгизом.
     Я решил во время следующих привалов, если, конечно, в эту ночь случайно
уцелею, просто сдавать им на хранение оружие. Или, наоборот, хранить до утра
их оружие? А если вскочит и, не найдя под рукой винтовки, огреет головешкой?
     Все-таки  как-то неприятно, когда ночью в горах  у костра твой спутник,
гикнув, просыпается и тут  же хватается за  оружие.  Главное, непонятно, как
при этом себя вести. То  ли издавать громкий, миролюбивый храп, то ли самому
положить руку на винтовку, как бы говоря:
     "Бдим. Ждем, что будет дальше".
     Утро было прекрасно уже тем, что оно наступило. За дымящимся шашлыком я
узнал  от наших друзей, что недалеко  отсюда на  расстоянии полдневного пути
стоянка   чегемских  пастухов.  Мелькнуло  имя   старого  Хасана.  И   вдруг
полузабытое воспоминание кольнуло меня странным, непонятным волнением.
     -- Это не  тот Хасан, что играет на дудке  песню о Хаджарате Кяхьбе? --
спросил я.
     -- Да, да, -- кивнул старый  сван, -- но он теперь не играет, он теперь
рассказывает про этого абрека...

        ___

     ...В далеком  детстве  на  косогоре,  зеленеющем над  дедушкиным домом,
бывало,  слышалась  дудка  пастуха.  Она  всегда  выводила  одну  и   ту  же
мужественную  и  пронзительно-печальную мелодию.  Это  была народная песня о
Хаджарате Кяхьбе, знаменитом абреке.
     -- Тише, Хасан играет! -- вдруг восклицала какая-нибудь из женщин, чаще
всего тетя Нуца, жена дяди Кязыма.
     Долго, долго играл старый Хасан,  а потом  мелодия  ослабевала и гасла.
Пастух со своими козами уходил куда-нибудь в сторону.
     Я заметил, что лица женщин, когда Хасан играл на своей дудке, задумчиво
нежнели, а мужчины как бы смущенно замыкались.
     -- Чего он добивается? -- бывало, говорил кто-нибудь из них сокрушенно.
-- Нас давно мотыга замордовала...
     Даже тогда, в детстве, меня тайно смешила эта милая народная демагогия.
Я  знал, что  все они работают как обычно,  и  никто слишком не убивается на
прополке кукурузы или табака.
     --  Душу  отводит,  --  напоминал кто-нибудь,  --  его  отец  дружил  с
Хаджаратом.
     --  Делать  нечего!  --  раздраженно  добавлял  третий.  --  Вспоминает
николаевские времена...
     -- Сиди, где сидишь! -- обрывала его тетя Нуца с  резкостью,  обычно не
свойственной горянкам в обращении с мужчинами.
     Хасан  жил  на другом краю Чегема и  возле дедушкиного  дома  появлялся
очень редко. Еще реже его появление совпадало с полуденным отдыхом крестьян,
работавших на каком-нибудь  ближнем поле и по  этому  случаю заглянувших  во
двор Большого Дома.
     Иногда  вообще  никто не  обращал внимания  на его  дудку, но, если  уж
прислушивались к его игре,  было такое  впечатление, что повторяется  один и
тот же разговор, и даже казалось, что тетя Нуца, так же раздраженно крутанув
веретено, говорит: "Сиди где сидишь!"
     Теперь я понимаю, что разговор  этот никак  не  мог повторяться слово в
слово,  но  тогда,  в  детстве,  казалось, что все повторяется  до какого-то
сладковатого мучительства. Повторялись не только слова, но и ощущение, что и
раньше,  когда  они   произносились,  мне  тогда  тоже  казалось,  что   все
повторяется  до  этого  же  самого сладковатого  мучительства.  Воспоминание
воспоминания уходило в какое-то  неведомое правоспоминание. Теперь, конечно,
ясно, что  повторялась только психологическая  атмосфера  и потому казалось,
что и обмен возгласами повторяется.
     Хасан по чегемским понятиям считался чудаком. Его дудка, естественная в
руке   подростка,   а  не  пожилого  пастуха,  его  необычайная   физическая
чистоплотность,  а  главное,  что  он  собственную  жену  неизменно  называл
разумницей  --  вот  основные  признаки  его  чудачества.  Может,  были  еще
какие-то, но я их не помню.
     Конечно, чегемцы  и  сами иногда  называли  своих жен  разумницами,  но
вкладывали в это слово прямо  противоположный  смысл.  Разум жены, если он и
наличествует  (следует  улыбка),  обнажать на  людях неприлично, уж лучше на
людях, положив голову жены к себе на колени, искать у нее в волосах.
     Так что на всяких там сборищах чегемцы не упускали случая подшутить над
Хасаном, раскрывая перед  ним  какую-нибудь  якобы выгодную,  но  достаточно
головоломную сделку.
     -- Нет-нет, надо с разумницей  посоветоваться, -- обычно отвечал Хасан,
вызывая общий хохот, на который  он  не обращал  ни  малейшего  внимания. Но
иногда  он  с такой  же  простодушной  прямотой  и  без помощи  жены  тут же
разоблачал мнимую выгодность хозяйственной головоломки, и следовал еще более
дружный  хохот, ибо ничего так не смешит людей,  как  шутник, оказавшийся  в
дураках.
     Его опрятность,  необычайная  физическая чистоплотность тоже вызывали у
чегемцев неистощимые  шутки и удивление. Бывало, все  дороги  развезло, а он
является в сельсовет  или в дом, где предстоит пиршество, --  и  ни грязинки
даже на обуви.
     -- Да как же ты прошел по верхнечегемской, -- удивлялись  ему, -- уж не
перелетел ли часом?
     -- Да я  так, скок-перескок с  камня на  камень,  -- смущенно улыбаясь,
отвечал  Хасан, утирая  о траву,  перед тем как взойти в дом, свои чувяки из
сыромятной кожи. Иногда он просто обходил слишком  топкую  дорогу, не ленясь
неведомой тропой пройти несколько лишних километров.
     Таким мне и запомнился Хасан, смущенно и вместе с тем с каким-то тайным
упрямством поглядывающий на  крыльцо и долго вытирающий о траву свои ботинки
или чувяки, то  и  дело,  вывернув  голову, заглядывающий  на их  лоснящиеся
подошвы  и  продолжающий  счищать с  них  одному ему видимую грязь. Высокий,
поджарый,  даже  несколько хрупкий  для  крестьянина,  с  большими  голубыми
глазами, почему-то  он мне  и  тогда казался  стариком.  Интересно, какой он
сейчас?
     Я, конечно, знал историю Хаджарата Кяхьбы настолько, насколько ее тогда
знали дети. Мы  его  любили,  мы им  гордились, но  песня, лившаяся из дудки
Хасана,  создавала  ощущение  чего-то непонятного,  даже  горького. Ощущение
вины?  Но какой вины? И главное, эта же самая  песня в застольном исполнении
наших мужчин была прекрасна, и тогда казалось, что каждый из поющих в случае
надобности может сам стать таким, как Хаджарат.
     Но что же тогда хотел сказать своей дудкой старый Хасан?
     Все это сейчас  всплыло,  и вдруг  мне  неостановимо захотелось увидеть
его.  Несколько лет назад я подымался к нашим пастухам, но тогда его там  не
было.
     -- А как пройти до их стоянки? -- спросил я старого свана.
     -- Ты что, -- удивился Тенгиз, -- забыл, для чего мы приехали?
     Я ничего не ответил.
     --  Спустишься в  эту  лощину, --  с  неожиданной  бодростью,  опережая
старого свана,  вмешался Вано, --  увидишь  тропу  и иди по  ней.  К полудню
упрешься  в  водопад.  Он  всегда там  пасет  своих  коз. Только  никуда  не
сворачивай, прямо по тропинке иди, иди, иди...
     Мне показалось, что  повторение удаляющего меня  глагола доставляет ему
удовольствие. Еще раз говорю -- нет народа сдержанней горцев! В холодильнике
сдержанности месть хорошо сохраняется. Впрочем, я это знаю по себе.
     Сваны  вместе с Тенгизом снова стали складывать мясо в многострадальную
шкуру тура, из которой оно вчера было дважды извлечено. Делали они это все с
тем  же жизнетворящим, хирургическим усердием, мгновениями приостанавливаясь
для  консилиума,  словно   не  смущаясь  недостающими  частями  и  полностью
съеденной печенью, старались точно припомнить и восстановить их первозданное
положение.
     Они  снова собирались  закопать бедного  тура  в снег,  чтобы  мясо  не
испортилось до возвращения с охоты.
     Я  попрощался  со  своими  спутниками и,  чувствуя  двойное облегчение,
перекинул через плечо полупустой вещмешок. Теперь никто не  будет вскакивать
по  ночам  и хвататься за оружие,  подслеповато  озираясь. Терпеть  не могу,
когда люди сначала хватаются за  оружие, а потом подслеповато  озираются. Ты
сначала протри глаза, осмотрись, а  потом, если  надо, хватайся за оружие. В
возможность встречи с медведем, на которую намекнул Тенгиз, чтобы  не тащить
вторую винтовку, я  верил  не больше, чем  в возможность встречи  со снежным
человеком.
     --  Можете  зарыть ее  в снег вместе  с туром,  --  сказал  я и в шутку
добавил: -- Так что если вы  случайно  погибнете, охотники послеатомной эры,
отрыв вашего тура, узнают, из какого дикарского оружия он был убит.
     -- Хватит голову морочить, -- сказал Тенгиз, принимая  у меня винтовку,
-- побудь у пастухов дня три. Я туда приду...
     Вано перевел старому свану мои  слова  и  даже жестами  показал, куда я
предложил  спрятать  винтовку.  Хотя старый сван  и достаточно  хорошо  знал
русский язык,  но,  видимо,  с его точки зрения зарывать винтовку в снег, да
еще внутри убитого тура (уж  не взамен ли съеденной печени?), показалось ему
такой  святотатственной глупостью, что  ему легче  было  решить,  что сам он
неправильно истолковал мои слова.
     Но Вано ему быстрым орлиным  клекотом разъяснил, что именно так,  а  не
иначе надо понимать мои слова.  Потом он явно  добавил,  что я имел наглость
спросить, мол, кто быстрее движется -- тур или мы, охотники, и при этом язык
жителя низкорослых гор (то есть мой язык) не отсох.
     Говорить так уж все! И он стал рассказывать, как я стоял возле провала,
раздумывая, куда бы подальше сбросить винтовку. Для полной наглядности  Вано
не  поленился скинуть с  плеча  собственную  винтовку  и  почти ткнул  ее  в
невидимую  щель.  Такой  пацифистский  вариант  понимания  моего  жеста  мне
почему-то  не  приходил  в  голову.  Хотел,  стало  быть, сбросить,  но  тут
бдительный Вано вовремя обернулся, и я под его взглядом отдернул руку и, так
как теперь уже деться мне было некуда, перешагнул щель.
     Клекот, клекот,  клекот  -- ив ответ удивленное цоканье старого  свана.
Рассказывая, Вано  поглядывал на меня все  теплеющим  и теплеющим  взглядом,
словно начиная понимать  извинительные  причины  моего  странного поведения.
Потом он  взглянул на меня еще раз и стал изображать тяжелое, частое дыхание
усталого, как мне показалось, человека. Но почему-то оба  свана  после этого
громко расхохотались.
     И  тут я  понял, что он изображал не усталость, а просто объяснял,  что
нарушение высокогорных обычаев  со стороны некоторых жителей низкорослых гор
вызывается не  желанием  оскорблять эти обычаи, а легким идиотизмом, который
находит на них при виде ледников, но якобы от кислородного голодания.
     Скорее всего,  именно  так растолковал  Вано  старому  свану  некоторые
странности моего эндурского  поведения.  Увы, все в мире относительно, в том
числе и эндурство.
     Оба  свана сильно повеселели. И когда я,  попрощавшись, стал спускаться
вниз по крутому, покрытому каменной осыпью склону, Вано крикнул мне вслед:
     -- Если увидишь медвежонка, не лови его!
     -- Почему? -- спросил я, обернувшись.
     --  Потому  что медведица  поймает  тебя!  Горная  шутка.  **Оба  свана
захохотали. Осыпь камней за моей спиной слегка оживилась.

        ___

     Мой путь через альпийские луга был исполнен бодрости и веселья.
     Я  вспомнил одну из баек нашего бессмертного Абесаломона Нартовича. Еще
в бытность свою ответственным работником, он  сопровождал какую-то  немецкую
делегацию, почему-то поднятую  на  уровень альпийских  лугов.  Возможно, это
было  сделано для демонстрации полного  преимущества мирных путей: мол, чего
не смогли  добиться  дивизии "Эдельвейс", стало легко доступно дружественной
делегации.  В  районе  Отхары  гости  залюбовались внезапно  открывшейся  им
далекой белопенной стругй водопада.
     --  Это  наши  горные  пастухи так  транспортируют  молоко,  --  сказал
Абесаломон Нартович,  свободно  переводя величавые явления природы в величие
дел человеческих рук, -- внизу перерабатывающий завод.
     Это  сообщение  оказалось неожиданным не  только для  гостей, но  и для
нашего  переводчика. Он,  конечно, водил  туристов  по  этим  местам,  но  с
Абесаломоном Нартовичем  впервые.  К  счастью, перерабатывающего  завода  за
высокими  пихтами не было видно, но  было  видно, как  побледнел переводчик.
Однако  он, надо полагать, мысленно подпрыгнув до  вершины водопада и  успев
заметить несметные, тучные стада, пасущиеся за  хребтом, справился со  своей
задачей, хотя и не без потерь.
     -- Мы так решили, -- продолжал Абесаломон Нартович, -- чтобы не портить
пейзаж трубами. И дешево и красиво.
     Гости  дружно   закивали,  особенно  тронутые  экологическими  заботами
Абесаломона  Нартовича,  а  одна  сердобольная  немка  поднесла  переводчику
таблетку валидола.
     --  Слабонервным  не место  в горах, --  небрежно бросил в  его сторону
Абесаломон  Нартович и стал рассказывать мифолюбивым немцам народную легенду
о вымершем племени горных карликов-ацанов.
     Может  создаться  неправильное  впечатление,  что  Абесаломон  Нартович
всегда фантазировал.  Ничего подобного. Если те  или иные явления  жизни или
природы казались ему сами по  себе достаточно красочными,  он их оставлял  в
первобытном  виде.  Но если они не оказывались  таковыми  или даже отдавали,
особенно почему-то в  хозяйственной  области, какой-то вредной для  здоровья
народа депрессивной  убогостью, он смело пускал в ход свою жирную, красочную
палитру,    на   которой    когда-то,    теперь   уже   в    невосстановимой
последовательности, были раздавлены радуга и свинья.
     Сейчас Абесаломон Нартович  несколькими каскадами  низвергнут до уровня
главного агронома долинного совхоза, который он раньше сверху шумно  опекал.
И  в  этом сказалась так  называемая  ирония истории:  опальный Потемкин был
назначен  главным  агрономом  потемкинской  деревни.  А  бывало,  такие пиры
закатывал! А гости?! Но  стоит  ли? О,  если б!  Да  что  там! Эх, время,  в
котором стоим, как говаривали чегемцы!

        ___

     ...Часа  через три  я  отдыхал, сидя возле  замшелого валуна  и любуясь
голубовато-зелеными  узорами лишайника, расположенного на его поверхности. И
вдруг  часть узора  ожила  и, вылетев из него, оказалась  зеленовато-голубой
бабочкой, абсолютно  не различимой на  его поверхности.  Пропорхав некоторое
время  возле  пятен  лишайника, которые,  казалось, были ею  же вытканы, она
поплыла в сторону.
     Трудно было отделаться от впечатления,  что не Дарвин, заметив подобные
явления, создал свою  теорию, а бабочка,  изучив  дарвинизм, как  отличница,
точно  приспособилась  к  законам  его   учения.  Когда  она  отделилась  от
зелено-голубого узора и запорхала возле  него, я  почувствовал, что  из меня
навстречу ей вылетела вспышка радости. Вторая бабочка.
     И теперь я попытаюсь проанализировать  не  учение  Дарвина, о котором я
имею только  смутные  школьные представления, а природу собственной радости.
Этот организм я знаю неплохо. В определенном  смысле его я знаю  даже лучше,
чем.  Дарвин  организмы  животных,  которые  он  изучал.  Этот организм  сам
передает мне  свои ощущения,  чего нельзя  сказать  про  организмы животных,
которых изучал Дарвин, особенно давно вымерших животных.
     Так  что  же  меня  обрадовало?  Некое разумное начало,  заключенное  в
природе?  Безусловно.  Но  меня  обрадовало  не  то,  что  за  миллионы  лет
существования природы  всех  остальных бабочек, окружавших валун, выклевали,
допустим, птицы, а эта доприспособилась до нашего времени.  Для человека это
было бы странной  радостью.  Человек скорее  должен был бы объявить траур по
бабочкам, героически  погибшим  на  покрытой древними  лишайниками  лестнице
эволюции.
     -- Впятниться в окружающие пятна или достойно защищать свой цвет? Вот в
чем вопрос! -- сказал бы Гамлет.
     Но  есть сомнение и другого рода.  Сократим  для удобства  эксперимента
дробь. Земной шар -- валун.  Его обитатели -- бабочки и птицы. Вечная борьба
за существование и  приспособление сторон.  Почему же  в процессе  впятнения
бабочки в лишайник у птицы  параллельно не развивалось зрение? Почему она не
вооружилась  эволюционными очками и  не стала точным клевком выводить ложные
пятна  из  пятен лишайника? Почему она  отказалась от  борьбы с  этой хитрой
бабочкой  и, подслеповато озираясь (знакомая картина), перелетела  на другие
луговые планеты в поисках более простодушно окрашенных бабочек?
     Тут все случайно  и случайней всего мысль, что  бабочка  села  на  узор
лишайника  по закону бессознательной  маскировки.  Бабочка случайно села  на
этот валун, и я случайно увидел ее в тот миг, когда она отделилась  от него.
Неслучайна была только моя радость.
     Поэтому вернемся к  этому точному ощущению. Радость действительно была,
и  я  понял,  в чем она  заключалась.  Удивительное  сходство зелено-голубой
бабочки  с зелено-голубым узором лишайника  обрадовало  меня как поэтический
образ родства всего живого и потому единства нашей конечной цели. Значит, во
мне, как в человеке, заложен вкус к родству всего живого, хотя и беспрерывно
оскорбляемый враждой всего живого. Но если бы во мне не было вкуса к родству
всего живого, не было  бы и  оскорбления враждой, а только чувство  здравого
приспособления.
     Зелено-голубая бабочка, вылетев из зелено-голубого узора лишайника,  не
породила  мою  радость-бабочку, а  только дала сигнал выпорхнуть ей из  моей
души, где она до  поры  была  неощутима, как была незаметна на валуне первая
бабочка. Вкус  к  единству  всего живого заложен в человеке, как радость при
виде ребенка или солнца, как бы они порой ни надоедали нам.
     В хаосе мирового  эгоизма человек устает  и  невольно, впадая в уныние,
говорит себе: "А есть ли вообще общая цель?" --  "Есть, есть!" -- вспыхивает
бабочка, переговариваясь на общем  цветовом языке  с лишайником. Этот  заряд
бодрости,  полученный  через  поэтическое  доказательство, для  меня  так же
объективен, как объективна математическая формула.
     Кстати, такой способ доказательства меня не раз выручал. Однажды я имел
дерзость  поспорить  с  одним   милым  биологом,   утверждавшим  случайность
возникновения  жизни  на  земле. Он понимал  и  любил  литературу,  чем  я и
воспользовался.
     -- Скажите, -- спросил я  вкрадчиво, -- строение живой  клетки  намного
отличается от мертвой?
     --  Неимоверная  разница!  --   воскликнул  он   с  пафосом   человека,
приложившего руку к этой разнице.
     -- Примерно как мозг гениального  поэта  от мозга графомана? -- уточнил
я.
     -- Еще сильней отличается! -- воскликнул он с еще большим пафосом.
     --  Можно ли  представить, -- спросил я,  -- что графоман  за  всю свою
жизнь написал две гениальные строчки?
     -- В принципе можно, -- сказал он, слегка подумав.
     -- А четыре? -- спросил я.
     -- Думаю, что можно, --  согласился  он, решив, что такое предположение
науке не грозит, -- а вы как думаете?
     -- Конечно, -- согласился я,  -- это случается. А двенадцать гениальных
строчек мог бы, по-вашему, написать графоман?
     -- Нет, -- сказал он, как бы чувствуя надвигающуюся ловушку, но еще  не
зная, откуда она идет, -- это, вероятно, невозможно.
     -- Подумайте, -- взбодрил  я его,  --  проходят тысячелетия, приходят и
уходят тысячи тысяч графоманов,  и один из них случайно набрел на двенадцать
гениальных  строк,   даже  если  после  этого  его  слабый  мозг,  вспыхнув,
окончательно погас.
     -- Вероятно, возможно, --  очень неохотно  согласился он и  добавил: --
Если   вообще  не   было  психиатрической  ошибки  считать   этого  человека
графоманом.
     -- Не было ошибки! -- воскликнул я радостно. -- Не было и не могло быть
психиатрической ошибки!  Так можно ли  представить,  что проходя